Грамматика цивилизаций — страница 9 из 14

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ИСЛАМ И МУСУЛЬМАНСКИЙ МИР

Гпава 1. Чему учит история

Цивилизации бесконечно долго зарождаются, обустраиваются на месте, развиваются.

Утверждать, что ислам зародился в течение нескольких лет, во времена Мухаммада, было бы одновременно точно и неточно, во всяком случае малопонятно. Христианство также появилось на свет вместе с Христом и одновременно до него. Без того и другого не было бы ни христианства, ни ислама; новые религии каждый раз облекались плотью уже существовавших цивилизаций. Каждый раз они становились его душой: с самого начала у них было преимущество в виде богатого наследства, т. е. прошлое, настоящее и даже будущее.

Ислам, новая форма на Ближнем Востоке

•  «Вторичная» цивилизация: как христианство унаследовало от Римской империи, историю которую оно продолжило, так и ислам при зарождении воспользовался тем, что Ближний Восток, был одним из старейших, если не самым старейшим в мире, перекрестком для людей и цивилизованных народов.

Это факт, имеющий огромные последствия: мусульманская цивилизация унаследовала старые императивы геополитики, урбанистических форм, институтов, привычек, обрядов, древних способов жизни и веры.

О вере: в своей религиозной системе ислам привязан к иудаизму и христианству, к Аврааму и Ветхому Завету с его строгим монотеизмом. Для ислама Иерусалим — это святой город, а Иисус — великий пророк до появления Мухаммада, который один только и выше его.

О жизни: имеющие тысячелетнюю историю жесты сохранились в исламе до настоящего времени. В Тысяче и одной ночи приветствовать суверена значит «поцеловать землю между своими руками». Но этот жест практиковался уже при дворе парфянского царя Хосрова (531–579) и даже раньше. В XVI, XVII вв. и позднее европейские послы в Стамбуле, Исфахане и Дели старательно заучивали этот жест, при этом находя его унизительным как для себя, так и для государей, которых они представляли. Еще Геродот возмущался египетскими нравами, которые в его глазах казались отталкивающими: «Чтобы поприветствовать друг друга, они почти что падают ниц посреди улицы; они делают собачью стойку, опуская руки к коленям». Это приветствие сохранилось до сегодняшнего дня. Другие детали: мавританские или турецкие бани представляют собой древние римские термы, которые арабские завоевания сделали обиходными в Персии и других странах; мусульманский символ — «рука Фатимы» (что соответствует нашим «медалям и наплечнику») ранее украшала погребальные стелы в Карфагене; что касается традиционного мусульманского костюма, то Э.Ф. Готье, от которого мы узнали об этих деталях, узнает его в древней вавилонской одежде, описанной еще двадцать четыре века тому назад Геродотом. По его словам, «жители Вавилона носят льняную тунику до пят (гандурах, как говорят в Алжире), а поверх этой туники — другую шерстяную тунику (сейчас говорят джеллаба)\ затем они заворачиваются в небольшой белый плащ (мы бы сейчас сказали в белый бурнус); покрывают голову митрой (мы бы сказали сегодня феской)».

Где мы могли бы остановиться на этом пути: определить, что является собственно мусульманским, а что нет в исламской стране? Ведь еще недавно бытовало мнение, что кускус, это североафриканское блюдо, является на самом деле римским и даже пуническим кушаньем. В любом случае, мусульманский дом с внутренним двориком (патио), который можно было встретить у арабов в Египте и Магрибе, имеет доисламское происхождение и является аналогом греческого дома с перестилем[3] и «африканского дома первых веков нашей эры».

Это все детали, но они знаменательны: мусульманская цивилизация, равно как и западная, является вторичной, производной цивилизацией, по терминологии Альфреда Вебера. Она возникла не на пустом месте, но на основе той живой и многоликой цивилизации, которая предшествовала ей на Ближнем Востоке.

Итак, история ислама не возникла за десятилетие стремительных завоеваний (632–642) или в результате предсказания Мухаммада. Ее породила долгая история Ближнего Востока.

История Ближнего Востока

Объединенный ассирийцами, Ближний Восток сохранял свою целостность в результате завоеваний Кира, Камбиза и Дария (546–486 гг. до н. э.). По прошествии двух веков великое государство Ахеменидов пало в результате завоевания его Александром Македонским (334–331 гг. до н. э.). Это завоевание оказалось более стремительным, чем приход арабских завоевателей десять веков спустя.

В общем и целом эти десять веков разделяющие два завоевания, представляют собой чрезвычайно любопытный «колониальный» эпизод, в ходе которого греки господствуют над огромным географическим пространством с размытыми границами, расположенным между Средиземным морем и Индийским океаном. Осваивая эти земли, греки создают города, крупные порты (Антиохия, Александрия), большие государства (империи Селевкидов, Птолемеев (Лагидов)…). Смешиваясь со своими новыми подданными, они вместе с тем не подвергались ассимиляции, поскольку не жили в сельской местности, которая оставалась для них чужой. Короче говоря, небольшой по численности греко-македонский народ колонизировал большую часть Азии, как позднее Европа колонизировала Африку, навязав свой язык, свою администрацию, передав также часть своего динамизма.

Римляне также завоевали Малую Азию, Сирию, Египет, не прерывая эту колониальную эру: за римским фасадом сохранилась греческая цивилизация, которая вновь становится доминирующей после падения Римской империи в V в., когда Византия, эта греческая цивилизация, пришла на ее место. Эмиль Феликс Готье, живший недавно в Алжире, был заворожен этой гигантской колониальной авантюрой, которая в ходе исторического развития исчезла с лица земли, почти ничего после себя не оставив.

Колонизированный Ближний Восток не очень-то жаловал своих хозяев. В 256 г. до н. э. возникло крупное парфянское царство Аршакидов; затем, в 224 г. до н. э., — государство персов Сасанидов, простиравшееся от Ирана до берегов Инда и хрупких границ Сирии. Рим, а затем Византия вели тяжелые бои с этим могущественным соседом — хорошо организованным, воинственным, бюрократическим, располагающим многочисленной конницей, связанным на Востоке с Индией, монголами и Китаем (очевидно, что лук парфянских всадников, стрелы которого пронзали римлян, имеет монгольское происхождение). Это государство, взявшее на вооружение «высшую религию Заратустры», доблестно сражалось с «пришельцем — эллинизмом». Но политическая враждебность не мешала заимствовать у Запада различные культурные течения: изгнанные Юстинианом греческие философы нашли убежище в столице Ктесифона; преследуемые Византией, христианские еретики-несторианцы через Иран достигли границ Китая, где их ожидала весьма своеобразная судьба.

•  На Ближнем Востоке, выступающем против греческого присутствия, принявшем христианство, сотрясавшемся постоянными и бурными религиозными волнениями, первые арабские завоевания (634–642) немедленно нашли сторонников.

Сирия (634), а затем Египет (639) приняли пришельцев. Более неожиданным оказалось быстрое присоединение к ним персов (642): древняя империя, обескровленная вековым противоборством с Римом и Византией, либо слабо оборонялась, несмотря на то, что на вооружении имела конницу и слонов, либо вовсе не противостояла рейдам арабских всадников на верблюдах. Ближний Восток сдался, отдав себя завоевателям, которым гораздо труднее пришлось в Северной Африке (с середины VII до начала VIII в.), зато Испания сразу же оказалась в их руках (711).

В целом арабским завоевателям удалось овладеть всем Ближним Востоком, за исключением гористых районов Малой Азии, обороняемых Византией, и продолжить походы на Запад, выйдя далеко за пределы Ближнего Востока.

Была ли быстрота завоеваний:

а) следствием внезапности, преимуществом внезапного нападения?

б) естественным успехом, обусловленным разрушительными рейдами на города, которые сдавались один за другим?

в) завершением медленного упадка Ближнего Востока в результате деколонизации, как мы бы сказали сегодня?

Безусловно, быстроте завоеваний способствовали все три причины. Однако с точки зрения истории цивилизаций этих объяснений недостаточно для понимания долговременного успеха нашествия. Не должны ли мы, исследуя более глубинные причины произошедшего, говорить о религиозном и моральном сходстве победителей и побежденных, имевшем древние корни и являясь плодом длительного сосуществования? Созданная Мухаммадом религия возникла на ближневосточном перекрестке, отвечала его духу и призванию.

В начальный период своей экспансии ислам лишь вдохнул жизнь в древнюю восточную цивилизацию, которая стала «второй опорой» (первой была сама Аравия) строящегося здания. Речь идет о цивилизации, крепкой и опирающейся на богатые регионы, по сравнению с которыми Аравия выглядела бледно.

Судьбоносное значение ислама состояло в том, чтобы вывести эту старую цивилизацию на новую орбиту, придать ее новый диапазон развития.

Мухаммад, Коран, Ислам

Говоря о корнях ислама, мы сталкиваемся одновременно с человеком, книгой, религией.

•  Основные деяния Мухаммада приходятся на период между 610–612 гг. (даты проблематичны, но возможны) и 632 г., когда он умер.

Без него раздробленная Аравия с ее враждующими племенами и конфедерациями, открытая иностранному влиянию, являясь объектом колонизационных устремлений со стороны Персии, христианской Эфиопии, Сирии, византийского Египта, не смогла бы объединиться и, с обретенным единством, бросить свои орды за пределы северных границ.

Ни Византия, ни парфяне, противостоявшие друг другу на протяжении долгих веков, не опасались появления столь серьезного врага, пришедшего из столь бедных стран. Конечно, и до этого имели место кровавые столкновения. Но ранее они ограничивались грабительскими набегами. Кто всерьез беспокоился о судьбе граничащих с «плодородным полумесяцем» безлюдных районов, которые оспаривали друг у друга персы и греки?

Успехи Мухаммада все меняют. Изыскания ученых позволили освободить от намеренных приукрашиваний его биографию. Возникший в результате этого образ интересен и даже волнующ. Появившись на свет примерно в 570 г., Мухаммад провел первые сорок лет своей жизни, преследуемый несчастиями. Пророк появляется на исторической сцене лишь на сороковой год жизни, примерно 610–612 гг.

Арабские завоевания

«В одну из ночей последней декады Рамадана в пещере горы Хира», что находится невдалеке от Мекки, во время сна «произошло сошествие Несотворенного Слова в относительный мир, схождение Книги в сердце пророка». Таинственное существо показало ему во сне «свиток из ткани, покрытый письменами, и отдало ему приказ прочесть их… «Я не умею читать», — ответил Мухаммад. «Читай», — дважды повторил ангел, обмотав ткань вокруг шеи спящего. «Читай то, что написано от имени Господина, который создал человека…» «Избранный отдался духовному созерцанию, сознавая, что книга сошла в его сердце» (Э. Дерменгем). Небольшая деталь: используемое в тексте слово читать можно перевести как проповедовать, что не позволяет нам достоверно утверждать, умел пророк читать или нет.

Этот священный рассказ хорошо известен. Мухаммад после слов архангела Гавриила (он-то и был таинственным посетителем) начинает представлять себя божественным посланником, последним, самым великим пророком библейской традиции. Вначале он находит поддержку только у своей супруги Хадиджи — его родственники, богатые торговцы из Мекки, относятся к этому известию враждебно. Он полон сомнений, находится на грани отчаяния, безумия, самоубийства. Зачем буквально следовать этой «страсти», восстанавливаемой через свидетельства? Зачем следовать «изречениям» пророка, сурам Корана — этому посмертному сборнику изреченных мыслей, переданных традицией, этим откровениям Мухаммада? Главное — быть внимательным к красоте, к взрывной силе, к «чистой музыке» этого «неповторимого» текста (которая является доказательством его божественной природы), к этим предсказаниям, которым зачастую предшествуют ужасные конвульсии, после которых Мухаммад надолго терял сознание, к этой чрезвычайно выразительной, громко скандируемой поэзии, которую не удается скрыть даже последующей традиции. Тогдашняя доисламская Аравия переживает гомеровские времена: поэзия открывает души и сердца людей.

Долгие годы Пророк проповедует среди узкого круга приверженцев, родственников, среди немногочисленных несчастных и часто очень бедных людей: ведь в Мекке живут не только торговцы, обогатившиеся на торговле с Сирией, Египтом и странами Персидского залива, но и наемные работники, ремесленники, рабы. Таким был Билал, черный раб, которого купил друг и будущий зять Мухаммада — Абу Бакр, который впоследствии стал первым муэдзином ислама.

Что касается богатых, то они не принимают откровений, которые поначалу вызывают у них улыбку, а потом страх и раздражение. Преследуемые ими сторонники Мухаммада вынуждены уезжать за пределы страны: кто в христианскую Эфиопию, кто (около шестидесяти человек) в оазис Ясриб, находившийся к северу от Мекки. Там же скрылся и сам Пророк: Ясриб станет городом пророка (Медина), а его исход туда (Хиджра) — отправной точкой мусульманской эры (20 сентября 622 г.). Заметим, хотя это и малозначащая деталь, что город уже носил имя Медины до появления там Пророка.

В ту эпоху город был на три четверти заселен крестьянами, принадлежавшими к двум враждующим племенам, и представителями еврейской диаспоры, занимавшимися в основном торговлей. Им Мухаммад вначале симпатизирует, затем — через недоверие — переходит к враждебности. Молитва, обращенная сначала к Иерусалиму, разворачивается в сторону Мекки. Все это происходит в обстановке постоянный военных конфликтов: чтобы выжить, беглые мусульмане грабят соседей, промышляя на длинных караванных путях торговцев из Мекки. Так продолжается десять лет, после которых пророк возвращается в Мекку победителем. В страшные и трудные времена пророк показал свой дар принимать решения, быть осторожным и терпимым.

•  Религия, создаваемая строфами, впоследствии составившими Коран, а также словами и поступками пророка, религия, явившаяся миру как ислам (подчинение Богу), утвердилась в своей достойной подражания простоте.

Она зиждется на «пяти столпах»: утверждение единого Бога, Аллаха, пророком которого является Мухаммад; повторение молитвы пять раз в день; соблюдение поста в течение 29 или 30 дней — рамадан; раздача милостыни бедным; паломничество в Мекку. Так называемый джихад, священная война, не входит в основополагающие предписания, хотя в скором времени она станет играть очень важную роль.

Религиозная символика ислама не предполагает никакой тайны, хотя различные ее моменты дают возможность сложных интерпретаций мистического характера. В этом смысле исламская теология схожа с христианской.

Что касается молитвы, то здесь пророк вдохновлялся христианской и еврейской религиозной практикой. В отношении же паломничества он оставался верным традициям Аравии и Мекки, сохранив древний обычай паломничества к Каабе[4] в Мекке и к горе Арафат, находящейся вблизи города. Возможно, что этот обычай был связан с древними празднованиями весны и осени; первое из этих празднеств аналогично празднику кущей Ветхого Завета. Эти старые традиции, смысл которых уходит в глубину веков, воспроизведены на новом языке. «Мухаммад заимствовал старый обычай, апостериори оправдав его некоей культурной легендой: он утверждал, что Авраам вместе со своим сыном Измаилом, предком арабов, основал культ Каабы и традицию паломничества. Так было установлено главенство ислама над иудаизмом, созданным Моисеем, и христианством, связанным с именем Иисуса». Будет ли достаточно объяснить эту «привязку» к Аврааму политическим расчетом, жаждой первенства? Не обладают ли религии собственной логикой, собственной истиной? Эту мысль выдвигает Иоахим Мубарак (Авраам в Коране, 1958). Луи Массиньон полагает, что ислам приветствует Авраама как первого мусульманина, что верно, «теологически верно».

Главным представляется понимание того, до какой степени религиозные верования и ритуалы управляют жизнью мусульманина, навязывая ему строгую дисциплину. Для правоверного мусульманина все, включая право, вытекает из Корана. Религиозная догма остается гораздо более живучей в сегодняшнем исламе, чем та же догма в христианской стране. «На протяжении тысячи трехсот шестидесяти лет, — писал в 1955 г. Луи Массиньон, — на горе Арафат ежегодно собирается примерно 150 000 паломников со всех стран». В любой деревне Египта можно обнаружить столько же таких паломников, сколько «симпатизирующих Паскалю» во французской деревне. Здесь первенство остается за исламом. Но разве это обязательно зависит от более живой веры? Христианству пришлось столкнуться с внутренними проблемами, проблемами цивилизации, которую он в себе несет, проблемами, которые в исламе остаются в зачаточном состоянии. Быть может, ислам продолжает опираться на древние, архаичные цивилизации, где религиозные обряды остаются неизменными, подобно другим социальным жестам, подобно другим сторонам жизни?

Аравия: проблема урбанизированной культуры

Какую роль в победе Мухаммада и экспансии ислама сыграл огромный Аравийский полуостров? Ответ не представляется простым.

•  Главенство города: Мухаммад жил, творил (если так можно сказать) в городской среде, в Мекке, вне еще примитивной Аравии.

В те времена богатство города было недавним, обусловленным его связями с другими далекими, находящимися за рубежами Аравии городскими центрами. Это богатство зиждилось на торговле и торговом капитализме, в Мекке лишь нарождавшемся.

Можно не сомневаться, что еще до озарения Мухаммад в качестве сопровождающего торговые караваны познакомился, не только в Аравии, но и в Сирии, с теми, кто исповедывал иудаизм и христианство. Его предписания, призывы муэдзинов, общая пятничная молитва, чадра, требуемое от правоверных и их имамов (т. е. тех, кто руководит молитвой) достоинство предполагают наличие городского окружения, т. е. свидетелей, толпы, городского соседства.

«Этот ригористический и преувеличенно стыдливый идеал близок суровым торговцам Хиджаза. И здесь ислам ищет скорее городские одежды, чем неустроенность сельского быта» (Кс. де Планьоль). Именно под этим углом зрения нужно интерпретировать некоторые хадисы Пророка[5]: «Чего я боюсь для моего народа, так это молока, где дьявол затаился между пенкой и сливками. Оно ему понравится и он вернется в пустыню, забросив центры, где молятся сообща» (курсив наш. — Авт.). Или другие приписываемые пророку слова, относящиеся на этот раз к лемеху плуга: «Это никогда не входит в дом правоверного без того, чтобы с ним не пришло унижение». Короче, как утверждает Коран: «Арабы пустыни более всего закостенели в своей порочности и своем лицемерии». В начале истории ислама центрами веры являются города, что напоминает христианскую церковь при ее появлении на Западе: крестьянин рассматривался как неверный, поганый, язычник.

•  Действительно, бедуины Аравии — это «странные» крестьяне. Еще в начале XX в. их можно было увидеть такими, какими они были когда-то; даже сейчас их можно встретить в сердце Аравии.

Специалист по исламу Робер Монтань (1893–1954) написал очень хорошую книгу о Цивилизации пустыни, которую этнограф назвал бы, вне всякого сомнения, культурой.

