Она проскользнула мимо замершего Раллиха, сдёрнула с пеньюара шёлковый поясок и стянула за спиной руки удавленника. Вытолкала безвольного Раллиха из спальни, вышла сама и захлопнула дверь. По ту сторону дубовых створок клацнул засов.
– Принц, кого вы привели в мой дом?
– Я же не знал!
Красавица всхлипнула и прижалась к его груди. Пеньюар, потерявший пояс, распахнулся.
– Принц, заберите меня отсюда…
Самая длинная ночь рано или поздно кончается. В окно, так и оставшееся с вечера распахнутым, проникли солнечные лучи. Первый день осени, обычно он не отличим от лета. Раллих, обещавший бодрствовать всю ночь, открыл глаза и встретил лучистый взгляд девушки.
– Мой принц!
– Моя королева!
Она легко вскочила с постели, подошла к окну.
– Смотри, вчерашний дуболом всё ещё висит на дереве и сучит лапами.
Раллих подошёл, обнял красавицу за плечи, прижал к себе.
– Пусть висит. Если его отпустить, он перепортит половину сада.
– Как странно, случайности любят происходить парами. Вчера ещё ничего не было, а сегодня в парке подвешен лесной урод, а в соседнем покое твой бывший попутчик.
– Его надо снять и похоронить. Нехорошо, когда в доме удавленник.
– Как скажешь. Идём.
– Сперва одеться надо.
– Принц, ты ревнуешь? Здесь никого нет. Но, если хочешь, я оденусь.
Халатик был накинут на обнажённое тело. Подчиняясь хозяйской ладони, засов запертой двери отъехал в сторону. Дверь распахнулась. Раллих шагнул вперёд и замер.
Стан был жив. Он бился в петле, дёргал руки, стянутые за спиной. Лицо, налитое венозной кровью, было тем не менее живым, выкаченные глаза видели. Если бы не шёлковый поясок, не дающий воли рукам, Стан, наверно, сумел бы подтянуться на верёвке и освободиться от удавки, но розовая ленточка пресекала все его попытки.
– Что это?
– Ты сам видишь. Твой спутник не человек, а полудохлик. Может быть, ты не знаешь, но когда-то он был в услужении у самого страшного некроманта, каких знал мир.
– Знаю. Он рассказывал. Но он сказал, что Местору был нужен живой слуга, мертвецов у него хватало.
– Совершенно верно. Но живой слуга старится и умирает, а нового обучать долго и скучно. А некромант властен не только над смертью, но иногда и над жизнью. Он не позволял своему слуге умереть. Полудохлик ходит, думает, говорит, но постепенно жить ему становится невмоготу, ведь срок его жизни давно истёк. И тогда он вешается, а наутро восстаёт к жизни. Поступает так два или три раза в год, точно не знаю. Как видишь, никто твоего приятеля не вешал, он всё сделал сам.
– А ты откуда это знаешь?
– Сторож рассказал. То, что я отказывала ему, вовсе не означает, что с ним нельзя поговорить. Других развлечений у меня не было. Некромант со своим слугой однажды явился к усадьбе и попытался выжечь проход в живой изгороди. А Сторож его не пустил. Некромант что-то колдовал, так что земля тряслась, а Сторож бил палкой. Он всегда ходил с вычурной палкой вроде посоха. Некромант бежал что есть мочи, а Сторож гнался за ним и лупил палкой. Я чуть не умерла со смеху.
– А слуга?
– Слугу он не тронул, ведь тот не лез, куда не просят. Сторож не нападал первым и никогда никого не убивал. Наверное, он был хорошим человеком, но я рада, что его больше здесь нет.
Хозяйка говорила, не торопясь, а Стан бился и хрипел неразборчиво. Чудилось, он силится произнести одно слово: «помоги!»
– Что с ним будем делать? – спросил Раллих, стараясь не вспоминать, как они вдвоём шли через Вымерт, ели из одного котелка, охраняли друг друга ночью, отбивались от всякой нежити. А теперь оказывается, что напарник его такая же нечисть, как и прочие вымертские твари. – Я думаю, надо его добить и похоронить по-человечески.
– Если бы он был человеком, я бы сказала, что так и надо сделать. Но он по самое горло налит магией покойного некроманта. Я не знаю, что случится, когда она выплеснется из мёртвого тела.
– Нельзя же заставлять его мучиться…
– Почему? Сколько он повесил оборотней? И зубы драл у живых, не ради идеи, а на продажу. Есть высшая справедливость, что сейчас повешен он.
Стараясь не глядеть на бывшего товарища, Раллих вышел из комнаты и плотно прикрыл дверь.
– Больше мы не будем говорить о плохом, ведь сегодня день нашей свадьбы. У всех сначала бывает свадьба, а потом первая брачная ночь, а у нас получилось наоборот, но я ничуть не жалею. Сейчас у нас лёгкий завтрак для двоих, а вечером – бал.
– Боюсь, мой наряд не слишком подходит для бала. За время путешествия он малость поистрепался.
– В моём доме всё готово для свадьбы. Не хватало только жениха. Теперь ты пришёл, а за нарядом дело не станет. Идём, я покажу покои, достойные принца.
В пиршественный зал Раллих спустился другим человеком. Одежда, обувь – всё было достойно королевского бала. Вместо погрызенного искряком меча в потёртых ножнах на боку висела шпага с бриллиантами.
