Но кое-как Глафира срок потребный доходила, не скинула. Или в кровати долежала, не знаю уж. Раз такие дела – Трофим повитухам здешним не доверился. Издалека откуда-то привез, как бы не из Питера… Видать, не последнего разбора была, не знаю… мало кто повитуху ту видел, он сам ее встретил на станции, и сразу к себе, и сам после родов обратно отвез к поезду ночному.
Как роды прошли, никто толком не знал. Повитуха уехала, а Трофим еще задолго до того сиделку нанял, за женой приглядывать, но та из чухны была, клещами слова не вытянешь, да и говорила по-нашенски плохо. Но кое-что просочилось, от кумушек ведь ничего не утаишь: ребенок, дескать, здоровый родился, девочка, а вот с Глафирой не очень-то ладно, лежит в родильной горячке да в беспамятстве…
Трофим, значит, лавку запер, мать и младенчика на сиделку оставил, а сам на двуколку свою – за доктором и с кормилицей заодно договориться, Глафира кормить не могла…
Вернулся, часу не прошло, а жены-то и нет. Как, куда подевалась? Сиделка больше с дитем нянькалась, вот и не заметила, как больная встала, оделась да из дому тишком прокралась… Да и кто б подумал за ней следить: лежит пластом, в себя не приходит.
Понятно, меня вызывают: мол, выручай, Сидор Ерофеевич, сыщи супружницу любимую, пока она где-нить в лесочке под кустом Богу душу не отдала или еще чего плохого не случилось…
След быстро сыскался. Видели, как женщина в платье желтом – такое как раз из Глашиной комнаты пропало – и в шляпке с вуалеткой вниз к станции шагала, и надо ж так, что как раз к поезду выборгскому подгадала. И села, и уехала.
Вот незадача… Разослали телеграммы по всем станциям на пути и по нашей полицейской линии, и по жандармской, и по путейской, и по врачебной… И нашли ту женщину не сразу, на третий день, – да не наша оказалась, просто платье схожее.
Тут уж меня за живое разобрало. Всех на ноги поставил. Десятские с сотскими как ошпаренные бегали, мужички деревенские лес прочесывали, под каждый кустик заглядываючи… Ближнее озеро баграми да «кошками» все обшарили и два дальних чуть позжее. И вправду, что ж за дела такие?! То появляется она не пойми откуда, то пропадает невесть куда, – и все на моем участке… Непорядок.
Долго искали, да все без толку… И тут у меня мыслишка нехорошая зашевелилась…
Да Господь с тобой, паря! Какой из Трофима душегубец, уж стока-то я в людях понимаю, видел, какой он сам не свой да от горя почерневший… Заподозрил бы в чем – так по бревнышку бы дом и лавку ему разобрал, и участка его каждый бы аршин перекопал, не поглядел бы, что Коппельша у него в заступницах…
Нет, другое я заподозрил. Поднял старые бумаги, глянул – ну так и есть! В день пропажи ровнехонько семь лет исполнилось, как Глаша в лесу отыскалась. Ну вот буквально день в день.
Я в лес, на ту полянку, помнил ее хорошо… Вернее, от леса уже рощица малая осталась, свели под застройку лес, но полянка та уцелела. Сам не знаю, зачем туда поспешал… Обыскивали уже рощицу ту, как и прочее… Но ноги сами несли.
Пришел, никого там нет, понятно… Стою, на мох зеленый смотрю, на шишки и думаю: нет, не сыщем мы Глафиру никогда, да и не Глафира она вовсе, наверное… Из других мест была, вот что я тебе скажу… Да нет, не из-за границ… Из совсем других, человечьим разумением не постигаемых… Словно отпуск ей оттель дали недолгий, на семь годков всего, а потом обратно вернули… Да не смотри ты на меня так, я ж и сам понимаю, что дурные мысли, а вот пришли тогда в голову…
Искать я Глафиру не бросил. И небрежничать в том деле не стал, служба есть служба, что должен делать был, то и делал. Но не верил, что найдем. Так и вышло: и сама за все года не нашлась, не объявилась, и весточки никакой о ней не пришло… Словно и впрямь оттуда, с небесей, к нам спустилась или, напротив, снизу вынырнула… А то и сбоку откуда-то, – поди знай, какие еще ненаши места где есть…
Вот тебе и вся история.
А теперь иди сватайся, ежели не передумал… Или тут посиди, поразмысли хорошенько, на чьей дочери жениться собрался.
Ну а я пойду, служба… Бывай, паря.
Размышлять, сидя на бревнах, Николаша не стал. Едва Ерофеич скрылся из вида, он тоже поднялся, забрал свой платок, букет, да и пошагал прежней дорогой.
История его не зацепила за живое… Трагичная, но больно уж давно случилась. Ульяна даже не страдала от потери матери, попросту не была к тому способна по младенческому своему возрасту… К тому же разве можно хоть в чем-то верить полицейским держимордам? Землю они рыли, как же… Водку, небось, пьянствовали да перед начальством отписывались. И тело потенциальной тещи истлело где-нибудь в болотной трясине или куда там еще могла забрести женщина в горячке…
Николаша был юношей весьма прогрессивных взглядов и к полиции относился с априорной неприязнью, хоть и не имел пред ней никаких прегрешений.