Отсутствие городов, а те, что есть, весьма примитивны! Ясриб в период Хиджры — это даже не Фивы времен Эпаминонда! Вокруг этих так называемых «городов», в долинах с нехваткой воды, живут несколько оседлых крестьян, привязанных к клочку земли крепостных. Большинство арабов — это кочевники, «похожие на рои пчел» и образующие мелкие социальные группы: патриархальные семьи, «фракции», «племена», конфедерации племен. Эти названия принадлежат современным исследователям, которые используют их для удобства подсчета: фракция насчитывает от 100 до 300 шатров; племя состоит из 3000 человек и является наибольшей единицей, сплоченность которой обуславливается узами крови тем единственным что признается бедуинами. Племя — это также крупное войсковое соединение братьев, кузенов, тех, кто тебе обязан. Напротив, конфедерация племен — это слабый союз, члены которого разъединены огромными расстояниями.

Бедуины в пустынях и полупустынях Аравии живут только за счет разведения верблюдов. Умеренность в еде и питье способна противостоять жажде, что позволяет верблюду совершать длительные переходы от одного пастбища к другому. В случае войны и набегов с целью воровства скота он обеспечивает транспортировку фуража, мехов для воды и зерна. Лошадей, которых бедуины очень ценили, используют в самый последний момент — для атаки.

Повседневная жизнь проходит в погоне за «убегающей травой». На вьючных верблюдах и беговых белых верблюдицах кочевники постоянно перемещаются на расстояние до тысячи километров с севера на юг и обратно. Ближе к северу, у границе «плодородным полумесяцем», кочевничество постепенно уходит в прошлое под влиянием оседлых соседей. Разведение верблюдов и овец, уже не предполагает масштабных перемещений. Если бедуин разводит овец, он становится шауйя, т. е. овцеводом. Еще ниже на социальной лестнице оказывается тот, кто разводит быков или буйволов, — это та категория, что близка к оседлому населению.

На юге и в центре Аравии основанное на разведении верблюдов кочевничество сохраняет свою чистоту, свои претензии на аристократизм. Эти благородные племена находятся в состоянии постоянной войны с себе подобными: сильные побеждают слабых. Таким образом перенаселенная пустыня изгоняет из своих пределов избыток народонаселения; при этом исход идет по дорогам, ведущим на Запад: Синайский мост, узкая лента Нила не являются препятствием на пути в Сахару и страны Заходящего солнца.

Исходу именно на Запад есть свои причины географического и исторического характера. Географические причины: к северу холодные пустыни сменяют пустыни жаркие. Арабы не смогли добиться победы в VII в. в Малой Азии, потому что их верблюды не выдерживали холодов плоскогорий нынешней Анатолии, где прекрасно чувствуют себя верблюды из Бактрии. Что же касается Сахары, то она есть продолжение Аравийской пустыни по ту сторону Красного моря. Исторические причины: в северных пустынях Центральной Азии есть свои кочевники, свои двугорбые верблюды, свои лошади, происходят свои сопровождаемые насилием миграционные процессы. Иными словами, северные пустыни не представляют собой вакантные пространства, где можно свободно расселиться.

Не без проблем, но Аравия бедуинов поставила на службу ислама свою исключительную военную силу. Оставаясь воинами кочевники не изменили свой образ жизни. Во времена халифов Омейядов в завоеванной Испании с новой силой вспыхнули давние споры между настоящими «йеменскими» арабами и кайситами, выходцами из Сирии и Палестины, хотя их родина и старые раздоры остались за тысячами лье.

После смерти Пророка все подчиненные им кочевники восстали. Подавление восставших заняло немалое время, и преемник Мухаммада халиф Омар (634–644) не нашел лучшего решения, чем отправить своих всадников в джихад: это казалось наилучшим способом удалить их из Аравии и предотвратить межплеменные розни.

Бедуины таким образом осуществили первые завоевательные походы ислама. Нужно представить себе путь этих малых групп, этих малочисленных народов, передвигающихся по огромным пространствам в сопровождении обозов, шатров из козлиной или верблюжей шерсти, несущих с собой свои привычки, нравы, амбиции, исконное желание пастухов остаться пастухами, презрение к удушающей жизни оседлых народов. Это была настоящая «бомбардировка» огромного пространства мелкими человеческими частицами, что и представляло собой мусульманское завоевание Запада. Они устраивались повсюду, и с ними приходили их язык, их фольклор, их недостатки и достоинства; к этим последним следует прежде всего причислить гостеприимство, которым славится ислам.

Нам известен долгий путь племени Бани Хилаль: уйдя на юг от Хиджаза в VII в., эти люди оказались в Верхнем Египте (около 978 г.), где не прижились; отброшенные в Северную Африку в середине XI в., они были подобны туче саранчи; разбитые берберами в XII в. в битве при Сетифе (1151), они разбредаются по всему Магрибу. Их эпопею ныне хранит фольклор «от пустыни Трансиордании до Бискры и Порт-Этьена» в Мавритании.

•  «Цивилизация» и «культуры» в исламском мире: роль арабских племен привлекает внимание к способу, каким ислам (цивилизация, которой предстоит вскоре стать сверхрафинированной), последовательно утверждал почти все свои успехи на живых силах воинственных «культур», примитивных народов, которые он быстро ассимилировал и «цивилизовывал».

В течение столетия арабские племена обеспечивали исламу его первые победы. Затем ислам покорил Испанию и Египет (династия Фатимидов) при помощи горцев из Северной Африки — берберов. Потом в своих целях он использовал тюркско-монгольские племена — кочевников из Центральной Азии, которых ему удалось обратить в свою веру. Начиная с X в. тюркские наемники — великолепные воины, лучники, всадники — составляли костяк армий багдадских халифов.

Аль-Дусахиз, крупный арабский писатель IX в., позволил себе немного посмеяться над этими варварами. Но история вновь поставила все на свои места: бедные становятся богатыми, кочевники — горожанами, а путь от слуги к хозяину зачастую бывает краток. Наемники вчера, хозяева завтра, представители тюркских народов (сначала сельджуки, затем османы) становились новыми князьями ислама. «Большой господин», «Великий турок» — эти титулы Запад присвоил османам — представителям династии турецких султанов после того, как те захватили Константинополь (1453) и тем окончательно упрочили свое господство.

Представляется, что здесь мы сталкиваемся, с предназначением ислама, которое состоит в том, чтобы привлечь на свою сторону, использовать соседние примитивные народы, а затем подчинить их своему могуществу. Время постоянно все ставит на свои места и рубцует раны. Примитивный, но удачливый вояка растворяется в городской культуре ислама…

Глава 2. Чему учит география

Ислам охватывает целый ряд географических пространств, связанных между собой и одновременно отличающихся друг от друга, что объясняет, почему его история никогда не была спокойной.

Однако эти различия (по сравнению с пространством, взятым в совокупности) являются относительными. Исламский мир представляется в целом удивительно стабильным, чему есть целый комплекс реальностей и объяснений.

Земли и моря ислама

Географические карты говорят о главном. Отметим регионы, сначала удерживаемые, а затем оставленные исламом, который каждый раз оказывался перед лицом чуждой и соперничающей с ним цивилизации: Сицилия, Иберийский полуостров, Септимания, южная Италия, западное Средиземноморье — со стороны Запада; Крит, Балканский полуостров — со стороны Восточной Европы, в целом относящейся к христианскому православному миру; центральная часть Индо-Гангской равнины, северная и центральная часть Деканского плоскогорья — со стороны индийского мира.

Сегодняшние исламские регионы, которые он удерживал если не всегда, то по меньшей мере достаточно долго, занимают огромные пространства. Не всегда богатые, они простираются от Марокко и атлантической Сахары до Китая и Индостана или, как говорится в одной недавно изданной книге, «от Дакара до Джакарты».

В этом перечислении не забудем огромные морские пространства, некогда — в большей или меньшей мере — используемые, а сегодня оказавшиеся в основном вне пределов мусульманских государств, исключая узкие прибрежные полосы. Море принадлежит тому, кто по нему плавает, а в наше время мусульманского флота практически более не существует. В былые времена дело обстояло совершенно иначе, говорим ли мы о Средиземноморье, Красном море, Персидском заливе, Каспийском море или в особенности об Индийском океане. Благодаря муссонам арабские парусные торговые суда, построенные без единого гвоздя при помощи связанных между собой пальмовыми канатами досок, использовались в этих широтах. Уже в IX в. они достигли Кантона. Васко де Гама преследовал их и грабил в 1498 г. Тем не менее ни португальцам, ни — позднее — голландцам и англичанам не удалось полностью вытеснить их с торговых путей в Индийском океане, где они обеспечивали перевозки, как бы сказали теперь по низким тарифам. И лишь пароходам удалось это сделать, но произошло это только в конце XIX в.

Морская история мусульман была таким образом длительной. Ислам прославили не только его всадники, но и его моряки, символом которых и ныне остается Синдбад Мореход.

•  Главенствующая роль Средиземноморья: именно Средиземное море играло центральную роль в морской истории ислама.

Путешествия Синдбада — это озарения, чудеса, катастрофы, случавшиеся в Индийском океане. Однако мировая морская участь ислама решалась не там, а на Средиземном море. Именно здесь он одерживал победы, отчаянно сражался и в конечном счете проиграл.

Среди крупных завоеваний ислама оказались не только Сирия, Египет, Персия, Северная Африка и Испания, но и почти все Средиземное море. Это последнее завоевание стало бы окончательным, если бы мусульмане, обосновавшись на Крите в 825 г., остались на острове, но Византия отвоевала этот важнейший бастион в 961 г., продолжая владычествовать на Кипре и на Родосе, что позволяло ей держать в своих руках ключи от морских путей, ведущих в Эгейское море.

Итак, ислам потерпел если не полное поражение, то, если можно так выразиться почти поражение на востоке: Византия оставила за собой это усеянное островами море и окружающие Балканский полуостров просторное Черное море и Адриатику — древний итальянский путь, давший толчок к процветанию Венеции: именно этим путем направлялись в богатейшую Византию корабли с лесом, солью, пшеницей.

Однако другая — западная — часть Средиземного моря оказалась в руках моряков из Египта, Северной Африки и Испании, перешедших к тому времени под зеленые знамена ислама. Именно андалузцы завоевали Крит в 825 г.; именно тунисцы обосновались на Сицилии в период с 827 по 902 г. В эпоху их владычества остров пережил период удивительного расцвета, став сердцем «сарацинского» Средиземноморья, а Палермо, благодаря ирригационным работам, превратился в один из богатейших городов, почти в райский сад.

Мусульмане на какое-то время оказались в разных частях Корсики и Сардинии, даже в Провансе; они угрожали Риму: оскорбляли его, высаживались, когда хотели, в устье Тибра. Они крепко осели на Балеарских островах, поскольку архипелаг представлял собой важнейшее связующее звено на морских путях западного Средиземноморья, где обычно останавливались суда следовавшие из Испании в Сицилию.

Таким образом море, бывшее главным торговым путем, оказалось на службе у ислама. Оно способствовало росту и процветанию мусульманских приморских городов: Александрии, уже тогда бывшей крупнейшим портом для огромной внутренней метрополии — Каира, Палермо, Туниса (как бы из предосторожности чуть удаленного от моря). Возникают — или возрождаются — другие города: Бужи (ныне Беджайя), в окрестностях которого было много корабельного леса, Алжир, Оран (в ту эпоху это были еще скромные поселения), оживленный испанский порт Альмерия и расположенная на берегу реки Гвадалквивир (неподалеку от Атлантического океана) метрополия — Севилья.

Этот расцвет продолжался более века. Можно не сомневаться, что ислам довольно быстро столкнулся с христианским пиратством — это общая для богатых участь. Они становятся жертвами бедных. К X в., в противоположность ситуации, сложившейся позднее, богатым считался мусульманин, а пиратом был христианин. Амальфи, Пиза, Генуя превратились в подлинные осиные гнезда. Положение усугубляется после завоевания Сицилии норманнами (1060–1091). Их быстроходные суда устремляются в погоню за мусульманскими парусниками. Захват Сицилии стал первой брешью в морском владычестве «неверных».

Затем начинается, постепенное отлучение исламского мореходства от некогда принадлежащего ему «мусульманского озера». К 1080 г., в эпоху славного Сида Кампеадора и накануне воцарения альморавидов (пришедших из Судана и Северной Африки на помощь мусульманам Испании, 1085 г.) арабский поэт из Сицилии такими словами выражает свои сомнения по поводу приглашения в Испанию, несмотря на предложенные в качестве компенсации королем Толедо Мотами-дом 50 золотых динаров: «Не удивляйтесь, узнав, как от огорчения побелела моя голова; не удивляйтесь, спросив, почему не побелел черный цвет моих глаз! Море принадлежит румам, корабли подвергают себя большому риску, только суша принадлежит арабам!» Каков реванш!

Начавшиеся вскоре Крестовые походы (1095–1270) позволили христианам отвоевать Внутреннее море, включая торгово-географическое пространство, византийский бастион, прежде всего благодаря флотам итальянских городов. Значительные исторические эпизоды, такие как взятие Иерусалима в 1099 г., создание Иерусалимского королевства, взятие Константинополя латинянами в 1204 г. после известного перелома в ходе IV Крестового похода, не должны заслонять основополагающую реальность: завоевание Средиземноморского морского торгового пространства. В 1291 г., после падения крепости Сен-Жан-д’Акр, христианство теряет свою последнюю важную опору в Азии, но сохраняет неоспоримое господство над всем Средиземным морем.

Ислам ответил на вызов только два-три века спустя: турки османы попытались вернуть былое господство на море. После победы в битве при Превезе (1538) они захватили почти все Средиземное море, но крупнейшее поражение при Лепанто (1571) положило конец этим завоеваниям, которые, впрочем, имели целью только военное превосходство. Турки располагали лишь грузовым, причем довольно посредственным, флотом, состоявшим в основном из греческих судов, предназначенных для перевозки грузов между Стамбулом, Черным морем и Египтом. Ему противостояли флоты Венеции, Генуи, Флоренции…

Можно не сомневаться, что это вызвало бурный рост мусульманского пиратства, центром которого стал Алжир. Тем не менее берберы никогда не располагали торговым флотом.

Итак, Средиземноморье стало ареной сменявших друг друга побед и катастроф ислама. В Индийском океане все было стабильно вплоть до вторжения португальцев в 1498 г., обогнувших мыс Доброй Надежды. Так ислам оказался обойденным с тыла.

•  Эссеист Эссад Бей был прав, когда сказал: «Ислам — это пустыня». Но эта пустыня, скорее совокупность пустынь, расположена, с одной стороны, между двумя водными путями, двумя морскими пространствами: Средиземным морем и Индийским океаном. С другой стороны, она заключена между тремя довольно плотными скоплениями людей: Дальним Востоком, Европой, Черной Африкой.

Прежде всего ислам — это как бы «промежуточный континент», связывающий между собой все эти регионы.

Естественно, на пространстве от Атлантики до сибирских лесов и Северного Китая есть пустыни и пустыни: знойные пустыни юга отличаются от холодных пустынь севера; юг — это среда обитания двугорбых верблюдов (в целом), а север — это среда обитания одногорбых верблюдов. Линия, проведенная от Каспия до устья Инда, примерно разделяет эти регионы.

Конечно, нет пустыни без «берегов», без «сахелей» (зон полупустынь), пригодных для оседлого проживания, без степей и оазисов — тех мест, где крестьяне с помощью сохи и мотыги могут выращивать и выращивают сельскохозяйственные культуры. В этих древних, цивилизованных, считающихся райскими странах имеются даже речные оазисы: Нил, Евфрат, Тигр, Инд, Аму- и Сырдарья, а также плодородные почвы. Из-за климата они чрезмерно чувствительны к малейшим ошибкам человека, к чрезвычайным ситуациям. Вторжение, длительная война, сильные осадки, перенаселенность могут привести к тому, что сельхозугодья окажутся перед угрозой исчезновения, причем в прямом смысле этого слова: они могут быть поглощены пустыней, которая не пощадит города и деревни…

Судьбу ислама определяют и эти потенциальные катастрофы. Мусульманские города слишком перегружены торговлей, а сельской местности не хватает пространства — исламская цивилизация существует под знаком непрекращающихся трудностей. Нынешняя карта народонаселения четко это демонстрирует: ислам сформирован из нескольких плотнонаселенных зон, между которыми расположены огромные пустые пространства. Ни изобретательность при строительстве гидравлических сооружений, ни успехи в выращивании сельхозкультур на сухих почвах, ни самоотверженность непритязательных и терпеливых крестьян, ни использование адаптированных к климатическим условиям культур, таких как оливковое дерево или финиковая пальма, не позволяют исламской цивилизации пребывать в состоянии спокойствия, а тем более жить в изобилии. Всякое изобилие здесь преходяще или является признаком социальной роскоши, если только речь не идет о привилегиях какого-то особого города.

Как это ни парадоксально покажется с первого взгляда, примером может служить Мекка с ее богатствами, которые ей приносит приток паломников. В этом городе все возможно, как по мановению волшебной палочки. В 1326 г. Ибн-Батута, самый известный из всех арабских путешественников, воспевал богатство этого города, «великолепный вкус» его «жирного мяса», чудесные фрукты, в том числе виноград, инжир, персики, финики, «подобных которым не встретишь во всем мире», несравненные дыни… Он заключал: «Все, чем торгуют в разных странах, собрано в этом городе». Изобилие сопровождается неизбежным голодом за пределами города. «Я умею сдерживать чувство голода в складках моего желудка, — писал арабский поэт, — подобно ловкой ткачихе, которая умеет удерживать тонкие натянутые нити в своих пальцах, хотя это и больно». Спутник Мухаммада Абу Хорейра так сказал о Пророке: «Он ушел из этого мира, так никогда и не наевшись ячменным хлебом…»

Последствия этого бросаются в глаза. Обычный итог — появление эксклюзивного, пасторального кочевничества, принимающего различные формы (о нем мы уже говорили, когда вспоминали Аравию). В целом то же можно mutatis mutandis[6] сказать обо всем пространстве пустынь, где ислам принужден существовать. Это вынужденные обстоятельства. Часто описание бедуина без всякой снисходительности к нему ограничивается представлением его как примитивного существа, несмотря на все его благородство. Исследователь ислама Жак Берг справедливо считает: «До чего же хорош бедуин, которого так часто обвиняли!» Он прав, это великолепный образец выживаемости. Но для ислама XVI в. это тот последователь, которого трудно обуздать, трудно направить к цели! Но все-таки последователь, все-таки орудие, без которого…

И тем не менее нищенское существование, с которым он должен мириться, затрудняют его «социальное продвижение», если говорить современным языком. Тем более что такое продвижение невозможно без обращения к оседлой жизни, которую он ненавидит и которую ныне все в больших масштабах налаживают во многих мусульманских странах. Османская империя с XVI в. начала предпринимать шаги в этом направлении как в своей азиатской, так и европейской частях. С этой целью она повсюду основывала колонии для кочевников. Кочевничество с его суровой замкнутой «культурой» говорит об очевидном детерминизме. Человек здесь является узником своего «ответа», если обратиться к терминологии Арнольда Тойнби.