В зале, где ещё вчера царила тишина, теперь звучала музыка: лютня, две виолы и тамбурин. Где скрываются музыканты и есть ли они вообще, Раллих понять не мог.
Юная красавица вышла ему навстречу в подвенечном платье. Жемчужная диадема в волосах, фата из тончайшей кисеи спускается до пола. Белоснежное платье: волны виссона и батиста, кружева, при виде которых умрёт от зависти любая модница.
– Ты мой принц!
– Ты моя королева!
Лёгкий завтрак был забыт, и тем более забыты тёмные утренние события.
– Идём, я покажу тебе мир.
Тонкая башенка над особняком не была слишком высокой, поднимаясь едва на четыре этажа, но со смотровой площадки были видны просторы поистине безбрежные. Чащобы Вымерта казались шкурой небывалого князь-вервольфа, за ними виднелись поля, горы и морские глади. Замки вздымали к небу донжоны, города, опоясанные стенами, угрожали врагу твердынями башен.
– Смотри, отсюда видны все царства земные, и все их я дарю тебе! Вон там, вдалеке красуется столица Серебряной Марки, её ещё иногда называют Серебристой Маркой. Сегодня первое сентября, в Серебряной Марке празднуют Новый год. Видишь людей на улицах, слышишь, как они веселятся? – смех красавицы слился с дальним смехом людей. – Там мы устроим бал в честь нашей свадьбы. Никто не останется в стороне! Летим туда, скорей!
Белая невеста уже не говорила, она кричала, захлёбываясь смехом. Могучий порыв поднял её в воздух, кинул в запредельную даль. Волны радостного смеха, жгучего огня и молний пали на столицу Серебряной Марки, обращая город и его жителей в пепел…
– Летим, милый!
Не колеблясь ни секунды, Раллих Гранк последовал за госпожой.
Виктор ТочиновСобака мясника
Дорога вела вверх, но Николаша летел по ней легко, словно под гору, ноги сами несли.
– Постой-ка, малец! – Раздался сзади голос, и Николаша сбился с шага, обернулся, досадуя сам на себя: ну какой же он малец, уж второй год как студент Политехнического, пора бы перестать реагировать на такие оклики.
Посреди улицы стоял полицейский урядник Мазохин, всеми в Парголове называемый по отчеству – Ерофеичем. Откуда урядник вывернул, Николаша, только что миновавший то место, не понял. Возможно, Ерофеич вышел из-за дачи Караваевых, но тогда должен был шагать очень быстро, дабы оказаться там, где сейчас стоял… Увидел издалека и выскочил, торопясь перехватить? Зачем, интересно?
Пасха в том году случилась ранняя (а дело происходило в страстную субботу), но Ерофеич уже успел сменить папаху на фуражку, шинель носил нараспашку, не застегивая, всем установлениям и циркулярам вопреки, – был он мужчиной грузным, дородным, легко потеющим.
Урядник сделал приглашающий жест: подойди, дескать, потолкуем. Николаша двинулся к нему, аккуратно и далеко обходя лужи, тщательно следя, чтобы не забрызгать свои выходные отглаженные брюки. Ерофеич, неодобрительно следя за его эволюциями, шагнул навстречу – напрямик, дороги не выбирая.
– Ты ведь Прасковьи Злотниковой сын? – уточнил урядник, когда траектории его и Николаши достаточно сблизились.
До того близко они не общались, повода не было, но в Парголове Ерофеич знал всех. Николаша молча кивнул, не понимая, в чем причина полицейского к нему интереса.
– Куда поспешаешь такой нарядный? В церковь, что ль? Так негожий час выбрал, утреню отслужили уже, пасхи с куличами освятили, народ почти весь по домам разошелся… А до ночного бдения еще ого сколько.
– Я не в церковь… Я… в общем, по другому делу иду…
– По другому… – раздумчиво повторил урядник.
Единственный глаз его пристально уставился на собеседника, а второй Ерофеич потерял тридцать с гаком лет тому под турецкой Плевной – и опустевшую глазницу прикрывал кожаной нашлепкой на кожаном же шнурке и должен был бы, по разумению Николаши, походить на пирата, да отчего-то не походил. Выглядел как одноглазый полицейский.
– А дай-ка мне букетиком твоим полюбопытствовать… – протянул руку урядник. – Очень я, понимаешь, цветочками интересуюсь… Страсть такую с отрочества имею.
Николаша отдал букет с огромной неохотой и решил, что, если урядник начнет допытываться: откуда, мол, цветы в такое раннее время, сказать, будто купил в Питере. На деле же за букет были плачены баснословные два рубля (а купи-ка в конце марта дешевле!) Фрол Давыдычу, садовнику из шуваловских оранжерей, и тот, разумеется, приторговывать хозяйскими цветами никакого права не имел.
Лелеемая с отрочества страсть к цветам проявилась у Ерофеича странно. Приняв букет, он не сделал попытки развернуть даже наружную обертку из вощеной бумаги, не говоря уж о внутренней, нарядной, сделанной из тончайшего станиоля с вытесненными пасхальными ангелочками. Взвесил букет на руке, тут же протянул обратно и как-то разом потерял интерес к разговору.
– На именины чьи-то собрался? – спросил урядник, и по тону чувствовалось, что задан вопрос для проформы.
Да и не стал Ерофеич ждать ответа, махнул рукой:
– Иди уж, заболтал я тебя, опаздываешь небось…