История понравилась именно как история – своей таинственностью, загадочностью, без какой-либо связи с желанием породниться с семьей главного ее персонажа. Появилась из ниоткуда… исчезла в никуда… ровно семь лет спустя… Загадка, тайна, р-романтика.
У Николаши была мечта: когда-нибудь написать и издать книгу о легендах и тайнах Парголова. Их тут хватало… Например, печальная легенда о графине Варваре Шуваловой, чей призрак до сих пор посещает могилу своего любимого мужа. Или другая легенда, веселая, о изобретении «шуваловского» граненого стакана – изобрели его якобы на пару академик Ломоносов и граф Шувалов, – причем именно здесь в поместье графа во время совместного застолья с обильным распитием…
Но те легенды всем местным известны и особой ценности не имеют. А вот история загадочно появившейся и загадочно исчезнувшей девушки Глаши – иное дело. Похоже, кроме Ерофеича, ее и не помнит никто толком… Но у одноглазого урядника взгляд на события со стороны, а если удастся (со временем, не сразу) выведать у будущего тестя (который станет к тому времени просто тестем) недостающие подробности, то легенда может получиться на загляденье. К тому же с этим же семейством, с Грубиными, связана еще одна легенда Парголова – свежая, зарождавшаяся и обраставшая подробностями буквально на глазах Николаши.
И в этот момент, словно подслушав его мысли, грубинская легенда номер два подала голос…
Над дачным поселком прокатился громкий хриплый вой, удивительно низкий, словно доносящийся откуда-то из-под земли, из непредставимых глубин, из «мест иных», как называл их полицейский урядник Ерофеич.
Именно так выла собака мясника Грубина.
Собаку мясника слышали все живущие в Парголове и даже приезжавшие погостить на два-три дня (вой раздавался не ежедневно, но достаточно регулярно). А вот поглазеть на нее довелось немногим. В основном мальчишкам – подсаживая друг друга, они карабкались на вершину высоченного грубинского забора именно для того, чтобы воочию увидеть загадочного мохнатого монстра, а о том, чтобы перебраться внутрь, никто и помыслить не мог. Чаще всё заканчивалось безрезультатно: повисят сорванцы, вцепившись в доски и выставив головы над гребнем ограды, повисят, да и спрыгивают, так ничего и не высмотрев.
Николаша в детстве тоже пытался пару раз узреть легендарную собаку, не узрел, разочаровался и забросил попытки. Когда бы не вой, можно было бы счесть грубинскую псину полнейшим мифом и вымыслом. Однако вой не позволял усомниться: есть такая, просто по участку прогуливаться не любит… Либо хозяин чаще держит пса на цепи или взаперти.
Но изредка самым упорным юным соглядатаям удавалось полюбоваться на мохнатое чудище. Рассказы их, без сомнения, грешили преувеличениями – собака с годовалого теленка, где ж такое видано? – но в описаниях внешности пса сходились, и по всему получалось, что порода для здешних мест невиданная, а в Парголове проводили дачный сезон богатые столичные жители, многие со своими собаками, зачастую весьма породистыми.
Причем у Трофима Грубина это была уже вторая такая собака, возможно даже третья, но тогда получалось, что самую первую Николаша по малолетству не застал. Где мясник доставал щенков или откуда их выписывал, никто не знал. Да и не доискивались: мяснику-то содержать этакую псину не так уж затратно – при разделке туш всегда остаются не особо пригодные в пищу остатки (в городе и их можно продать тем, кто победнее, но не в Парголове, где бедных не водится, где все покупатели – богатые столичные дачники), а поди-ка прокорми за свой счет прожорливую мохнатую громадину…
Но в фольклоре юных обитателей Парголова все поколения грубинских собак слились в единую хнотическую сущность, в постоянного и вечного обитателя здешних краев. Миф не может стареть и дряхлеть, в отличие от реальной собаки…
Рассказывали о легендарном псе разное, в основном выдуманное… Например, гуляла в разных изводах история о двух незадачливых злоумышленниках, по скудоумию своему решивших ограбить дом богатого мясника и выждавших, когда Грубин с дочерью ненадолго уедут. Дело, якобы, происходило зимой, и на снегу четко отпечатались следы воров, ведущие к грубинскому забору. Обратного же следа не было даже одного. И в полицию мясник о попытке грабежа не заявлял… Два человека словно растаяли в воздухе (а на деле, разумеется, были переварены желудком косматого монстра), в иных версиях называли даже фамилии крестьян из окрестных деревень, якобы сожранных.
Небольшая доля истины в той легенде была. Зимой, когда в Парголове оставалась едва ли десятая часть летнего населения, в опустевших дачах изредка, что называется, «пошаливали»… И крестьяне, и залетные столичные мазурики, но серьезного размаха эта напасть ни разу не обрела – урядник Ерофеич, что о нем ни думай, службу знал туго. Кое-кто, прихваченный на горячем, и в каторжные работы поехал, других, из соседствующих крестьян, поучили на месте батогами, до суда не доводя… А попыток ограбить дом мясника и вовсе не случалось.
В другой легенде все происходило наоборот: в разных ее версиях исполинская собака сама покидала охраняемую территорию – иногда через сделанный под забором подкоп, иногда иным способом – и охотилась на запоздавших ночных прохожих среди аллей шуваловского парка либо на улочках Парголова… Оснований для таких россказней имелось еще меньше.