•  Будучи малочисленной цивилизацией, ислам был вынужден в прошлом использовать всех, кто оказывался под руками. Свойственная ему хроническая нехватка людей являлась одной из форм недостатка находящихся в его распоряжении плодородных земель.

Парадоксально, но в наши дни в распоряжении ислама находится слишком много людей (мы это еще увидим): от 365 до 400 млн человек, т. е. седьмая или восьмая часть населения всей планеты. Это много, даже слишком много, учитывая имеющиеся природные ресурсы.

Во времена былого величия ислам насчитывал максимум от 30 до 50 млн человек (притом, что все население мира не превышало 300–500 млн). Это немного, и если в целом пропорция сохраняется, то надо учитывать что задачи ислама в прошлом были намного значительнее, хотя это сравнение и относительно, чем нынешние. До открытия Америки ислам был двигателем истории в гораздо большей степени, чем весь остальной Старый Свет (Европа, Азия, Африка).

Отсюда стоявшие перед ним в ту пору трудные задачи: государственное управление, торговля, ведение войн, военный контроль. Чтобы выполнить их ислам должен был принимать людей такими, какими они были, проявляя терпимость, которой никогда не знал Запад, где демографическая ситуация была лучше. Более того, он искал людей за пределами своих территорий с такой настойчивостью, что классический ислам может рассматриваться как образцовая рабовладельческая цивилизация.

Это постоянное насыщение новыми людьми долгое время мусульманскому миру позволяло реализовывать все свои планы. Соседние страны по очереди платили соответствующую дань. Эта дань — европейские христиане, захваченные на суше или на море самими мусульманами либо купленные ими по случаю (например славяне, которых продавали еврейские торговцы из Вердена в IX в.); чернокожие африканцы, абиссинцы, индусы, турки, славяне, жители Кавказа. В XVI в. крымские татары, захватывающие русских во время своих набегов, продавали их на невольничьих рынках Стамбула.

Судьба этих рабов бывала удивительной. Египетские мамлюки, например, захватили власть в стране как раз в тот момент, когда бесславно закончился один из Крестовых походов Людовика Святого (1250). Это были специально обученные воинскому делу рабы, в большинстве своем сначала турецкого, а затем кавказского происхождения. Они достойно управляли Египтом вплоть до вторжения войск Оттоманской (Османской) империи (1517) и сумели сохраниться до более поздних времен. Бонапарт столкнулся с ними в Битве у пирамид. «Мамелюки — это выскочки, — пишет современный историк, — но это не ничтожество». Они очень похожи на турецких янычар, с которым их многое сближает.

В каждом мусульманском городе были кварталы, где жили представители различных рас, исповедовали разные религии, говорили на разных языках. В 1651 г. во время мятежа, случившегося во дворце турецкого султана, «вавилонское проклятие пало в серале на икогланов (пажей и офицеров султана), что объясняло их бездействие». В волнении, они забыли навязанный турецкий язык, «и удивленные свидетели, — пишет Поль Рико (1668), — услышали смесь голосов и разных языков. Одни кричали на грузинском, другие — на албанском, боснийском, менгрельском, турецком и итальянском языках». Это очень хороший пример, к которому можно добавить множество других (вспомним об Алжире эпохи турецких корсаров!).

Промежуточный континент или пространство-движение: города

Не имевший естественных преимуществ, ислам был бы ничем без дорог, которые, пересекая пустынные пространства, вдыхали в него живую душу, оживляли его. Дороги — это богатство, смысл существования ислама, это и есть его цивилизация. Именно благодаря дорогам на протяжении веков ислам занимал «господствующее» положение в мире.

Вплоть до открытия Америки он господствовал над Старым Светом, определяя то, что тогда было «мировой» историей. Он один, еще раз напомним об этом, связывал между собой крупные культурные зоны, на которые некогда подразделялся Старый Свет: Дальний Восток, Европа, черная Африка. Ничего не происходило без его согласия, пусть даже молчаливого. Он выполнял роль посредника.

•  Корабли, караваны и торговцы: какой бы тяжелой ни казалась зачастую политическая ситуация, в которой оказался ислам, он в географическом смысле обладал правом пользования необходимых всем транспортных артерий.

Конечно, ислам не всегда это осознавал, а зачастую и не был их полным хозяином. Если взять холодные азиатские пустыни, то здесь ислам в полной мере испытывал непрочность своего господства, которое оставалось «маргинальным», учитывая воинственность живших в этих местах кочевников. Мусульманский Туркестан, где было много оазисов, всегда был регионом, где ислам создавал свои аванпосты, но предпочитал не более солидные укрепления. Действительно, перекрыть туркам, туркменам или монголам дорогу от Аральского до Каспийского и Черного морей не представлялось возможным. Самые могущественные из этих кочевых племен доходили до Ирана, угрожали Багдаду… Свидетельство тому (см. карту на с. 102) нашествие монголов на Восток в XIII в.

Однако на протяжении многих веков ислам был единственным, кто доставлял золото Судана и чернокожих рабов к Средиземному морю, а шелк, перец, пряности и жемчуг из Среднего Востока в Европу. В Азии и Африке ему принадлежала торговля Леванта. К итальянским купцам она переходила только начиная от Александрии, Алеппо, Бейрута, сирийского Триполи.

Следовательно, ислам можно рассматривать как находящуюся в постоянном движении цивилизацию, как образцовую транзитную цивилизацию, что прежде всего предполагает дальние плавания, многочисленные переходы по караванным путям, связывающим, прежде всего Индийский океан и Средиземное море, а затем и Черную и Северную Африку

Эти караваны, несмотря на наличие — на Востоке — слонов и — повсюду — лошадей и ослов, передвигались в основном на верблюдах. Вьючный верблюд может перевозить до трех центнеров полезного груза. Поскольку в караване могло насчитываться от 5 до 6000 верблюдов, то его можно сравнить с большим грузовым парусным судном.

Караван осуществлял переходы подобно армии на марше: со своим командиром, штабом, соблюдением строгой дисциплины, с обязательными остановками в пути, с мерами предосторожности против грабителей-кочевников, с которыми, впрочем, предпочитали договариваться. По всему пути, на равноудаленных участках (не более одного дневного перехода, если только это не было посреди собственно пустыни), располагались постоялые дворы (караван-сараи), представляющие собой большие строения, где можно было хотя бы частично разместить людей и животных. Не было ни одного европейского путешественника, который бы не оставил описания этих гигантских ангаров с их относительными удобствами. Некоторые из них сохранились до наших дней, например великолепные караван-сараи вблизи Алеппо.

Караваны сочетались с морской навигацией только благодаря по-лукапиталистической организации дела. У ислама были свои торговцы (мусульмане и немусульмане). Случаю было угодно сохранить письма еврейских купцов из Каира в эпоху Первого крестового похода (1095–1099): они обнаруживают знакомство с кредитными и платежными механизмами, со всеми формами купеческих союзов (не нужно думать, что их выдумали итальянцы). Они свидетельствуют также о том, что торговые связи осуществлялись на больших расстояниях: кораллы переправляли из Северной Африки в Индию; рабов закупали в Эфиопии; железо, перец и пряности везли из Индии. Все это предполагало перемещения денег, товаров, людей.

В этом контексте современника не удивляют немыслимые для того времени маршруты арабских путешественников. Ислам, есть само движение, он живет движением, движет ими. Ибн-Батута, марокканец, родившийся в Танжере в 1304 г., уже совершивший одно «кругосветное путешествие» в 1325–1349 гг. (Египет, Аравия, Нижняя Волга, Афганистан, Индия, Китай), оказывается в 1352 г. в странах Черной Африки и на берегах Нигера, где жалуется на недостаточное внимание местных мусульман-суданцев к «белым» людям. В Сиджимассе, золотом городе, он встречает к своему удивлению соотечественника из Сейты, брата некоего Аль Бухри, которого он знавал в Китае… Ислам той поры переполнен такого рода утратившими корни людьми, которые пользуются мусульманским гостеприимством (похожим на русское гостеприимство) от Атлантического до Тихого океана.

•  Эти передвижения были бы немыслимы без крупных городов. Естественно, что в исламской цивилизации их насчитывалось множество. Они и есть тот двигатель, который делал возможными все эти огромные перемещения.

Все идет транзитом через города: товары, вьючные животные, люди, самые ценные предметы обихода. Попробуем составить обобщенный портрет всех этих материальных ценностей (правда, их разнородность мешает представить полную картину), направляющихся в Европу: растения из дальних стран (сахарный тростник, хлопок), гусеницы шелкопряда, бумага, компас, индийские цифры (их называют арабскими), порох (может быть), а также некоторые лекарственные препараты, но и вирусы самых страшных эпидемических заболеваний (холера и чума пришли из Китая и Индии…).

В общем и целом все эти города похожи друг на друга. У них узкие, идущие под уклон улицы, что позволяет дождю — и только ему — смывать нечистоты. Ширина улиц настолько невелика, что иногда два навьюченных осла не могут разойтись. Если бы был выполнен хадис Пророка, который предписал ширину улиц в семь локтей, то тогда они не мешали бы друг другу. Но дело в том, что дома выходят на проезжую часть, что лишь теоретически запрещается законом. К тому же над первым этажом обычно есть выступ, что делает дома похожими на средневековые европейские постройки. А появились выступы потому, что ислам запрещает строить дома в два и более этажей, которые рассматриваются как признак гордыни со стороны их владельцев (исключение составляют Мекка, ее порт Джидда и Каир).

При отсутствии порядка и городской администрации эти низкие дома по мере роста городского населения начинают разрастаться, лепиться один к другому, захватывать близлежащее пространство.

Француз Тевено в 1657 г. выражал удивление по поводу того, что «в Каире нет ни одной красивой улицы, а вместо того имеется множество кривых улочек, что свидетельствует о том, что план застройки отсутствовал, что каждый сам выбирал место для своего дома, не задумываясь о том, мешает он проезду или нет».

Другой француз, Вольней, по прошествии столетия (1782) так описывает те же улицы: «Поскольку они не вымощены, толпящиеся на них люди, верблюды, ослы и собаки поднимают тучи пыли, что неприятно; часто можно увидеть, как кто-то справляет нужду у ворот; к пыли добавляются грязь и неприятные запахи. Противно обычаям Востока, дома здесь двух- и трехэтажные, у них вместо крыш замощенные или покрытые глазурной плиткой террасы из глины или плохо обожженного кирпича; сами дома построены из мягкого зернистого камня, добываемого в близлежащей горе Мокаттам; все дома напоминают тюрьмы, так как не имеют выходящих на улицу окон…». В середине XIX в. почти так же был описан Стамбул: «Не только кареты, но даже лошади проходят с трудом. Улица Дивана, в тот период самая широкая в городе, в некоторых местах не шире 2,5–3 метров».

В основном это верно. Однако уже в XI в. в Каире были дома высотой в 7—12 этажей, а Самарре имелся проспект длиной в несколько километров и шириной от 50 до 100 м. Но это исключения, подтверждающие правило!

Но какой бы узкой ни была городская улица в мусульманской стране, на ней всегда по-особенному оживленно, людно, ведь речь идет о народе, любящем себя показать. «Улица — это главная артерия (…), где встречаются рассказчики, певцы, заклинатели змей, бродячие артисты, знахари, шарлатаны, брадобреи — представители тех ремесел, которые всегда вызывали недоверие у ревнителей веры и моралистов ислама. Здесь же играют дети, причем игры эти довольно жестоки…» К уличной толчее надо добавить предусмотренную для женщин возможность перемещаться по террасам.

Итак, полный беспорядок. Однако это не исключает наличия общего плана, связанного со структурами города, с жизнью его обитателей. В центре расположена Главная мечеть, «к которой стекаются улицы и от которой они отходят, что превращает ее в сердце города» (Ж. Берк). Рядом находится базар, т. е. торговый квартал (сук) с расположенными на его улочках лавками и прилегающими к нему постоялыми дворами, которые выполняют также функции складов и являются местом, где расположены общественные бани, существующие, несмотря на постоянную критику в их адрес. Ремесленники располагаются концентрическими кругами, центр которых — Главная мечеть: сначала производители и торговцы благовониями и духами, затем лавки, где продаются ткани и покрывала, далее ювелирные и продовольственные лавки и уже потом наименее благородные из ремесел, такие как кожевники, сапожники, кузнецы, горшечники, шорники, красильщики… Эти последние находятся на самых дальних городских окраинах.

Каждая ремесленная гильдия занимает раз и навсегда отведенное ей место. Квартал, где расположен дворец властителя (магзен), всегда находится у городской черты, что предохраняет его от народных волнений и бунтов. Рядом с дворцом, как бы под его охраной, располагается еврейский квартал (меллах). К этой пестрой мозаике нужно добавить различия между жилыми кварталами, обустроенными по этническому и религиозному принципу (в Антиохии насчитывалось 45 таких кварталов). «Город представляется совокупностью поселений, живущих в страхе перед резней». Таким образом, расовая сегрегация — это не следствие европейской колонизации, которая, впрочем, нигде от нее не отказывалась.

Этот устоявшийся внешний беспорядок еще более усугубляется тем, что города обычно окружают стенами с великолепными въездными воротами и кладбищами, что не позволяет городу развиваться вширь. Сегодня автомобильное движение заставляет менять облик городов, зачастую без чувства меры. За последние годы Стамбул, например, где происходит лихорадочное изменение городского плана, превратился в одну большую стройку: дома «разрезают» на части и их внутренние проемы нависают над пустотой, где по плану должен быть проложен проспект, вследствие чего примыкающие к нему боковые улицы ведут в «никуда»; канализационные сооружения оказываются на поверхности, и их срочно очищают от мусора…

Те, кто утверждает, что мусульманские города не обладали политическими свободами, а их строители не имели единого архитектурного плана (на Западе городские поселения по мере своего развития стремились добиться необходимых свобод и соблюдать требования эффективного градостроительства), в целом правы, но тем не менее города выполняли все присущие им функции. Рядом с благонамеренной буржуазией жили и, нищие, бедные ремесленники, разного рода плуты, существовавшие за счет «объедков с барского стола». Жизнь состоятельных горожан была рафинированной, в меньшей степени, чем в других местах, регулируемой законами, и удовольствия этой жизни до сих пор блюстителям общественной морали кажутся в высшей степени нетерпимыми и извращенными. Города вместе с тем были цитаделями разума, благодаря школам, расположенным вблизи мечетей, медресе и университетам. Они постоянно привлекали к себе сельских жителей, живущих поблизости: снабжали их всем необходимым и использовали их для своих нужд в полном соответствии со старинным правилом, оставшимся неизменным с тех пор, когда города стали соседствовать с сельской местностью. «Нет других людей в мире, которые бы так нуждались в исправлении, поскольку все они воры, транжиры, преступники», — так писал один из жителей Севильи, имея в виду бесконечные ссоры, вспыхивавшие у городских ворот и даже на рынке, между горожанами и крестьянами, приезжавшими в город, чтобы продать скот, мясо или кожи, прогорклое масло, карликовые пальмы, зелень и фасоль. Но можно не беспокоиться: предусмотрительность и хитрость горожанина всегда обеспечивают ему десятикратное преимущество над сельскими жителями. Те, кто пытается обмануть, сами оказываются бессовестно обманутыми, поскольку житель мусульманского города еще в большей степени, чем житель западного, умел держать в узде деревенский мир, который существовал за городскими воротами. Дамаск, например, всегда доминировал над крестьянами Гуты и горцами-друзами; принадлежавший корсарам Алжир — над крестьянами Фахса, Митиджи и Кабилии; то же можно сказать о взаимоотношения одетых в шелка буржуа Гренады и одетых в хлопок бедных крестьян из прилегающих горных районов.

Повторим еще раз: это характерные черты всех городов. Самобытность мусульманских городских поселений по сравнению с городами Запада заключается, с одной стороны, в их более раннем развитии, а с другой — в их размерах.

Величина исламских городов не должна удивлять: она объясняется сущностью исламской цивилизации. Города, дороги, корабли, караваны, паломничества — все это одно целое: совокупность движений, перемещений, этих «силовых линий» мусульманской жизни, о которых охотно говорит Луи Масиньон.

Глава 3. Величие и закат ислама (VIII–XVIII вв.)

Апогей развития исламской цивилизации, ее расцвет приходятся на период с Vili по XII в. С этим согласны все. Сложнее обстоит дело с датировкой упадка ислама. Если следовать расхожему мнению, то его закат начался в XIII в. Но думать так — значит путать два совершенно разных обстоятельства: конец всемогущества и конец цивилизации.

Безусловно, в XIII в. ислам со всей очевидностью утратил позиции лидера. Но самое опасное, что может быть, а именно потеря Исламом динамики развития началась только в XVIII в., т. е. совсем недавно, если иметь в виду медленное развитие цивилизаций. Его участь — это участь многих наций, которые сегодня называют слаборазвитыми, поскольку они пропустили индустриальную революцию — первую революцию, способную придать мировому развитию фантастическую скорость.

Но, несмотря на очевидное отсутствие успехов в этой области, ислам вовсе не умер как цивилизация. Он только отстал от Европы на два века в материальном смысле, но какие это были века!

Отсутствие мусульманской цивилизации до VIII или IX века

Как политическая реальность ислам сформировался буквально в течение нескольких лет, которые понадобились арабам, чтобы посредством завоеваний создать империю. Но исламская цивилизация стала результатом сплава этой империи с древними существовавшими цивилизациями. На это потребовалось много времени, много поколений людей.

•  Обращений в свою веру было мало, но многое зависело от происходивших процессов: первый, арабский период завоеваний создал империю, государство. Но еще не цивилизацию.

Вначале арабские завоеватели не стремились обратить в свою веру побежденных, и даже наоборот. Они только использовали, и не более того, подчинившиеся им цивилизации: Персию, Сирию, Египет, римскую Африку (арабы называли ее Ифрикией, а ее территория соответствовала сегодняшнему Тунису), Испанию (т. е. нынешнюю Андалусию). Если христиане пытались в то время принять ислам, то их за это наказывали плетьми. Происходило это потому, что налоги взимались только с немусульман, а новые хозяева не были заинтересованы в уменьшении своих доходов.

«Население завоеванных стран… сохраняло свой жизненный уклад и не подвергалось грубому обращению, но… к нему относились как к ценному скоту, за которым нужно ухаживать, поскольку он приносит большую часть дохода в виде налогов» (Гастон Вьет).

Так было во времена первых четырех последователей Мухаммада, «хорошо управляемых халифов», властвовавших в 632–660 гг. (халиф в переводе означает преемник, ближайший помощник, заместитель управляющего), а затем во времена правления халифов Омейядов (660–750), сделавших своей столицей Дамаск. В те годы беспрестанных войн никогда или почти никогда религиозный фактор не выдвигался на передний план. Борьба с Византией, к примеру, была политической, а не религиозной.

Более того, в завоеванных странах управление оставалось в руках местных жителей; письменность существовала либо на греческом либо на языке пехлеви (среднеперсидский язык); искусство по-прежнему вдохновляется эллинизмом, что заметно даже в архитектуре мечетей. Внутренние дворы, колоннады, аркады, купола воспроизводят византийские образцы. Оригинален только минарет (и то он напоминает христианскую колокольню), задуманный для муэдзина, призывающего правоверных к молитве.

•  Перелом в эпоху правления Аббасидов: только к середине VIII в. происходят решительные перемены, ознаменовавшие собой политический, социальный, а вскоре и интеллектуальный поворот. Это происходит, когда халифат переходит к династии Аббасидов и когда их черный штандарт приходит на смену белому штандарту Омейядов.

Это период, когда арабский мир отступает к Востоку и понемногу удаляется от Средиземного моря, которое раньше так его притягивало. При новых халифах столица ислама переводится из Дамаска в Багдад, что благоприятствует усилению роли иранцев и других «клиентов» и порабощенных народов. Это означало конец владычества «чистокровных» арабов, которое длилось самое большее один век, т. е. время жизни трех или четырех блестящих поколений. За этот период «высшая каста» воинов погрязла в богатстве и роскоши, утратила свои достоинства в наслаждениях цивилизации. Ибн Халдун, араб благородных кровей из Андалусии, позднее назовет эту цивилизацию «персонифицированным злом».

Естественно, что в условиях, когда материальное процветание стало повсеместным, на первые роли вышли старые цивилизованные страны. К 820 г. доходы халифа примерно в пять раз превышали годовой доход тогдашней Византийской империи. Огромные состояния возникали благодаря раннему торговому капитализму, развивавшемуся благодаря торговым связям с Китаем и Индией, странами Персидского залива, Эфиопией, государствами Красного моря, Ифрикией, Андалусией…

Термин капитализм не столь архаичен. Благодаря огромному пространству, где господствовал ислам, спекуляция товарами не знала границ. Арабский писатель Харири вкладывает в уста арабского торговца следующие слова: «Я хочу отвезти персидский шафран в Китай, где, по слухам, он в большой цене, а затем китайский фарфор в Грецию, греческую парчу в Индию, индийскую сталь в Алеппо, алеппское стекло в Йемен, йеменские полосатые ткани в Персию…» В Басре сделки между купцами осуществлялись на основе того, что сегодня бы назвали бы клирингом.

Торговые обмены были бы невозможны без наличия городов. Возникают огромные городские центры: они играют главенствующую роль, причем не только Багдад (с 762 г. и до его разрушения монголами в 1258 г. это, безусловно, была самая богатая и самая «просвещенная» столица Старого Света), но и находящаяся недалеко от него на берегу Тигра гигантская Самарра (основана в 836 г.), Басра с ее большим портом, Каир, Дамаск, Тунис (это новое воплощение Карфагена), Кордова…

Совместными усилиями, на основе языка Корана и традиционного поэтического языка, в этих городах был создан или воссоздан арабский «литературный» язык (безусловно, искусственный и скорее письменный), который вскоре станет общим для всех исламских стран подобно латыни в христианских странах. Арабский язык самой Аравии и разговорные языки других стран вскоре превратились в местные наречия, в диалекты. Это был уже не только язык, но литература, мысль, экуменическое рвение, цивилизация, которые формировались в Багдаде, а затем распространялись по свету.

Еще до воцарения Аббасидов серьезно изменился принцип найма чиновников. В 700 г. омейядский халиф Абд-аль-Малик призвал Иоанна Дамаскина (впоследствии монаха, 655–749 гг.) в качестве советника: он сообщил ему, что решил немедленно убрать греческий язык официального обихода. Как рассказывает арабский историк Баладори, «это вызвало большое неудовольствие Саргуна (надо понимать Сергия, что было другим именем Иоанна Дамаскина), который покинул халифа в немалой печали; повстречав затем греческих чиновников, он сказал им: «Ищите теперь другой заработок, так как то, чем вы сейчас занимаетесь, у вас отобрано Богом».

Это означало конец модус вивенди — длительного периода взаимной терпимости между христианами и мусульманами; начиналась совершенно другая эпоха.

Появление единого языка сделало возможными интеллектуальные и деловые обмены, упростило отношения между правителями. Письма еврейских торговцев, о которых мы упоминали выше, также написаны на арабском, хотя и древнееврейскими буквами.

Единый язык способствовал развитию культуры. Аль-Мамун (813–833) сын знаменитого Гарун ар-Рашида приказал перевести на арабский многие иностранные, прежде всего греческие, книги. Эти новые знания распространялись очень быстро, тем более что ислам вскоре узнал бумагу, которая была гораздо менее дорогостоящей, чем пергамент. Халиф Кордовы Аль-Хаким II (961–972) имел, как говорят, библиотеку из 400 000 рукописей (44 тома каталогов). Даже если эти цифры преувеличены, их можно сравнить с библиотекой Карла V, которая насчитывала всего 900 рукописей.

В эти важные для ислама века происходят и внутренние перемены. Религия Мухаммада усложняется за счет толкований византийского типа, в нее проникают мистические элементы, в чем ученые видят возрождение неоплатонизма. Даже удивительные успехи шиитской секты во многом обязаны, как кажется, обстоятельствам, чуждым первоначальному арабскому исламу. Шииты связывают свое происхождение с именем набожного халифа Али, убитого Омейядами. Они противопоставляют себя суннитам, которые представляют большинство ислама и его традицию. Одно из мест паломничества шиитов — Кербела в Ираке — и сегодня собирает тысячи верующих. «Али уподоблен второму Христу, Фатима, его мать, — Святой Деве. Смерть Али и его сыновей представляется как мученичество» (Э.Ф. Готье).

Основы ислама, таким образом, переосмысливаются за счет заимствований из древних восточных и средиземноморских цивилизаций, которые, в свою очередь, подвергаются процессу омоложения. Все эти цивилизации выполняют единую и интеллектуальную задачу, будучи связаны общим языком; Аравия лишь один из исторических эпизодов; с определенной точки зрения мусульманская цивилизация возникает только после того, как начинается массовое обращение в ислам неарабских народов, как множится число мусульманских школ, как создается сообщество верующих на пространстве от Атлантики до Памира. Можно сказать, что старое вино вливают в новые меха.

Золотой век ислама: VIII–XII вв.

На протяжении четырех или даже пяти веков ислам оставался самой блестящей цивилизацией Старого Света. В общем и целом, его золотой век длился с царствования Аль-Мамуна (813–833), сына Гарун ар-Рашида, который создал Дом Науки в Багдаде (одновременно библиотека, центр переводов и астрономическая обсерватория), до смерти Аввероэса (Ибн Рушда), последнего из великих арабских философов, в Марракеше в 1198 г. (ему было немногим более 72 лет). Но история идей и искусств сама по себе не объясняет величия ислама.

•  Решающим здесь представляется общий исторический контекст.

Исследователь мусульманской философии Леон Готье считает, что благоприятными периодами для развития исламской мысли были «периоды мира и всеобщего процветания», когда можно было рассчитывать на защиту всемогущего и просвещенного халифа. На Востоке в VIII–IX в. такими халифами были Аббасиды, которые, начиная с Аль-Мансура и вплоть до Апь-Мутаваккиля, на протяжении почти целого столетия благоприятствовали распространению в мусульманском мире греческой науки и философии, прежде всего благодаря огромному числу переводов, сделанных христианами-несторианцами; то же можно сказать о халифах Альмохадах (XII в.), которые имели обыкновение вести долгие разговоры с глазу на глаз со своими приближенными философами и врачами. Столь же благоприятными периодами можно считать и периоды, когда упадок единой империи позволял смелым умам сделать выбор в пользу того или иного покровителя среди местных властителей: таким покровителем для аль-Фараби в первой половине IX в. был эмир Алеппо Сейф-ад-Даула…

Леон Готье, как вы видите, обозначает проблему в терминах политической истории. Цивилизация зависела от властителей, от «просвещенных деспотов». Быстрый крах багдадского халифата, чему есть масса свидетельств, повлек за собой неслыханное дробление политического пространства, которое, однако, не нанесло урона распространению мысли. Напротив, оно способствовало определенной интеллектуальной свободе, хотя бы потому что позволяло образованным людям менять государства и властительных покровителей. Впоследствии подобная практика повторится в Италии эпохи Возрождения, а также в Европе XVII, XVIII вв. В исламской цивилизации это было привилегией просвещенных людей.

Но такая привилегия разума никогда не была самодостаточной. Разум необходимо было поддерживать материальными привилегиями.

К 750 г. ислам в основном достиг своих главных внешних границ; к этому времени его экспансия была остановлена благодаря успехам оборонявшихся (осажденный в 718 г. Константинополь был спасен благодаря храбрости его защитников; Галлия и Запад отстояли свою свободу в битве при Пуатье в 732 или 733 г., а также благодаря вспыхнувшему в то же время восстанию в Магрибе). В итоге на границах установилось некое подобие спокойствия (относительного, но реального), а внутри империи обозначился экономический подъем, сопровождаемый ростом благосостояния.

Развитие экономики привело к появлению рыночной экономики, к усилению «коммерциализации» сельскохозяйственных продуктов: часть из них потреблялась на месте, а излишки становились товаром, продававшимся в городах и способствовавшим росту последних. Торговля финиками требовала ежегодно более 100 000 вьючных верблюдов. Крытые городские рынки получили название домов дынь, причем трансоксианские дыни пользовались особой популярностью. Высушенные дыни отправляли в большом количестве на запад. В свежем виде их доставляли в Багдад через специальную систему почтовых застав: их транспортировали в кожаных мешках, обложенных льдом. Выращивание сахарного тростника привело к созданию новой отрасли промышленности.

Говоря о торговле сельхозпродуктами, нельзя не упомянуть о развитии мельничного дела, чему способствовало появление водяных мельниц (поблизости от Багдада) и ветряков: которые использовались уже с 947 г. в Систане, тогда как в Басре для водяных мельниц использовали течение Тигра.

Интенсивное развитие экономики привело к появлению многих новых отраслей промышленности: металлургической, деревообрабатывающей, текстильной (лен, хлопок, шелк, шерсть). На Востоке в огромных масштабах стало развиваться хлопководство. Ковры Бухары, Армении, Персии были известны повсюду. Басра импортировала больше красителей, в основном индиго, при этом индийское индиго, поступающее через Кабул, имело репутацию более качественного, чем то индиго, что поступало из Верхнего Египта.

Все это движение товаров влекло за собой многочисленные последствия. Монетарная экономика сотрясла основы уклада, базировавшегося на отношениях сеньора и крестьянина: богатые становились еще богаче и наглели; бедные превращались в отверженных. Если же прибавить к этому, что развитие ирригационной техники усиливало крепостную зависимость крестьян, что богатства ислама позволяли ему в пять-шесть раз дороже платить за нужных ему рабов, то становится ясно, какой напряженной становилась социальная ситуация в обществе.

Если это преуспевание и не являлось решающим фактором, то оно могло многое объяснить, в частности царящую в обществе революционную обстановку, непрерывную цепь сельских и городских волнений, часто связанных с движениями за национальное освобождение, что особенно заметно на примере Ирана. Литература той эпохи заставляет вспомнить современные понятия: национализм, капитализм, борьба классов. Прислушайтесь к памфлету аль-Ифрикии, появившемуся к 1000 г.: «Нет, покуда я остаюсь бедным, я не буду молиться Богу. Оставим молитвы шейхам, военначальникам, закрома которых ломятся от припасов. Почему я должен молиться? Разве я могущественен? Разве у меня есть дворец, лошади, богатые одежды, золотой пояс? Молиться, когда у тебя нет даже крошечного клочка земли, было бы лицимерием».

Как все взаимосвязано: исламские ереси, расплодившиеся именно в эти бурные столетия, имеют, подобно ересям средневековой Европы, политические и социальные корни. Группы инакомыслящих появляются, развиваются, потом распадаются, подвергшись гонениям или в результате сговора с власть предержащими. История исламской мысли на всем ее протяжении связана с наличием подобных групп, опасных для стабильного общества.

• Характеризуя золотой век ислама, историк А. Мец употребил двусмысленный термин «Ренессанс».

Это было сделано для того, чтобы провести параллель с чудесным итальянским Ренессансом. В любом случае сравнение имеет определенное преимущество, что позволяет привлечь внимание к материальному и интеллектуальному богатству, которое обеспечило цивилизации ислама, как затем цивилизации Италии XV в., великолепные годы расцвета.

И та и другая цивилизации опирались на городские общества, которые имели возможность пользоваться благами торговли и богатства; обе возникли в узком кругу блестящих умов, которые, вдохновляясь античной цивилизацией, внушающей им уважение и почтение, на несколько веков опережали свою эпоху. В обоих случаях рядом существовали варвары, которые угрожали их бытию.

Для Италии конца XV в. такими варварами были горцы швейцарских кантонов, северные немцы, французы, обутые в холщовые туфли на веревочной подошве испанцы, турки (взятие Отранта в 1480 г.). Для ислама Авиценны и Аввероэса варварами были турки сельджуки, берберы, обитатели Запада, сахарские племена обитавшие в Сахаре. Часто к варварам обращались за помощью, как это случалось в Италии. Уже в первые годы своего существования Багдадский халифат прибегал к помощи рабов и турецких наемников, как мы уже об этом говорили. Рабов предлагали покупателям их родители, «озабоченными судьбами детей». Долгое время в Испании хватало нескольких золотых монет, чтобы избавиться от набегов христиан с Севера и отправить их восвояси. Но однажды борьба стала серьезной. Властитель Севильи Аль-Мутамид оказался, например, вынужден прибегнуть к помощи Альморавидов из Северной Африки, чтобы избавиться от других варваров — христиан.

•  Если рассматривать эпоху в целом, то принятые нами даты (813—1198) — это время утверждения исламской цивилизации (что только внешне выглядит противоречивым) в качестве цивилизации всемирной и региональной одновременной, т. е. единой и разнообразной.

Единая: потому что мы видим, как повсюду строятся мечети, медресе, чья архитектура представляется однородной, намеренно «абстрактной». Их воздвигают согласно одной модели (центральный двор, аркады, водоем для омовений, михраб, т. е. молитвенная ниша в стене Мечети, обращенная к Мекке, и минвар, т. е. кафедра, с которой читаются проповеди, находящаяся в нефе с колоннами, где располагаются верующие, минарет); при этом используются одинаковые архитектурные и декоративные детали: колонны с капителями, арки различных форм: угловые, подковообразные, трехлопастные, многолопастные, обтекаемые и в форме сталактитов), купола на ребрах свода, мозаики, керамика, каллиграфический орнамент в виде арабесок.

Единая: когда мы слушаем поэтические произведения, то обращаем внимание на то, что они схожи по своим приемам и тематике. В поэтических произведениях прославляют Бога («Бог — это роза без изъянов»), природу, любовь, отвагу, благородство, верблюда («столь же массивный, как гора… Земля опоясана следами его шагов»), науку, запрещенное вино и цветы, причем все. Во всем исламском мире бытуют схожие между собой и ведущие свое происхождение из Индии народные сказки, которые мы можем прочитать в сборнике Тысячи и одной ночи, сказки, отредактированные после долгого периода устного осуждения уже позднее, в XIV веке.

Единая: философия (фальсафа) является по сути производной от воззрений Аристотеля и основанной им перипатетической школы. Она представляет собой мощные усилия мысли, направленные на то, чтобы найти в космосе место для Бога, который, как и греков, объявляется вечным, не сотворенным.

Единая: повсюду встречается та же техника, та же промышленность, и, как свидетельствуют археологические раскопки (подобно раскопкам Мадинат аль-Сахры около Кордовы), те же предметы мебели, те же промышленные изделия. Повсюду господствует мода, одна повторяющая задающую тон моду Багдада. На примере Испании, этой пограничной страны ислама, можно проследить пункт назначения этих перемещающихся предметов материальной культуры, эти прозвища, заимствованные у знаменитых поэтов Востока, это повсеместное распространение бурнуса, появившегося вместе с Альморавидами, эти модные литературные темы или медицинские предписания…

Эта картина может быть дополнена мимолетными образами странствующих на пространствах от Персии до Андалузии египетских жонглеров, обученных в Медине или в Багдаде, и воспетых всеми поэтами певиц и танцовщиц, одетых в желтое на Востоке и в красное на Западе. Повсюду можно заметить игроков в шахматы и в кураг. Эта игра была в то время очень распространена; в ней использовались фигурки вырезанных из дерева лошадей в юбочках. Эта игра была настолько популярна, что: «Ибн Мартина, капитана Аль Мутамида, отряд вражеских солдат застал у него дома (в Кордове) за игрой в кураг».

Вот еще два характерных примера. Визирь, управлявший Хорасаном в начале X в., «отправил посланцев во все страны с тем, чтобы ему сообщили о всех придворных обычаях и порядках, царящих в греческой империи, в Туркестане, Китае, HpàKe, Сирии, Египте, стране Зенджане, Кабуле… Он их внимательно изучил и оставил те из них, что показались ему наилучшими», для использования при дворе и для управления Бухарой. Или другой пример, позволяющий нам на сей раз остаться в строгих границах мусульманского мира. Халиф Кордовы Аль-Хаким II, который приказал покупать книги, выходящие в Персии, Сирии и других странах, и с этой целью «послал Абу-ль-Фараджа аль-Исфахани тысячу динар чистого золота, чтобы получить первый экземпляр его знаменитой антологии Книги песен» (Ренан).

•  Это культурное единство не уничтожало тем не менее очевидных и живучих местных особенностей.

В процессе расчленения империи в X веке каждый регион приобретает понемногу самостоятельность, начинает жить по-своему, утверждая свою самобытность, которую он ревниво охранял и ранее несмотря на все заимствования извне. Вырисовывается дифференцированная география этого процесса.

Мусульманская Испания, до этого много заимствовавшая у других и создавшая многое самостоятельно, стремится к самобытности, к тому, чтобы стать Испанией посредством чередования множества исторических Испаний.

Еще более показателен пример Ирана, который утверждает присущие ему особенности. Во времена Багдадского халифата он вновь вступил на путь поступательного развития, обрел второе дыхание: ведь Багдад — это иранский город. Век Аббасидов принес известность глазурированной обожженной глине, родиной которой является Персия, а также персидскому фаянсу с металлическим отливом. Огромные портики напоминают нам дворцы Хосрова. Арабский язык сохраняет господствующее положение, но персидский, записываемый арабской вязью, становится вторым литературным языком, выходит за пределы Персии, распространяясь до Индии (позднее он сохранится и в Оттоманской империи). Будучи наполовину разговорным языком, он свободно используется довольно широкими слоями населения; ему также идет на пользу почти полное исчезновение из обихода греческого языка. Поэт Фирдоуси пишет в конце X в. «Шахнаме», прославляющую древних иранцев. С конца XI в. персидский язык входит в научный обиход.

Безусловно, Персия становится национальной цивилизацией, но отныне она существует внутри большой исламской цивилизации. В этом смысле очень интересна прошедшая в Париже в октябре 1961 г. великолепная выставка иранского искусства: она ясно отражает наличие в нем двух периодов — до ислама и во времена ислама. Эти периоды четко разграничены, но заметна и преемственность между ними.

Противостояние универсального и регионального прослеживается во всем исламе. Вспомним мусульманскую Индию, мусульманскую Индонезию, Черную Африку, которая, несмотря на решающее влияние ислама, сумела тем не менее чудесным образом остаться сама собой.

В Индии взаимопроникновение двух цивилизаций дало жизнь настоящему индо-исламскому искусству, расцвет которого приходится

Верно ли, что монголы способствовали упадку ислама?
Чингисхан (1155–1227) покорил все монгольские племена (1205–1208); затем завоевал Северный Китай. Повернув свои войска на Запад, он достиг Кавказа, проникнув в этот регион через так называемые Урало-Каспийские ворота. После его смерти монголы продолжили завоевательные походы в Европу и Азию: в 1241 г. они достигли Польши и Венгрии, а в 1258 г. захватили Багдад.
Тамерлан (1336–1406) продолжил завоевания: в 1398 г. он захватил Дели: в 1401 г. разрушил Багдад. Верно ли, что монголы способствовали упадку ислама?

на XII и в особенности на XIII вв. По сей день в Дели сохраняются удивительные образцы этого искусства, например первая построенная в городе мечеть (1193): архитектурный план ее принадлежит мусульманам, а воздвигалась она силами индийских каменщиков и скульпторов, которые смешали свойственный индусам цветочный орнамент с каллиграфическим арабским орнаментом. На протяжении многих веков существовало это особое искусство, в котором в зависимости от времени и места преобладало мусульманское или индийское влияние. Они настолько переплелись друг с другом, что к XVIII в. стало невозможно отделить одно от другого.

В период расцвета мусульманская цивилизация на ее верхних уровнях достигает огромных успехов одновременно в науке и в античной философии. Достижения были не только в этих двух областях (вспомним хотя бы литературу), но в этих областях они были самыми значимыми.

Наука и философия

•  Именно в науку сарацины (так иногда называют мусульман этого блестящего периода) привнесли особенно много нового.

Достаточно упомянуть тригонометрию и алгебру (само название арабского происхождения). В тригонометрии они «придумали» синус и тангенс; известно, что греки измеряли величину угла по хорде вписанной окружности: синус есть половина этой хорды. Мухаммад Ибн Муса в 820 г. опубликовал трактат по алгебре, в котором дошел до уравнений второй степени. Переведенный на латинский в XVI в. этот трактат станет основополагающим для математиков Запада. Позднее мусульманские алгебраисты решали даже биквадратные уравнения…

Нельзя также не вспомнить исследований в области математической теории географии, астрономических обсерваторий и их инструментов (в частности астролябию), если не совершенных, то по меньшей мере великолепных для измерений широты и долготы, позволивших исправить очевидные ошибки Птолемея. Хотя речь идет об учителях, а не об учениках, поставим им очень хорошие оценки по оптике, химии (дистилляция спирта, изготовление элексиров, серной кислоты), фармакологии (половина лекарств, которыми пользовали на Западе, пришли с Востока: александрийский лист, ревень, тамарин, рвотный орешек, дуб кермесовый, камфора, сиропы, смягчающие микстуры, пластыри, мази, снадобья, дистиллированная вода…). Их медицина бесспорно великолепна. За три века до Мишеля Серве египтянин Ибн аль-Нафиз дал описание малого круга кровообращения…

•  Говоря о философии, следует подчеркнуть, что мыслители в основном вновь подняли темы, свойственные философии перипатетиков.

Достигнутые результаты в этой области вовсе не ограничиваются тем, что они заимствовали и передали другим, хотя это уже является заслугой, причем немалой. Заимствование было не только продолжением, разъяснением, но и созданием.

Философия Аристотеля, перенесенная в мусульманскую среду, по необходимости представляется как опасное для ислама объяснение сути человека и мира, этой религии откровения, которая также стремится дать объяснение миропорядка в целом и притом остается чрезвычайно суровой. Но идеи Аристотеля преследуют, буквально порабощает всех адептов греческой философии. В этом сделанное А. Мецем сравнение с Ренессансом также имеет свой смысл: действительно существовал мусульманский гуманизм, вычурный, неоднозначный, но о нем из-за недостатка места мы можем сказать лишь вкратце.

Речь идет о долговременном развитии мысли, которое нужно разместить и во времени, и в пространстве. Сведем его к пяти основным именам: Аль-Кинди, Аль-Фараби, Авиценна (Ибн Сина), Аль-Газали, Аверроэс (Ибн Рущд). Самые известные из них Авиценна и Аверроэс, причем Аверроэс наиболее известен так как его учение, аверроизм распространился по всей Европе.

Аль-Кинди (нам известен лишь год его смерти — 823 г.) родился в Месопотамии, где его отец был губернатором одной из провинций (Куффах). Из-за своего места рождения он получил прозвище «философ арабов». Аль-Фараби родился в 870 г. и был по происхождению турком: он жил в Алеппо и умер в Дамаске, куда сопровождал своего покровителя Сейф-ад-Даула во время взятия этого города (950). Он получил прозвище Второй учитель после Аристотеля. Авиценна (Ибн Сина) родился неподалеку от Бухары в 980 г. и умер в Хамадане в 1037 г. Аль-Газали родился в Тусе в 1058 г., где и умер в 1111 г… К концу своей жизни он стал, можно сказать, анти-философом, страстным защитником традиционной религии. Что касается Аверроэса (Ибн Рущд), то он родился в Кордове в 1126 г. и умер в Марракеше 10 ноября 1198 г.

Топография и хронология показывают, что речь идет о движении мысли сквозь время и пространство взятого в целом мусульманского мира, тем более что вокруг каждого из этих мыслителей группировались другие философы, а также заинтересованные слушатели и читатели.

Приведенный выше список указывает также на то, что последний (последний не значит самый значительный) светоч мусульманской философской мысли находился в Испании и именно через него Запад познакомился с арабскими философами и самим Аристотелем.

Сквозь призму этой долговременной перспективы действительный и по сей день вопросом является тот, который ставил Луи Корде (он сам отвечает на него отрицательно): Существует ли мусульманская философия? Что означает одновременно: 1) Существует ли единая, от Аль-Кинди до Аверроэса, философия со свойственной ей преемственностью? 2) Объясняется ли эта философия самой сутью ислама? 3) Самостоятельна ли она? Как это часто бывает, здесь со всей необходимостью требуется конкретный и четкий — нормандский — ответ: да или нет.

Да, эта философия едина: связанная с греческой философии, с одной стороны, и с откровениями Корана — с другой, она наталкивается на эти преграды и беспрестанно откатывается назад, к своей отправной точке. Греции, учитывая интерес ислама к науке, она обязана своими очевидными рационалистическими тенденциями, хотя не только они в ней присутствуют. Все философы были прежде всего ученые, занимавшиеся проблемами астрономии, химии, математики и в особенности медицины. Именно благодаря медицине им удавалось привлечь внимание властителей и заработать себе на жизнь. Авиценна написал энциклопедию медицины (Канон врачебной науки). Аверроэс также написал свою энциклопедию медицинских знаний, и мусульманская медицина на долгое время стала в Европе последним словом в этой науке, вплоть до времени «мольеровских врачей».

Греческое влияние обеспечивает внутреннее единство мусульманской философии. «Автором этой книги, — писал Аверроэс в предисловии к своей Физике, — является Аристотель, сын Никомаха, самый мудрый из греков. Он создал и завершил логику, физику и метафизику. Когда я говорю, что он их создал, я имею в виду, что все написанные до него труды… не стоят труда, затраченного на их чтение. Никто из тех, кто следовал по его пути за последние 1500 лет, ничего не смог добавить к тому, что он написал, не сумел найти в его работах какой-либо ошибки». Будучи почитателями Аристотеля, арабские философы оказались вынуждены вести нескончаемый диалог с пророческими откровениями Корана и философскими объяснениями человека, свойственными грекам, причем и откровения, и объяснения постоянно требовали, к сожалению, уступок то вере, то разуму.

Вера, явленная в откровениях Мухаммада, передала людям божественное послание: так может ли одинокий мыслитель обнаружить истину мироздания и при помощи одного только разума судить о ценности догм? Перед этой дилеммой все упомянутые философы проявляют себя ловкими, может быть, даже излишне ловкими диалектиками. Авиценна, свидетельствует Максим Родинсон, «недаром был гением, он нашел выход». Вот решение, которое собственно ему не принадлежит: пророки открыли высшие истины «в виде мифов, сказок, символов, аллегорий, образных описаний». Здесь мы сталкиваемся с языком, доступным массам, предназначенным для того, чтобы человек обрел счастье. Но философ имеет право пойти дальше. Себе он оставляет большую свободу выбора даже тогда, когда противоречие представляется категорическим, неразрешимым.

Например, подобно грекам, философы обычно верят в вечность мира. Но если мир всегда существовал, будучи закрепленным во времени через откровение, то как его объяснить? Доведя до логического конца свои размышления, Аль-Фараби утверждал, что Господь не может знать отдельных вещей и частных лиц, что ему известны лишь концепты, «универсальные» понятия, но Бог Корана, подобно Богу Ветхого Завета, «знает обо всем, что существует на суше и на море. Ни одного листочка не может упасть с дерева без его ведения. Не существует ни зернышка в сумраке земли, ни зеленой или сухой былинки, о которой бы не было сказано» (Коран в переводе Р. Бланшера). Имеются и другие противоречия: Аль-Фараби, безусловно, не верит в бессмертие души. Авиценна верит в это, но не верит в воскрешение бренной оболочки, что утверждает Коран. Душа после смерти устремляется к своей вселенной — вселенной бестелесных существ. Если рассуждать логически, то в этом случае не может быть ни наказания, ни вознаграждения; ни Ада, ни Рая… Бог, бестелесные существа, души есть тот идеальный мир, перед которым материя нетленна, вечна — вечна потому, что «движение не предшествовало отдыху, а отдых движению… Всякое движение вызвано предшествующим движением… Богу нет смысла быть новым».

Этих цитат, которые мы заимствовали у Ренана, достаточно для того, чтобы пробудить наше любопытство, но не достаточно для того, чтобы удовлетворить нас. Нужно набраться внимания и терпения, чтобы уследить за этими всегда спорными доводами, за этой системой объяснений.

Философы, которые вслед за Ренаном проявляли интерес к этим ретроспективным проблемам, для себя решают их не без труда. Их интерпретация зависит оттого, придерживаются ли они рационалистических или идеалистических убеждений; или, что одно и то же, от предпочтения, которое они отдают тому или иному философу: Аль-Кинди плавает по религиозным водам, еще не охваченным бурями; Авиценна, безусловно, идеалист; Аверроэс — философ конца света. Аль-Газали, защитник веры и традиции, повторяет схоластические утверждения первых мусульманских теологов; он намеренно игнорирует философские воззрения перипатетиков, даже стремится их разрушить, потому что его мысль ведет его по иному пути — по пути мистики. Он покидает этот мир, чтобы надеть белую власяницу (суф), которое носят суфиты — приверженцы скорее мистической, чем разумной веры, эти «божьи безумцы», как их называли.

Аверроэс, ученый из Кордовы, представляется скорее комментатором и издателем работ Аристотеля. Его заслуга состоит в том, что он целиком приводит арабский перевод греческого текста и сопровождает его своими комментариями и отступлениями. Сам текст и комментарии к нему были затем переведены в Толедо с арабского на латынь и в таком виде достигли Европы, где в XIII в. вызвали подлинную революцию в умах. Из этого можно сделать вывод, что арабская философия не умерла под отчаяными ударами Аль-Газали, как об этом иногда говорят. Она умрет позднее — к концу XII в., вместе с мусульманской наукой. И тогда факел знаний подхватит Запад.

Остановка или упадок: XII–XVIII вв.

•  «Сарацинская» цивилизация, после всех своих блестящих успехов, внезапно прерывается к концу XII в. Даже в Испании прогресс науки и философии, могущество материальной жизни замирают в последние десятилетия этого века.

Эта внезапная остановка представляется комплексной проблемой.

1) Можно ли это объяснить страстными (и потому весьма действенными) нападками Аль-Газали на философию и свободомыслие, как еще недавно считалось? Сегодня никто не считает такое утверждение серьезным. Аль-Газали — дитя своего времени: он есть его следствие и одновременно его причина. Впрочем, отторжение философии существовало всегда — с момента ее появления, как это доказывают бесчисленные сожжения книг на кострах в различные времена, что было бы невозможно без враждебного отношения к ней народа; доказательство тому и опала многочисленных философов, которые отправлялись в ссылку для того, впрочем, чтобы вернуться из нее при перемене фортуны; доказательство тому и периоды безграничного владычества Корана, особенно в области права, когда философия вынуждена была молчать. Но не забудем, что после Аль-Газали философия еще знавала блестящие времена, причем не только при жизни Аверроэса.

2) Виноваты ли в этом варвары? Такое предположение выдвинул недавно историк С.Д. Готейн. Под варварами подразумеваются те самые народы, которые спасли ислам от вооруженных нападений со стороны Запада и Азии, но якобы уничтожили его изнутри.

В Испании этими опасными спасителями были вначале Альморавиды, затем Альмохады, берберы Северной Африки, суданские, сахарские, берберские племена. На Ближнем Востоке ими были турки сельджуки, кочевники, пришедшие из «холодных степей».

Предполагается, что упадок начался после захвата ими власти. Именно тогда «единство средиземноморского мира разрушилось» — то единство, которое было питательной средой ислама и которого не хотели знать «эти варварские народы, ничего общего не имевшие в традициями Средиземноморья».

На это можно ответить так: на Западе и на Востоке эти самые варвары были не больше варварами, чем большинство арабов из числа первых завоевателей; подобно арабам, они, кто быстрее, а кто медленнее, цивилизовывались под воздействием древних стран ислама. Халифы Альмохады были покровителями Аверроэса. В традиционной истории крестовых походов Саладин (Салах-ад-Дин), султан Египта курдского происхождения и противник Ричарда Львиное Сердце, выглядит довольно пристойно, по крайней мере в глазах варваров из числа христиан. И наконец, благодаря Египту, ислам восстановил свою независимость после победы над монголами при Айн-Джалуте (Сирия, 3 сентября 1260 г.) и после взятия в 1291 г. Сен-Жан-д’Акр, последней христианской крепости на Святой Земле.

3) Виновато ли в этом Средиземное море? К концу XI в. Европа начала отвоевывать свое внутреннее море у ислама. Море было возвращено и знаменитая теория историка Анри Пиренна стала действовать в обратном смысле. А. Пиренн полагал, что во время мусульманских завоеваний Запад, лишенный возможности свободно плавать по Средиземному морю, замкнулся в себе, что продолжалось с Vili по IX в. В XI в. произошло обратное: Средиземное море оказалось закрытым для ислама, что привело к необратимому замедлению подъема ислама со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Любопытно, что Э.Ф. Готье (первый, кто отметил внезапную остановку в развитии сарацинской цивилизации), не попытался в свое время (1930) воспользоваться объяснениями Анри Пиренна, которые в то время были весьма популярны. При нынешнем состоянии наших знаний можно предположить, что данная трактовка внезапного отступления ислама кажется наиболее убедительной.

• Исламская цивилизация пережила это отступление. Она больше никогда не достигала такого периода расцвета и таких успехов, как раньше, но она выжила.

Поль Валери утверждал в 1922 г.: «Цивилизации, мы знаем, что вы смертны». Он, конечно же, драматизировал. Смертными в истории могут быть только цветы и плоды, само же древо остается жить. Во всяком случае, его гораздо труднее уничтожить.

Начиная с XII в. ислам переживал трудные времена, прежде всего в его отношениях с Западом хотя ему удалось отстоять свои владения, свидетельство чему взятие крепости Сен-Жан-д’Акр в 1291 г., соперничество в период Крестовых походов (1095–1270) не прошло для ислама бесследно. Ислам одержал полупобеду на суше, но потерпел поражение на море. В своих отношениях с Азией в 1202–1405 гг. ислам пережил жестокие, дикие и длительные нашествия монголов, которые чуть не потопили его: Туркестан, Иран, Малая Азия были разрушены и никогда уже полностью не восстановили былую мощь. Символом опустошений, которым подвергся ислам, стало взятие Багдада в 1258 г. Позднее ислам залечил раны, но только частично.

С другой стороны, в печальные для ислама XIII, XIV, XV вв. к вышеупомянутым проблемам добавились еще и экономические трудности, имевшие общемировой характер. Почти весь Старый Свет — от Китая до Индии и Европы — долго (несколько веков) находился в состоянии кризиса.

В Европе кризис наступил несколько позже (с 1350 или 1375 г.) и оказался относительно более кратковременным (он завершился между 1450–1510 гг.). Но его последствия были очевидны: вспомним Столетнюю войну (1337–1453) с ее известной чередой завоеваний, гражданских войн, социальных потрясений, породивших хозяйственную разруху и нищету.

Следовательно, когда мы говорим о бедах ислама, нужно выделять в них «общемировую» составляющую и собственно мусульманскую.

Так, если мы хотим понять ход размышлений Ибн Халдуна, последнего из гигантов мусульманской мысли, то мы должны учитывать эпоху, в которую он жил, — эпоху несчастья и отчаянного пессимизма. Он был историком (сегодня мы бы сказали «социологом») и имел андалузское происхождение, хотя и родился в Тунисе в 1332 г. Он прожил довольно бурную жизнь дипломата и государственного деятеля, живя в Гренаде, Тлемсене, Бужи (Беджайя), Фесе, Сирии. Он умер в должности судьи в Каире в 1406 г., т. е. год спустя после смерти Тамерлана (Тимура), ко двору которого был направлен в качестве посла.

Его большой исторический труд Китаб аль-Ибар посвящен истории берберов. Предисловие к этой работе было переведено в XIX в. на французский язык и по праву считается крупным самостоятельным исследованием, анализирующим методологические и социологические аспекты мусульманской истории, рассматриваемой в комплексе.

•  Когда к XVI в. мировая экономика начала оживать, исламу удалось вновь извлечь для себя выгоду из своего промежуточного положения между Западом и Востоком. Величие Османской империи длилось вплоть до «эпохи тюльпанов», т. е. до XVIII в.

В политическом смысле экономическое оздоровление происходило под знаком быстрых и эффективных завоевательных походов турок османов, начавшихся еще до взятия ими Константинополя в 1453 г. Однако именно эта громкая победа символически ознаменовала собой начало победного шествия турок, которое в XVI в. превратило Турцию в одну из крупных средиземноморских держав.

Вскоре под властью новых хозяев Византии оказался почти весь исламский мир, включая даже святые места Аравии. После 1517 г. султан турок-осман, «Великий Господин», стал халифом всех правоверных. Турецкого владычества избегли только Туркестан, Марокко, шиитская Персия, которая во времена правления Сефевидов стала еще более националистической. Однако мусульманским наемникам из числа монголов и турок удалось под предводительством дальнего потомка Тамерлана Бабура завладеть Северной Индией и основать в 1526 г. империю Великих Моголов, установившую господство над большой частью Индии.

В том же 1526 г. (битва при Мохаче), когда турки завоевывают христианскую Венгрию, произошло всеобщее возрождение ислама в его турецкой и суннитской форме, что означало повсеместную и необратимую победу традиционной религии и ортодоксии. Становление жесткого правления повлекло за собой установление единомыслия.

На Балканах и на Ближнем Востоке укрепление турецкого господства совпало с приходом материального благополучия и демографическим ростом, с появлением городов с развитой промышленностью. В 1453 г. Константинополь насчитывал не более 80 000 жителей. В XVI в., переименованный в Стамбул, он насчитывает уже 700 000 обитателей как в самом городе, так и в греческом квартале, расположенном за Золотым Рогом, и в районе Скутари, находящимся по ту сторону Босфора. Как и все тогдашние крупные города, эта столица поражала невероятной роскошью и столь же невероятной нищетой. Тем не менее она стала образцом для подражания на всем пространстве Османской империи, в том числе и архитектурой своих гигантских мечетей, среди которых выделялась мечеть, построенная Сулейманом Великолепным.

Судьба Османской империи
Серым обозначены владения османов. Узкими штрихами (справа налево) указана Сербия. Широкими штрихами (слева направо) — Венгрия. Жирной черной линией обозначены владения венецианцев, а затем (с 1913 г.) итальянцев.

Хотя впоследствии реальное величие турков ставилось под сомнение, в наше время, благодаря усилиям историков, их империя начинает постепенно занимать подобающее ей место: наконец-то богатейшие турецкие архивы открывают свои тайны исследователям, обнаруживая механизмы действия всепроникающей государственной бюрократической машины, которой удавалось одновременно быть четкой, прогрессивной, авторитарной, способной проводить подробные инвентаризации, претворять в жизнь последовательную внутреннюю политику, накапливать огромные запасы золота и серебра, планомерно колонизировать (переселяя туда кочевников) Балканы, которые считались щитом империи, защищавшим ее от враждебной Европы. Добавим к этому систему принудительных работ, поражающую воображение мощь армии с ее изнуряющими учениями… Факты поразительно современные.

Со временем эта машина начала давать сбои, но произошло это не ранее конца XVII в. Переломным моментом следует считать осаду Вены в 1687 г. Можно ли считать причиной заката турецкой империи отсутствие выхода к свободным морским пространствам, к Атлантике, от которой ее отделяет Марокко, к Индийскому океану, доступ к которому из Красного моря затруднен, к Персидскому заливу, где империя встретила ожесточенное сопротивление не только персов, но и пришедших туда европейцев, обладавших могучими морскими силами и использовавших в своих целях крупные торговые компании?

Или же турецкая империя умерла, не сумев быстро и хорошо приспособиться к новым техническим достижениям?

Или же, что более очевидно, причиной ее гибели стало противоборство в XVIII и особенно в XIX веках с могущественной послепетровской Россией? Ведь победы австрийской кавалерии в возглавляемых принцем Евгением Савойским кампаниях 1716–1718 гг. угрожали лишь европейским окраинам Турции, тогда как войны с Россией были столкновениями молодого колосса с колоссом если не умирающим, то по меньшей мере уставшим.

Но, что бы там ни было, турецкая империя вовсе не была изначально тем «больным», с которым без зазрения совести дурно обращалась дипломатия великих держав в XIX в. Турецкий ислам долго был великим, блестящим, внушающим опасения. То же можно сказать о Персии эпохи Сефевидов, которой в XVII в. восторгался такой внушающий доверие наблюдатель, как Тавернье… То же можно сказать и об империи Великих Моголов, занимавшей в начале XVIII в. почти все Деканское плоскогорье (Индостан) и бывшей в ту пору объектом внимания как англичан, так и французов.

Так будем же относится скептически к излишне быстро высказанному мнению об упадке ислама! И не будем делать никаких поспешных прогнозов!

В XVIII в. в Стамбуле наступила т. н. «эпоха тюльпанов», подлинных и стилизованных, которых можно узнать среди тысяч других: этот мотив можно увидеть на фаянсе, на миниатюрах, на вышивках. Эпоха тюльпанов — это красивое название для эпохи, в котором сочетались и изящество, и сила.

Глава 4. Современное возрождение Ислама

Ислам вошел, пятясь, в этот ад, это чистилище для живых людей, которое мы сегодня стыдливо называем Третьим миром. Мы говорим «пятясь», потому что некогда он был в относительно лучшем положении.

Это движение вспять, более или менее запоздалое, но явное, принесло ему в XIX в. унижения, горечь, страдания, а затем и установление иностранного господства. Факты хорошо известны. Лишь Турции удалось избежать общей судьбы, что сделало возможным жестокую, но блестящую борьбу Ататюрка (Мустафа Кемаль, 1923–1938), во главе национально-освободительного движения, которое спасло ее от неизбежной развязки. Это выступление стало моделью для последующих национальных революций по всему миру. Отныне, можно сказать, что освобождение ислама свершилось.

Одно дело завоевать независимость; но заставить себя идти в ногу со всем остальным миром, смело глядеть в будущее — это совсем другое.

Конец колониализма и молодость национального самосознания

Нет ничего проще, чем выделить сегодня хронологические вехи колонизации, а затем и «деколонизации» различных земель ислама, добившихся постепенно полной политической независимости (за исключением мусульманских республик в составе СССР).

• Советский колониализм? Обычно в ставших ныне классическими описаниях колониализма мы встречаем только описания английского, французского, бельгийского, немецкого или голландского колониализма.

Но существует и русский колониализм, превратившийся затем в советский, о котором говорят меньше: на первый взгляд он и по сей день не ослабил своего влияния на более чем 30 миллионов мусульман, что превышает все население нынешнего Магриба.

Можно ли говорить вообще в данном случае о колониализме? После Революции 1917 г. в России были предприняты огромные шаги с целью предоставления этим республикам большей свободы, децентрализации, были сделаны уступки в сторону местной автономии. Следствием этого стало поистине гигантское развитие. «Сегодня все мусульманские нации СССР, в особенности кавказцы и туркестанцы, располагают собственными научными, административными и культурными кадрами, у них есть своя интеллигенция. Они преодолели имевшееся прежде отставание от татар и более не нуждаются в помощи интеллектуальной элиты Казани», которая еще в недавнем прошлом была центром мусульманской культуры в России.

Но это привело к ослаблению естественных уз, связывавших некогда различные мусульманские республики, и сняло с повестки дня проект создания большого «туранского» государства. В нынешней советской федеративной системе культура является «национальной по форме, но пролетарской и социалистической по содержанию». За этим последовало освобождение населения от церковного влияния и обесценение религиозных ценностей ислама; практически национализм ныне ограничен региональными границами, он лишился духовной поддержки братьев по исламу и находит свое выражение в требованиях, ограничивающихся «частичным переустройством существующих институтов» или «требованиями представителей другой расы».

Короче говоря, проблемы мусульманского населения СССР кажутся — и являются — в данный момент чуждыми традиционным требованиям ислама, которые громко высказываются на международной арене. Советские мусульманские республики независимы, но в то же время тесно связаны с советской системой (общая внешняя политика, единая оборонная политика, единые финансы, единое образование, общие железные дороги).

В целом мы сегодня далеки от идеалов видного коммунистического деятеля Султан-Галиева (1917–1923), ставшего затем контрреволюционером и приговоренного к смертной казни в 1929 г. Будучи мусульманином, он мечтал о едином для всех мусульман советских республик государстве, которое бы имело возможность оказывать идейное и революционное влияние на весь азиатский континент. Он представлялся ему наилучшим полигоном для политических катаклизмов, тогда как промышленно развитая Европа казалась ему «погасшим революционным очагом». Мог ли быть ислам зажженным факелом, нацеленным в сторону Азии?

• Панарабизм — основная политическая линия разобщенного ислама: в плане открытого международного соперничества панарабизм слишком охотно выступает сегодня вместо исламизма. Только его и видно, только его и слышно.

Собственно арабский мир остается сегодня «сердцем» ислама, его перекрестком. Исходя из этого, смешивать Ближний Восток (и его продолжение — Магриб) со всем исламским миром и на этом основании видеть только этот регион, отдавать ему предпочтение — значит, сделать лишь один шаг в требуемом направлении: действительность толкает к этому шагу. Но это означает принять чью-то сторону.

Однако в чем состоит сегодня главная характерная особенность ислама? Не заключается ли она в скрытом разделении, дроблении пространства мусульманского мира и его единства? Иногда причиной тому является политика, а иногда география, которая ставит некоторые части исламского мира под исключительное влияние других цивилизаций, других экономических укладов.

В Индостане 80 миллионов мусульман живут рядом или даже смешаны с населением, исповедующим индуизм или анимизм, они являются частью особой экономической структуры, т. е. оказываются наполовину потерянными для ислама. Индия и Пакистан — это две огромные густо населенные территории, разделяющие единое географическое пространство. В Китае 10 миллионов мусульман являются особой категорией населения: можно сказать, что они уже окончательно потеряны для ислама. В Черной Африке некогда победоносный ислам деформируется под воздействием местных религиозных верований.

Исламское вероисповедание этой части населения часто служит им аргументом в борьбе за национальное самосознание, средством самозащиты. Но для ислама, рассматриваемого как единое целое, они тем не менее потеряны или все больше от него отдаляются: есть много мусульманских стран, которые уже не смотрят столь пристально, как раньше, в сторону Мекки, не принимают массового участия в паломничествах и не примыкают стройными рядами к политической идее эффективного и унитарного панисламизма. Отдаленность, политический фактор, атеизм, потеря веры способствуют этому процессу. После 1917 г. в Мекке побывало не более нескольких сотен паломников из СССР.

• Правильно ли представлять теперешний ислам «эпохой Гарибальди»? Внутри мусульманских стран, на Ближнем Востоке, панисламизм наталкивается на проявления местного обостренного национализма.

Распад в сентябре 1961 г. О.А.Е. (Объединенной Арабской Республики, ставшей результатом слияния Египта и Сирии) является характерным примером. Пакистан, Афганистан, Иран, Турция, Ливан, Сирия,

Мусульмане в современном мире
(Карта не отражает распространение ислама в Индии, которая ранее почти полностью была мусульманской)

Ирак, Иордания, Саудовская Аравия, Тунис, Алжир, Марокко, Мавритания, Йемен — все они представляют собой суверенные страны с характерными для них особенностями, зачастую враждебные друг к другу, хотя эта враждебность может маскироваться сиюминутной солидарностью в отношениях с внешним миром и его опасностями.

Отчаянный национализм толкает население и особенно молодежь, прежде всего студенчество этих стран, к вызывающим и драматическим действиям, которые с предвзятой тонки зрения западного жителя кажутся не соответствующими нашему времени. У нас слишком много причин сожалеть о своем недавнем национализме, за который Европа так дорого заплатила, чтобы безучастно смотреть на рост местных националистических движений в эпоху создания европейского Общего рынка. Тем более что все эти националистические движения оказываются направленными против Запада.

Справедливо ли такое отношение? Вот что говорит афганский интеллектуал Наджмуддин Баммат (1959): «Ислам вынужден переживать сегодня одновременно религиозную революцию, сопоставимую с Реформацией, моральную и интеллектуальную революцию, которую можно сравнить с движением Буря и натиск в Германии (это можно сопоставить с эпохой Просвещения и Просвещенного деспотизма в XVII1 в.), социально-экономическую революцию, сравнимую с той, что имела место в Европе в XIX в. (индустриальная революция); к тому же в эпоху существования крупных региональных систем (понимай: существования восточного и западного блоков. — Авт.) ислам переживает более мелкие национальные революции. В момент, когда заключаются договоры планетарного масштаба, мусульманские страны все еще ищут и ждут своего Гарибальди».

Нужно понимать, что мы вовсе не хотим очернить светлую память Гарибальди. Но войны за национальное объединение, в прошлом необходимые, имели для Европы хорошо известные катастрофические последствия.

Окажется ли благотворным для ислама его нынешнее разделение на национальности? Не приведет ли оно мусульманские государства в тупик, поскольку современное мировое хозяйство не позволяет подобного дробления? Не является ли оно источником опасных конфликтов? Каждая независимая страна, обладающая хоть какой-то военной силой, интерпретирует по-своему, на языке собственных интересов и претензий, понятия панисламизма или панарабизма. Так поступают на виду у всего мира Пакистан, Ирак, Египет, открывая дорогу другим.

Однако этот национализм представляется неизбежным этапом национального развития, платой за ту очевидную роль, которую национальное самосознание играло в ходе борьбы за независимость. Каждый отдельный национализм был и остается «контрколониализмом», противоядием от иностранного господства, фактором освобождения.

Нас не должно также удивлять, что каждый арабский национализм имеет схожую с другими черту — враждебность к Израилю, своему старому противнику. Созданное сразу после Второй мировой войны, государство Израиль предстает в их глазах делом рук Запада, причем ненавистного Запада. Замечательные технические достижения Израиля, основанные на капиталах, пришедших со всего мира, его демонстрация силы в борьбе против Египта (в 1948 г., Суэцкая кампания 1956 г. с победным маршем малочисленной израильской армии через Синайский полуостров) вызывают зависть, страх и враждебные чувства, которые наслаиваются на давние противоречия. Жак Берк справедливо пишет: «Осмелюсь сказать, что арабы и евреи — это богоизбранные народы. Но для дипломатов и военнополитических штабов два таких народа — это слишком много! Непримиримый конфликт кроется как раз в родственной близости противников, ведущих свое происхождение от Авраама, выбравших монотеизм в качестве религии… По отношению к Западу они пошли разными путями. Одни внутри диаспоры настолько сохраняли свой общинный идеал, что приспособили личность к внешним требованиям, предъявляемым к ним неверными. Другие, оставшиесся на своей земле, но порабощенные и разобщенные, имели преимущество — или несчастье — остаться в целом такими, какими они были. Отсюда нынешнее неравенство в имеющихся средствах, различия в намерениях и поведении. Самые прозорливые арабские эссеисты с горечью размышляли над тем, что они назвали «крахом» 1948 г…Подобно нашему Тэну или нашему Ренану после разгрома 1870 г., они советуют своим соплеменникам пересмотреть нечто в себе, чтобы избежать впредь подобных авантюр».

• У национализма есть собственная роль в ближайшем будущем: всем без исключения мусульманским странам придется разработать обязательные программы строгой экономии.

Речь идет о программах солидарности, социальной дисциплины; национальное самосознание должно помочь каждой из молодых стран противостоять экономическим трудностям, с которыми придется столкнуться. Оно должно способствовать тому, чтобы общественность согласилась на необходимое обновление устаревших социальных, религиозных, семейных структур — всех этих идущих из глубины веков, архаичных и освященных исламом традиций, ломка которых может спровоцировать реакцию отторжения.

Итак, чего бы ему это ни стоило, ислам должен модернизироваться, применять большую часть западной техники, ставшей сегодня основой жизни в мире: будущее ислама зависит от того, примет ли он или отвергнет эту мировую цивилизацию. Отторжению будут способствовать могучие традиции; приему — национальная гордость, которая может заставить народы принять то, что они инстинктивно не приемлют.

Очень часто исламу отказывали в гибкости, необходимой для быстрой адаптации. Многие и сейчас утверждают, что исторические цивилизационные корни, основы сердечной и душевной привязанности не позволят «не проницаемому для внешних влияний», «несговорчивому» исламу открыться для модернизации. Так ли это?

На деле ислам уже примирился с окружающим его современным миром. Он может пойти по этому пути дальше. Христианство в прошлом также с большим трудом принимало перемены. В конечном счете оно оттого, что вынуждено было пойти на уступки, ничего не потеряло в своей самобытности.

Приписывать исламу чрезмерную религиозную нетерпимость, полное отсутствие гибкости — значит забыть о многочисленных ересях, которые уже сами по себе доказывают возможность перемен. Впрочем, сам Коран открывает реформаторству навсегда, казалось бы, закрытую дверь. «Считается, что пророк предусмотрел тот случай, когда Коран и (сунна) традиция молчат: тогда он рекомендует прибегать в процессе размышления к аналогии; если же она неприменима, следует дать собственную оценку, исходя из предыдущих аргументов. Эта личная интерпретация должна сыграть значительную роль в будущем развитии мусульманской мысли. В наши дни реформаторство пытается открыть путь к этому» (Пьер Рондо). Ведь у всякой религии есть свои запасные выходы. Ислам может помешать, затормозить процесс; но его можно также обойти, он может позволить себя обойти.

Экономисты, сталкивающиеся с повседневной реальностью, не перестают протестовать против бездоказательных и «карикатурных» заявлений о якобы несокрушимых константах мусульманского мира.

По их мнению, настоящая трудность состоит в том, что нужно сделать огромный прыжок вперед. Ислам отстает от Запада на два века, именно те два века, которые преобразовали Европу больше, чем весь период от античности до XVIII в. Каким образом ислам сможет одним прыжком преодолеть этот огромный этап исторического развития, заставить трансформироваться свои архаичные общества, если он имеет в запасе лишь бедное, нестабильное развивающееся сельское хозяйство, промышленность, которая кажется изолированной и будто бы привнесенной извне в его экономику, неспособную догнать свое слишком плодовитое многочисленное и малоподвижное население? К тому же, как и всякая общественная формация, мусульманское общество имеет своих богатых, пусть немногочисленных, но зато очень могущественных. Эти привилегированные слои зачастую используют верования и традиции в качестве аргументов для обоснования своих привилегий; их интерес состоит в том, чтобы сохранить на плаву некоторые «средневековые» общества, подобные йеменскому, феодальные — подобные иранскому, или архаичные — подобные саудовскому, существующему несмотря на нефть или только благодаря ей.

Перед лицом этих трудностей реформаторам предстоит испытание делом: реформирование может быть жестоким и гениальным одновременно, подобно реформе Ататюрка в Турции; оно может быть насильственным на словах, подобно реформе Касема в Ираке; оно может проходить под знаком настойчивости, подобно реформе Насера в Египте; оно может оказаться гибким и по-своему мудрым, подобно реформе Бургибы в Тунисе. Но какой бы ни была природа реформ, их направленность, препятствия на пути их свершения остаются зачастую схожими. Всем этим реформам пришлось преодолеть немалое число запретов (табу), свойственных мусульманской цивилизации. В этом смысле показательной является проблема эмансипации женщин, которая сейчас утверждается в мусульманском обществе, но потребует еще длительного времени для окончательного решения этого вопроса. Исчезновение полигамии, введение ограничений на право мужа в одностороннем порядке развестись с женой, ликвидация паранджи, свободный доступ женщин к высшему образованию и культуре, к оплачиваемому труду, право женщин на участие в выборах — все эти проблемы имеют огромное значение.

Решение этих вопросов доказывает, что реформы — это не безнадежное дело, что оно нуждается в сторонниках и решительных защитниках. Начинающаяся борьба будет разносторонней. Причем наибольшая опасность кроется в кажущихся легкими и притягательными решениях, навязываемых нынешней политической борьбой, которая драматизируется по поводу и без всякого повода.

Каким был бы идеальный подход? Каждый раз доводить до конца что-то одно, выбирать главное. Но политика — это не картезианские размышления. Экономическое развитие само по себе требует от исламской и других цивилизаций преимущественного выбора какой-то одной политической линии, могущей оказаться исключительной. При этом мир, в котором мы живем, заставляет сталкиваться со старыми и новыми трудностями, логика возникновения которых от нас не зависит.

Сегодня все мусульманские государства, гордящиеся своей независимостью, оказываются перед лицом политических требований, часто создающих драматические ситуации, которые нужно или разрешить, или обойти; у этих государств есть своя гордость, которую нельзя не учитывать: ислам так же подвержен гордыне, как и Европа. У ислама есть своя молодежь, свои студенты, требующие быстрее двигаться по пути перемен (в этом они схожи с нашими студентами политехнической школы эпохи 1830 г.). У ислама есть свои военные, способные на безрассудство и на государственные перевороты (в этом они похожи на военных Латинской Америки до Второй мировой войны 1939 г.). У ислама есть свои политические партии, свои политические деятели, способные гоняться за миражами, созданными их собственным воображением, способные призывать к насилию в своих речах. Разве не надо повышать голос, чтобы заглушить шум окружающего мира?

Конечно, имеется фактор иностранного влияния: Франция в Северной Африке; Англия в Кувейте и на почти опустевшем юге Аравии; США повсюду, готовые дать советы и кредиты; СССР, не жалеющий своего времени и сохраняя за собой право на будущее, всегда внимательно следящий за происходящими процессами на этом огромном пространстве. К этому нужно добавить фактор социальной революции, проявляющейся все более явно и формулирующей собственные требования.

Само историческое развитие способствует социальной революции: в Турции военный переворот 27 мая 1960 г. открыл путь для решения социальных проблем, но их претворение в жизнь задерживается; в Иране революция «сверху», консервативная и прогрессивная одновременно, делает свои первые шаги, несмотря на противодействие молодежи и бывшего премьер-министра Мосаддыка, а также на нерешительность коммунистической партии Туде; в Трансиордании, где король решительно противостоит всем опасностям; в Ливане, который хотел бы стать ближневосточной Швейцарией; в Ираке, где революционные преобразования происходят скорее на словах, чем на деле, и где восстание курдов остается крупной проблемой; Египет, где сразу после отделения Сирии сделал выбор в пользу социального коммунизма, что грозит превратиться в расплывающееся масляное пятно… Обзор можно было бы дополнить, говоря об обеспокоенности Пакистана действиями Индии, которая оказалась более воинственной, чем это можно было раньше предполагать, и заявляет свои претензии на Кашмир; об Индонезии, ободренной успехами Индии в борьбе за Гоа и стремящейся установить свой протекторат над голландской Западной Новой Гвинеей — Ирианом; о Северной Африке, которая ожидает окончания алжирской трагедии, чтобы определиться, по какому пути развития пойти…

Все эти проблемы находят свое отражение в политике исламских государств, заставляя их идти на неожиданные действия, которые каждый раз наносят им серьезный урон и сказываются на других государствах. Кто может определить, чего стоила история с Бизертой (1961) такой богатой стране, как Франция, и такой бедной стране, как Тунис? Создается впечатление, что в данной кризисной ситуации судьба самой Бизерты была вторичной, а главным было столкновение двух национальных гордынь, что только усложняло решение вопроса. Франция чувствует себя обиженной, поскольку справедливо считает, что многое сделала для ислама; ислам испытывает те же чувства, так как полагает, что предоставленная ему независимость не является полной, и это справедливо, поскольку ни одна страна не может быть по-настоящему самостоятельной, если состояние ее экономики отбрасывает ее в Третий мир.

Бывшие метрополии лишь частично ответственны за эту сохраняющуюся экономическую зависимость. Она есть производное от многих факторов, связанных с прошлым ислама, с присущей ему бедностью, со свойственным ему чрезмерным демографическим ростом. Все это ужасные болезни, даже при наличии лекарств.

Различные мусульманские государства в современном мире цивилизаций.

• Экономический рост затруднен: перед исламом стоит та же дилемма, что и перед всем Третьим миром. Чтобы интегрироваться в мировую экономику, ему необходимо в самые короткие сроки осуществить индустриальную революцию.

Сформулировать задачу просто, но за ее решение нужно очень дорого заплатить: она требует тяжелой работы, плоды которой не будут сразу же заметны, и не отразятся сразу на уровне жизни населения. Предшествующий период колонизации не подготовил рассматриваемые нами страны к решению данной задачи, что, безусловно, можно поставить в вину стран-колонизаторов.

Если говорить непредвзято, нельзя отрицать того, что колонизаторы внесли большой вклад в развитие колоний. Архаичные страны, уклад которых не менялся веками, оказались частью гораздо более развитых цивилизаций.

Из этого они извлекли для себя определенную выгоду. Прежде всего это касается современной медицины и гигиены, которые значительно снизили уровень смертности; это касается образования, которое — в той или иной степени — значительно улучшилось (французов в наименьшей мере можно в чем-то здесь упрекнуть); это касается создания разветвленной инфраструктуры: портов, автомобильных и железных дорог; это касается внедрения современных методов ведения сельского хозяйства, в частности строительства ирригационных сооружений; иногда это касается и начала индустриализации.

Можно было бы сказать, что это немало. И да, и нет. С одной стороны, вклад в национальное экономическое развитие частично повлек за собой разрушение традиционных структур, а с другой — попытки построить новые структуры оказались несовершенными. Реконструкция была сделана не в целях национального экономического развития, а в целях совершенствования экономики, рассматриваемой в качестве придатка хозяйства метрополии, — придатка, который зависит и от данной метрополии, и от всего мирового хозяйства. Отсюда неравномерность развития по секторам и необходимость, перед которой оказались молодые независимые государства, так реформировать свои структуры, чтобы они отвечали национальным потребностям. К этому нужно добавить прочие многочисленные трудности, вытекающие из их цивилизации и региональной бедности.

Для достижения поставленных целей мусульманские страны должны не только напрячь собственные силы, но и прибегнуть к помощи других стран. Но это невозможно без готовности следовать изменчивой и жесткой политике привилегированных стран, что молодые государства хорошо понимают. Ни ум, ни политическая хитрость теперь уже не будут считаться недостатком. Итак, они должны адаптироваться к самим себе и к реальной жизни остального мира. В этом и состоит их главная задача, их квадратура круга.

• Экономика и нефть: здесь не может быть единого и легкого решения. Даже того, внешне столь привлекательного решения, которое предполагает наличие нефти.

Нефть — это безусловное богатство, плоды торговли которой сказываются на уровне экономического развития всех нефтедобывающих стран. Мы знаем, что это богатство особенно щедро представлено на Ближнем Востоке.

Однако в наибольшей степени от его использования выгоду получают крупные международные компании, которые затратили огромные средства на разведку и эксплуатацию нефтяных месторождений: они занимаются добычей нефти, отчисляя собственнику проценты за эксплуатацию нефтяных скважин и нефтепроводов; они же занимаются нефтеперегонкой и продажей нефти. Попытки установить контроль за источниками нефти, как это однажды попытался сделать Иран (1951) и о чем подумывает ныне Ирак (1961), заранее обречены на провал: нефть только тогда приобретает ценность, когда она продана. Но в сегодняшнем мире нет недостатка в нефти; напротив, в век атома царство нефти грозит оказаться недолговечным.

Небольшая дополнительная деталь: эксплуатация нефтяных богатств иностранцами хотя и вызывает протест у местного населения, но не является единственной бедой мусульманских стран. Роялти являются источником социальных привилегий. Полученные средства не распределяются равномерно, зачастую они тратятся элитой на предметы показной роскоши. Не будучи инвестированы в местную промышленность, деньги транжирятся на приобретение товаров бесполезных для развития производства на месте: Саудовская Аравия построила на нефтяные деньги новые города, автомобильные и железные дороги, аэродромы — прогресс очевиден. Вместе с тем значительная часть этих денег пошла на приобретение ненужных, анахроничных по сути предметов роскоши для королевской семьи и предводителей местных племен. Демонстрация показной роскоши вызывает чувство протеста у молодежи, вдохновляемой египетской революцией, и у буржуазии, стремящейся получить свой кусок государственного пирога.

Серьезный наблюдатель обратит внимание на то, что судьба ближневосточной нефти очень похожа на судьбу американского серебра XVI в.: оно шло транзитом через Испанию, не оказывая существенного влияния на развитие ее хозяйства, чтобы затем подпитывать живую экономику Европы.

Кроме того, нефть была, есть и будет причиной многочисленных конфликтов на Ближнем Востоке. Последний из них — конфликт между Ираком и его руководителем генералом Касемом, с одной стороны, и восемью крупными международными компаниями («нефтяными сестрами»), основным представителем которых на месте является Ирак Петролиум Компани, — с другой.

Продолжающиеся вот уже три года переговоры вновь были прерваны. Не эксплуатируемые компаниями месторождения были у них отобраны. Конечно, возможно достижение договоренности, и Ирак получит право на половину получаемых прибылей. Он уже добился возможности допустить к эксплуатации новых месторождений в водах Персидского залива японские и итальянские компании, которые оказались более сговорчивыми, поскольку пришли в эту страну позднее других. Но в этой сфере деятельности нефтедобывающие страны Ближнего Востока рискуют понести некоторые убытки, несмотря на все имеющиеся у них на руках козыри.

• Все мусульманские страны взялись за дело, осуществили крупные проекты — прогресс в сфере производства налицо. Однако демографический рост препятствует прогрессу. Казалось бы, все развивается, но завтра придется начинать заново.

Не потеряло своего значения замечание, которое сделал в своей статье в газете «Монд» (7 августа 1956 г.) демограф Альфред Сови по поводу Ближнего Востока. «Арабский мир, — пишет он, хотя мог бы сказать “весь мусульманский мир”, — переживает демографический взрыв: рождаемость здесь одна из самых высоких в мире, примерно 50 на 1000, т. е. каждая семья насчитывает в среднем 6–7 детей. Она не только не уменьшилась, но даже увеличилась в результате сокращения полигамии и распространения гигиены. Одновременно резко упала смертность из-за сокращения масштабов эпидемических заболеваний, голода и межплеменных военных конфликтов. Нынешний уровень смертности точно не известен, но он снижается, достигая отныне примерно 20 на 1000. Рост народонаселения на 2,5–3 % в год не является исключительным. Таков рост народонаселения в Алжире, Тунисе и, безусловно, в Египте. Этот ритм, обеспечивающий рост населения вдвое за период жизни одного поколения, гораздо выше того, который сотрясал Европу в период процветания (от 1 до 1,5 % в год) и стал одной из причин эмиграции и колониализма. В мусульманском мире сейчас соседствуют показатели смертности в Европе в 1880 г. и рождаемости, свойственной лучшим периодам Средневековья. Это соседство взрывоопасно!»

Итак, «было бы наивно полагать, что эти страны, переживающие рост своего населения, а следовательно, и потребностей, располагающие кто нефтью, кто трубопроводами, а кто и каналом (Суэцкий канал), будут долго мириться с тем, что богатства проходят мимо них, или даже через всю их территорию и не потребуют увеличения своей доли».

• Несмотря на увеличение производства, последствия демографического роста сказываются прежде всего на темпах экономического развития, зачастую провоцируют стагнацию уровня жизни в мусульманских странах. Это явление часто наблюдается в странах Третьего мира.

Тем не менее предпринятые меры осуществлялись в правильном направлении. Количество безработных значительно совратилось. Если взять пример одного Туниса, то, только благодаря собственным усилиям и не прибегая к крупным инвестиционным вложениям, от 200 до 300 000 безработных получили в этой стране работу на сооружении дорог, ирригационных сооружений, в городском строительстве и на лесопосадках. Недавние экономические подсчеты показали, что в целом сельскохозяйственное производство на Ближнем Востоке возрастало общемировыми темпами в период 1952–1958 гг. Прогресс наблюдался и во всех отраслях промышленности. Если взять Египет, общий индекс роста перерабатывающей промышленности достигал следующего уровня: в 1953 г. = 100; в 1951 г. — 95; в 1952 г. — 98; в 1953 г. — 100; в 1954 г. — 107; в 1955 г. — 117; в 1956 г. — 125; в 1957 г. — 132; в 1958 г. -143… В Пакистане промышленное производство также возрастало: в 1952 г. — 100; в 1954 г. — 128; в 1958 г. — 215…

Итак, наблюдается очевидный прогресс, увеличение национального дохода, что должно было бы способствовать росту инвестиций и экономическому подъему. Но демографический взрыв стал препятствием на этом пути. Масса людей растет быстрее, чем масса распределяемых благ — душевой доход снижается, как и всякий коэффициент, где знаменатель (население) увеличивается быстрее, чем числитель. Это напоминает усилия пловца, борющегося с волнением на море: чем сильнее он гребет руками, чем больше затрачивает сил, тем медленнее продвигается вперед. В развивающемся исламском мире уровень жизни падает, или в лучшем случае его с трудом удается поддерживать на прежнем уровне.

Заметим, кстати, что эти расчеты национального дохода на душу населения не являются точными. Зачастую нет даже четких цифр численности народонаселения (колебания могут достигать 20 %). В отсутствие жесткой системы национальных счетов массу доходов приходится не рассчитывать, но оценивать. К тому же как определить доходы разобщенного и зачастую архаичного ремесленного производства, сельского хозяйства, включающего обширные зоны примитивного земледелия, удовлетворяющего лишь собственные нужды производителей?

Иными словами, в подобных подсчетах речь может идти только о примерных оценках, о порядках величин. Но и это не мало.

• Учитывая демографический взрыв, сам факт поддержания душевого дохода на прежнем уровне свидетельствует об очевидном экономическом потенциале, способном противостоять огромному приросту населения.

В своей массе мусульманские страны доказывают свою жизнеспособность; даже если отступление и наблюдается, то оно остается умеренным. В среднем люди потребляют менее 2600 калорий ежедневно (нижний порог благополучных стран), но все равно это выше необходимого для жизнеобеспечения минимума и, следовательно, позволяет избежать голода (за исключением зоны Сахары). Иначе говоря, они живут ниже границы между богатством и бедностью, но выше границы между бедностью и нищетой. Это первый плюс.

Однако ситуация в различных странах неоднозначна. Если провести классификацию по величине национального дохода на душу населения (в долларах США) то снизу вверх эти страны разместятся следующим образом: Ливия — 36; Афганистан — 50; Нигерия — 64; Пакистан — 66; Индонезия — 88; Иордания — 100; Сирия — ПО; Иран — 115; Египет — 122; Тунис — 132; Ирак — 142; Марокко — 159; Алжир — 210; Турция — 219; Ливан — 247. Цифры скромные. Всякое сравнение с европейскими статистическими данными (свыше 1000), а тем более с США (2200) оказывается убийственным. Цифры эти значимы только при сравнении с ситуацией в странах Черного континента.

Можно заметить, что страны, находившиеся вчера или все еще находящиеся сегодня под французским влиянием (Ливан, Сирия, Марокко, Алжир, Тунис), оказались в лучшем положении. Заслуга в этом принадлежит, конечно, не французской колонизации, хотя об этом и нельзя умалчивать, а образованию в них в предшествующий период определенного слоя интеллигенции и подготовленных кадров, что обеспечило более тесную связь цивилизаций и имеющихся людских ресурсов.

Что касается Ливана, то его относительно ведущее положение объясняется культурной, торговой, капиталистической экспансией в страны ислама, в Черную Африку и Латинскую Америку, а также его религиозной амбивалентностью (сосуществование христианской и мусульманской религий). Алжир многим обязан французским и международным инвестициям (успехи в сельском хозяйстве, строительство плотин, дорог, школьное обучение, медицинское обслуживание, нефтяные месторождения в Сахаре, эмиграция рабочих рук во Францию), приток которых не был прерван даже войной, начавшейся в 1954 г.

В борьбе за выживание каждая национальная экономика имеет свои шансы и козыри: у Ирака, Ирана, Саудовской Аравии и Алжира есть нефть; у Египта — способствующие плодородию почвы воды Нила, Суэцкий канал, высококачественный хлопок, текстильная промы-тленность; у Турции и Марокко — конкурентоспособные промышленные предприятия; у Индонезии — каучук, нефть, оловянные рудники; у Пакистана — большие запасы зерна, джута.

Но, несмотря на все это достояние, движение по пути прогресса оказывается трудным и проблематичным.

• Требующие решения проблемы непросты. Будучи экономическими и социальными одновременно, они оказываются настолько взаимосвязанными, что их кажется невозможным решать в порядке очередности. Собранные в единое целое, они предполагают пугающую своей сложностью программу действий.

Представляется необходимым следующее.

1. Прежде всего улучшить положение в сельском хозяйстве. Это означает, что нужно самым решительным образом пересмотреть архаичные отношения собственности; решить многочисленные проблемы, связанные с ирригацией и эрозией пахотных земель. Вопросы сколь технические, столь и политические.

2. Построить новые предприятия легкой и тяжелой промышленности, причем любой формы собственности, включив их, по мере возможности, в систему действующих хозяйственных связей. Необходимо, чтобы новые предприятия опирались на общую структуру национальной экономики, чтобы они придали народному хозяйству импульс развития.

3. Решить вопрос с инвестициями, непростой из-за необходимости прибегнуть к иностранной помощи (частные международные капиталы, поступающие через швейцарские банки, государственная помощь со стороны СССР, США или Франции, ожидающийся приток европейских капиталов из стран Общего рынка).

4. Создать собственный рынок. Здесь мы сталкиваемся с двойной трудностью: рынок возникает при наличии определенного уровня жизни (что возвращает к проблеме, которую и нужно решить) и он будет неполным, если не выйдет за пределы национальных границ. Отсюда постоянно возникающие, но так и нереализованные идеи панарабского рынка, рынка стран Магриба, африканского рынка. Здравые проекты, которые трудно осуществить.

5. Заняться образованием, подготовкой квалифицированной рабочей силы. Это тем более важно, что автоматизация производства, возможная в условиях промышленности, начинающейся с нуля, не решит вопроса избыточной рабочей силы, который представляется ключевым и первоочередным сегодня.

6. Подготовить национальные кадры: технических специалистов, инженеров, преподавателей, администраторов… Профессиональная подготовка стоит на повестке дня. Но она не может быть кратковременной. Только энтузиазм населения по отношению к образованию позволит преодолеть существующие огромные трудности.

В целом требуются крупные капитальные вложения, которые смогут окупиться только в долгосрочной перспективе. «Заранее придется пожертвовать поколениями людей. Понимание этого — грустная привилегия немногих. Несколько молодых поэтов из Сирии и Ливана, чтобы самим себе объяснить эту необходимость, вспоминают миф о некоем восточном божестве, которому предстоит возродиться после мучительной смерти. Этим они отдают себе отчет в постоянном трансе и нынешней горечи своего народа» (Ж. Берк).

• Надо делать выбор: становится понятно, что перед лицом четко поставленных проблем, трудностей и срочности предполагаемых решений, перед масштабами неизбежных жертв руководители различных государств проявляют колебания в выборе стратегии развития. Мир предлагает им по меньшей мере два решения, и от правильности сделанного выбора будет зависеть будущее ислама.

В общем и целом речь идет о том, чтобы либо остаться в рамках западного капитализма, наполовину либерального, наполовину предполагающего государственное вмешательство и некий политический либерализм; либо пойти в направлении социалистических экспериментов по советскому, югославскому или китайскому образцу. Упрощая, можно сказать, что предстоит или сохранить общество и систему правления в их нынешнем виде, понемногу их улучшая, или одним разом разрушить существующую надстройку, чтобы воссоздать ее затем на качественно иной основе.

К несчастью, этот выбор не является ни чисто интеллектуальным, ни чисто эмпирическим. Он зависит от тысяч внутренних и внешних факторов.

Повсюду или почти повсюду возникает буржуазия, мелкая буржуазия, растущий слой интеллигенции, зачастую молодой интеллигенции. Она слой все еще испытывает разочарование, вызванное, по ее мнению, слепым подражанием Западу. Возьмем пример из области политики: за исключением Афганистана и Йемена, во всех мусульманских странах появились свои парламенты, но что эти страны выиграли? Разочарованная и рвущаяся к участию в делах государства буржуазия «поворачивается к коммунизму, так как видит в нем средство обеспечения в будущем своей гегемонии; бюрократическая и плановая система советского общества предстает в ее глазах гарантией стабильности и средством решения почти нерешаемых экономических проблем… Молодая мусульманская интеллигенция заворожена оболочкой современной марксистской науки и мысли; конечно, это может рассматриваться как реакция на средневековые традиции, которые и по сей день парализуют исламскую мысль, но она тем более опасна, что мусульманская интеллигенция уже обращалась, причем безуспешно, к либерально-демократической мысли Запада в поисках средства доступа к современной рационалистической культуре. Отныне марксизм им кажется единственно возможным путем для этого» (А. Бенигсен).

Запад слишком склонен думать, что в действиях исламских государств в отношении СССР преобладает политиканство, стремление приобрести по сходной цене машины, оружие, кредиты. На деле проблема глубже. Опыт социалистических стран завораживает молодежь исламских государств. Запад опирается зачастую лишь на косные аристократические круги, на социальное окружение, напоминающее картонные театральные декорации. Как и в других частях планеты, ему недостает подлинного «планетарного мышления».

Вопрос не в том, чтобы убедить исламский мир, что предлагаемые Западом решения превосходны сами по себе, что они предпочтительнее других. Он даже не в том, чтобы шире раскрыть кошелек. Необходимо предоставить развивающимся странам такую плановую модель, которая была бы подходящей для ислама, открыла бы этим странам дорогу надежды и будущего.

Мусульманская цивилизация в XX веке

Угрожает ли этот глубокий кризис самой цивилизации ислама? Вопрос может ставиться в разных плоскостях.

1. Существует ли еще в условиях огромного дробления на национальности и наличия политического соперничества единая и узнаваемая исламская цивилизация?

2. Если она существует, то не угрожает ли ей «планетарная техническая и поведенческая оболочка», как ее называет Жак Берк, т. е. доступ к индустриальной цивилизации, которая скроена по западному образцу и имеет тенденцию к распространению во всемирном масштабе?

3. Более того, не существует ли угрозы, что для получения доступа к этой цивилизации ислам выберет путь марксизма, способного разрушить один из оплотов единства ислама — его религию?

• Существует ли еще мусульманская цивилизация? Политическая раздробленность ислама, как кажется, надолго исключает осуществление мечты панисламистов. Но как факт, как цивилизационная реальность панисламизм все еще существует в той же мере, как он существовал в прошлом.

На всем пространстве ислама можно обнаружить эту цивилизацию в реалиях повседневной жизни. Сходство веры, нравов, привычек, семейных отношений, вкусов, способов проведения досуга, игр, поведения и даже кухни… Переезжая из одного в другой город мусульманского Средиземноморья, европеец в большей степени поражается сходству, а не различиям. Если вы переезжаете в Пакистан и государства Индо-Малайской области, а тем более в Черную Африку, там вы заметите больше отличий, но это потому, что в этих регионах мусульманская цивилизация наталкивается на другие цивилизационные течения, которые зачастую оказываются более сильными, чем мусульманское.

В Черной Африке связи с исламом ограничиваются религией. Проповеди (Египет, со своей стороны, проводил от имени панарабизма большую «миссионерскую» деятельность) зачастую читаются — во франкоговорящих странах во всяком случае — на французском языке. Это означает, что культурных связей практически не существует, а если они и есть, то хрупкие, опосредствованные. Причем можно усомниться и в том, что религиозные связи оказываются эффективными среди массы африканского населения, которое трансформирует на свой лад, африканизирует религию Мухаммада, так же, впрочем, как оно трансформирует и христианство. Короче говоря, если в Черной Африке панисламизм и существует, то он не более чем политический и социальный; он не может быть здесь полноценным цивилизационным фактором.

Что касается Пакистана, то он является составной частью цивилизации, которую справедливо называют индо-мусульманской. В его национальном языке — урду — смешаны слова арабского или иранского происхождения со словами, пришедшими из санскрита. Хотя слова пишутся справа налево, как и в арабском, но урду на него не похож.

Одним из наиболее явных признаков, обеспечивающих единство мусульманской цивилизации, остается язык. Речь идет о литературном арабском, некогда цементировавшем ислам, который сохранился и в XX в. Он остался общим письменным языком, на котором издаются газеты и книги. Национальные языки — это языки разговорные.

Другое связующее звено: социально-экономические проблемы почти повсюду выражаются одинаково, поскольку они возникают главным образом от столкновения архаичной, традиционной, консервативной исламской цивилизации с цивилизацией современной, которая наступает по всем фронтам. В разных странах проблема стоит более или менее остро, но это ничего не меняет в предлагаемых решениях, которые оказываются схожими из-за логики вещей, из-за идентичности исходных причин. Страны, уже продвинувшиеся в осуществлении реформ, предвосхищают будущее других стран.

Но и здесь, «сосланный» в Черную Африку, Индию, Индо-Малайскую область, Китай ислам дистанцируется от ислама в целом, так как его будущее связано с будущим других цивилизаций.

• Второй вопрос: будет ли ислам избавляться от своей традиционной старой цивилизации, как избавляются от старой одежды, по мере того, как он будет двигаться по пути индустриализации и использования современной техники?

Этот вопрос стоит не только перед исламом. Он означает следующее: сможет ли современная цивилизация, цивилизация машин, электроники, автоматизации, атома, вольно или невольно униформировать мир, заставить исчезнуть отдельные цивилизации?

Повсеместное внедрение технических достижений и бесчисленные последствия этого процесса безусловно способны разрушить и восстановить в иной форме многие структуры цивилизации. Но не все, поскольку сама по себе автоматизация не является цивилизацией. Утверждать это значит верить, что сегодняшняя Европа родилась заново в эпоху индустриальной революции, которая оказалась жестокой встряской для нашего континента. Впрочем, размышляя об европейских нациях, можно позволить себе усомниться в способности автоматизации объединить и унифицировать планету. Казалось бы, являясь составной частью общей христианской и гуманистической цивилизации Запада, будучи вовлеченными практически одновременно в процесс индустриализации, начавшийся более века тому назад, имеющие доступ к схожим научным и техническим достижениям, обладающие похожими общественными и государственными институтами, всеми социальными формами автоматизации, эти нации должны были бы уже давно утратить свои национальные особенности, которые позволяют говорить о французской, немецкой, английской, средиземноморской цивилизациях…

Но достаточно французу пересечь пролив Ла-Манш, англичанину ступить на континент, немцу приехать в Италию, чтобы они сами убедились в том, что индустриализация вовсе не означает унификации. Если техника не способна преодолеть региональные особенности, то как же она сможет разрушить такие могучие самобытные образования, как цивилизации, в основе которых лежат различные религии, философии, человеческие и моральные ценности?

Но не окажется ли проблема иной, если технические достижения, предлагаемые исламу, будут сопровождаться марксистской идеологией, чьи ценности противоположны традиционным ценностям ислама? Найти ответ на этот столь часто ставящийся вопрос непросто и вряд ли даже возможно. Нет уверенности, что такая постановка вопроса меняет его суть.

Осмелимся сказать следующее: сам по себе марксизм не является замещающей цивилизацией; он представляется социальной ориентацией, сознательно выбранным гуманизмом, рационалистическим объяснением. Если однажды он все-таки окажется выбором ислама, то это приведет к сосуществованию с ним мусульманской цивилизации, как в СССР сосуществуют русская цивилизация и марксизм, а в Китае — китайская цивилизация и марксизм. В этих странах он оказал влияние на национальные цивилизации, но не уничтожил их; впрочем, это и не являлось его программой.

Разумеется, И. Мубарак прав, когда говорит, что «исламу будет труднее сопротивляться марксистскому влиянию, чем христианству, по той причине, что он еще не делает различия между духовным началом (вечным) и временным. Духовному началу будет легче в условиях технической материализации коммунизированного мусульманского общества». Почему он прав? По той причине, что христианство повсюду или почти повсюду еще до того, как сказались последствия индустриальной революции, выдержало наступление рационалистической и светской научной мысли и сумело, хотя и не без трудностей, адаптироваться к новым условиям, смогло сохранить свое равновесие, отказавшись при этом от того, от чего было необходимо отказаться. Ислам оказался защищенным от воздействия на него техники, рационализма, марксизма.

Для ислама, религиозная жизнь которого руководит каждым поступком человека, техника (марксистская или нет) представляется огненным кругом, который нужно преодолеть одним прыжком, чтобы перестать быть слишком старой цивилизацией и омолодиться в огне событий настоящего времени. Выбор пути развития зависит как от самого ислама, так и от окружающего его мира, мира двойственного, который раскачивается, подобно огромному маятнику, то в одну сторону, то в другую. Как и у всего Третьего мира, у ислама есть опасность пойти не туда, куда бы он хотел, а оказаться в сфере влияния более притягательного из двух существующих блоков.

Постскриптум

1966 г.

Одно лишь хронологическое перечисление всех событий, которые произошли в исламском мире с 1962 по 1965 г., заняло бы целый том. Повсюду, от стран Азиатского континента до Марокко, сохраняется определенная напряженность, причем тон задает окрашенный в социалистические тона национализм, выступающий в вопросах нефти и отношений с крупным капиталом против международного капитализма и берущий пример с Египта, чья политика в 1960–1961 гг. стала для остальных своеобразной моделью. Характерный пример — национализации в Ираке (14 июля 1964 г.) и враждебная западным нефтяным монополиям политика Сирии (2 января 1964 г.).

В последние годы большое внимание привлекают к себе события в Алжире, ставшем независимым после Эвианских соглашений (19 марта 1962 г.) с Францией и проведения 1 июля 1962 г. общенационального референдума по вопросу о самоопределении.

Начальный период независимости был отмечен разного рода выступлениями и беспорядками. Народная армия, которая во времена войны за независимость размещалась в Марокко и Тунисе, на границах с Алжиром, сумела восстановить порядок. Бен Белла сформировал первое национальное правительство 15 сентября 1962 г. ив течение всего 1963 г. претворял в жизнь программу социальных реформ, так называемую «программу Триполи». Наиболее значительным событием стала национализация земель уехавших европейских колонов, которые перешли в руки специальных комитетов управления. Тем самым правительство выразило намерение опереться на крестьянскую демократию, которая стала «острием его политики».

Вместе с тем стали очевидны бесчисленные трудности, вызванные массированной национализацией, отъездом европейцев, хронической нехваткой капиталов и технических кадров. Политическая нестабильность провоцировала дополнительные волнения, расколы, диссидентские движения, партизанщину и возобновление судебных процессов… В целом создавалось впечатление, что Бен Белле удалось справиться с этой сложной ситуацией (15 сентября 1963 г. он был избран президентом Алжира, а в апреле 1964 г. стал Генеральным секретарем Фронта Национального Освобождения). Но наряду с этим усиливалась социальная и экономическая напряженность (экономическая депрессия, рост стоимости жизни, увеличение безработицы), что вызывало недовольство определенных кругов национальной буржуазии, рупором которых стал Ферхат Аббас… Понемногу, впрочем, между различными политическими силами начало устанавливалось равновесие, и Бен Белла, как казалось со стороны, укрепил свои лидирующие позиции в армии и партии. В сфере внешней политике приоритет отдавался отношениям с Францией, что объяснялось экономическими и культурными причинами, а также присутствием во Франции около полумиллиона алжирских рабочих, что способствовало снижению в стране уровня безработицы.

Алжир выступал в целом как нейтральная страна, что не исключало, впрочем, декларируемых политических, религиозных и социалистических предпочтений, имевших антиколониальную окраску. Доказательство тому отношение Алжира к событиям в Португалии и бывшем бельгийском Конго.

19 июня 1965 г. В то время, когда, казалось бы, Бен Белла сконцентрировал в своих руках весь аппарат власти и удалил с политической сцены других националистически настроенных руководителей (лидер восставших в 1964 г. кабилов Аит Ахмед 10 апреля был приговорен к смертной казни, но помилован), его правительство было свергнуто в результате государственного переворота. Девятнадцатого июня группа офицеров под предводительством начальника Генерального штаба арестовала Бен Беллу и других близких к нему политических деятелей. Полковник Бумедьен, бывший до того времени заместителем председателя правительства и министром обороны, захватил власть от имени Революционного совета, выступил с разоблачением «ныне нейтрализованного тирана», но признал вместе с тем, что «завоевания революции останутся незыблемыми».

4 июля. Публикация списка членов Революционного совета, включающего в себя главным образом военных руководителей прежней армии и лидеров партизан.

11 июля. Формирование нового правительства. Главным образом в его состав входили сторонники Бен Белла.

14 июля. Подписание очень важного франко-алжирского договора о природных ресурсах, продолжающего договоренности Эвиана (1962). Договор предусматривал новые условия деятельности нефте- и газодобывающих компаний, прежде всего в области налогообложения, и обговаривал рамки тесного сотрудничества между Францией и Алжиром в области разведки, добычи, переработки нефти и торговли ею; этот договор устанавливал совершенно новый тип отношений между слаборазвитой страной-производителем нефти и промышленно развитой страной, ее потребляющей. Договор предусматривал, кроме того, создание смешанного организма, на который возлагалась задача индустриализации Алжира за счет использования средств, поступающих от нефтедобывающих компаний. Этот договор был подписан в торжественной обстановке в столице Алжира 28 июля. Он открыл новую фазу в отношениях между двумя странами и послужил основой для выработки алжирским правительством его внешнеполитических позиций: в дальнейшем Алжир не упускал случая, чтобы высказаться в поддержку политики генерала де Голля.

Марокко

23 марта 1965 г. В Касабланке произошли выступления студенческой молодежи и безработных, которые были жестоко подавлены полицейскими силами министра внутренних дел генерала Уфкира. Двадцать восьмого марта 14 марокканцев, приговоренные за год до этого в смертной казни за подрывную деятельность, были казнены.

13 апреля. Хасан II объявил всеобщую амнистию и начал консультации со всеми партиями с целью создания коалиционного правительства. Однако переговоры закончились неудачей и король покончил с попытками создать в стране парламентский строй, начатый относительно свободными выборами 1963 г. Было объявлено чрезвычайное положение, деятельность парламента приостановлена, правление короля стало бесконтрольным.

29 октября. В Париже был похищен один из лидеров левой оппозиции Мехди Бен Барка, что вызвало кризис во франко-марокканских отношениях. Франция обвинила в организации похищения министра внутренних дел Марокко генерала Уфкира. Король взял его под свое покровительство, что серьезно пошатнуло двустороннее сотрудничество.

Объединенная Арабская Республика

24 августа 1965 г. Насер и король Саудовской Аравии заключили перемирие, что положило конец войне в Йемене, в которой египтяне поддерживали республиканцев, а саудовцы финансировали и вооружали монархистов. Большую роль в заключении этого договора сыграли американцы. Американская дипломатия еще больше укрепила свои позиции в Каире после сформирования здесь 1 октября, сразу же после возобновления американской продовольственной помощи Египту, нового правительства Закарии Мохеддьеда. Тем не менее этот успех имел кратковременный характер, поскольку Насер отказался поддерживать американскую внешнюю политику. Поездка в Египет в 1966 г. советского премьера А.Н. Косыгина ознаменовала успешное возвращение советской дипломатии на Ближний Восток. Москва предоставила новые кредиты, предназначенные для продолжения строительства Ассуанской плотины, и увеличила помощь йеменским республиканцам. В Йемене вскоре возобновилась гражданская война.

Март 1966 г. Военный переворот в Сирии привел к власти левое крыло партии Баас, в результате в правительстве оказались один коммунист и два симпатизирующих компартии.

Июнь 1966 г. Внезапная смерть генерала Арафа, главы иракского правительства, стала причиной прихода к власти его брата, начальника Генерального штаба национальной армии. Под влиянием СССР он заключил договор, положивший, как кажется, конец курдскому восстанию на севере страны, длившемуся на протяжении многих лет. Одновременно Москва предоставила Ираку значительные кредиты для строительства плотины на реке Евфрат.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧЕРНЫЙ КОНТИНЕНТ