Мысли в голове вертелись короткие, обрывочные. Собрать их во что-то цельное и связное Николаше не удавалось.
Получалось примерно так: «В каторжные пойдет… а мясо собаке скормил… или в желтый дом, на Пряжку… дочь под попечительство… а кости зарыл где-то тут, оттого и говорит, что здесь до сих пор… а кто опекуном? Коппельша-то умерла… или тогда у него еще не было собаки?»
Одновременно мясник говорил что-то свое, непонятное и ненужное, что-то о глазах Глафиры, начавших исподволь менять цвет, желтеть через неделю после свадьбы… Какие глаза? Он о чем? Драпать надо, едва мясник отвлечется… Пока не сообразил, что сболтнул лишнего и за топор не схватился…
Затем в речах безумного тестя мелькнуло имя Ульяны, и Николаша постарался сосредоточиться, ухватить суть. Не сумел… Опять какой-то бред о начавших желтеть глазах, теперь Улиных…
До чего же не повезло, что дремавшая много лет душевная болезнь обострилась именно сейчас. Нет бы чуть позже, после венчания, а теперь…
Мысль его оборвал вой знаменитой грубинской собаки, раздавшийся, небывалое дело, второй раз за день. Теперь, когда источник был поблизости, звук этот впечатлял еще больше.
– Не покормил, – произнес мясник на удивление трезвым голосом. – Уж собрался было, да тут ты заявился… А пойдем-ка, Коля, со мной. Посмотришь на нее заодно.
В иные времена Николаша с радостью ухватился бы за возможность увидеть вблизи мохнатую легенду поселка. Но сейчас, когда выяснилось, что урядник Ерофеич ошибся, и обходительный мясник был-таки душегубцем, истребившим супругу… Какие еще легенды? Бежать, немедленно бежать при первой возможности!
Николаша поднялся с лавки и сообразил, что никуда убежать не сумеет. Ноги не держали, подкашивались. Почти два стакана без привычки и закуски сделали свое дело. Грубин, напротив, двигался легко и свободно, словно каким-то хитрым фокусом заменял лишь свою водку колодезной водой.
Кончилось тем, что мясник не то повел, не то потащил Николашу, взяв под локоть, а свободной рукой подхватил бадью, с горкой наполненную мясными обрезками.
Николаша, как ни был пьян, размерам бадьи изумился. Да у него не с годовалого теленка собака, с лошадь самое малое, не влезет в теленка столько…
Ошибся во всем.
Собака оказалась крупная и на редкость, но до теленка недотягивала, не говоря уж о лошади. А еще была она совершенно не похожа на кровожадного монстра из легенды – меланхоличная, ко всему на свете равнодушная. Чуть повернула голову в их сторону и даже на лапы подняться не соизволила.
– Тэбби, английский мастиф, – пояснил мясник на ходу. – Добрейшей души пес, зря на него наговаривают…
Шагали они не к Тэбби, проводившему их флегматичным взглядом, – к небольшому дому, стоявшему на задах участка. «Домишко, приобретенный от щедрот баронессы», – сообразил Николаша, вспомнив рассказ урядника.
Похоже, возвели некогда домик на старом чухонском фундаменте – на высоком, в рост человека, из дикого камня сложенном. Но потом тот фундамент присыпали зачем-то земляными откосами, и теперь казалось, что дом стоит на вершине небольшого холма.
«Погреб… Ледник для мяса…» – подумал Николаша и вновь ошибся.
– Знакомься: Глафира Федосеевна. Могла бы тещей тебе быть. Да не судьба…
Слова мясника скользили мимо сознания Николаши, потрясенного видом «тещи».
Низкий потолок подвала не дозволял существу распрямиться, но было в нем где-то полтора человеческих роста, а то и поболее. Остатки людских черт угадывались с большим трудом. Например, лишь по болтающимся спереди сморщенным мешочкам грудей можно было понять, что когда-то ЭТО считалось женщиной.
Глафира Федосеевна очень заинтересовалась кандидатом в зятья. Уставилась громадными желтыми глазищами и тут же рванулась вперед, натянув до предела цепь. Щелкнули челюсти – здоровенные, вытянутые вперед, как у заморского зверя крокодила. Когтистые лапы совсем чуть не дотягивались до стоявших у двери мясника и Николаши, почти лишенные плоти, они крайне напоминали лапы неимоверных размеров курицы. Нижние конечности существа, наоборот, мясом обросли чрезмерно. И, кажется, сзади болтался хвост, Николаша не мог толком разглядеть его в полумраке, да и не приглядывался… Ему и увиденного хватило.
«Я сплю… Напился водки, уснул в мясниковой каморке и вижу сон…»
– Ладно… Надо делать, зачем пришли. Не то опять завоет. Посторонись-ка…
Совковая лопата зацепила из бадьи первую порцию мяса… При виде начавшейся трапезы Глафиры Федосеевны «зять» выскочил из этой части подвала и скорчился в рвотной судороге.
Толком стошнить было нечем… Но желудок сокращался и сокращался, выталкивая жалкие остатки завтрака и дикий коктейль из водки и горького желудочного сока.
Закончив, Николаша кое-как отдышался и понял, что изгадил невзначай какой-то ящичек, наполовину заполненный стреляными латунными гильзами. Рядом стояла берданка, Николаша коснулся ствола с вялым интересом: зачем она тут?
– Пристрелить пытался, – прозвучал за спиной голос мясника. – Долго пробовал, не берут ее пули, тут же все зарастает, как было… Не кормить пробовал, так воет на всю округу, не переставая… Сразу надо было кончать, да не поднялась тогда рука, любил ее сильно… Теперь понял, Коля, на ком жениться надумал? Через год Улька почти такой же станет, но размером поменьше, а через три – такой в точности…
Представив новый облик улыбчивой и милой Ульяны, Николаша опять почувствовал рвотные позывы. И не стал с ними бороться.
Он снова сидел в той же каморке, за тем же столом из некрашеных досок, но как здесь очутился, не помнил и не понимал.
Мыслей в голове не осталось. Никаких.
Остались зрительные впечатления, но сильно урезанные – будто кто-то обкорнал ножницами края картинки, оставив лишь самый центр. Николаша видел кусок стола, стакан, водочный штоф (видать, уже новый, едва початый, в прежнем-то плескалось на донышке), а больше ничего, весь мир ужался до этого пятачка.
Потом он увидел чью-то руку, льющую водку в стакан и частично мимо, на стол. Лишь по рукаву студенческой тужурки понял, что рука его собственная. Конечность продолжила своевольничать, стакан пополз ко рту. Николаша не стал противиться, выпил.
В темноте за пределами крохотной области, доступной для взгляда, послышались шаги. Зазвучал голос мясника, и вот теперь-то в нем хорошо ощущалось сильное опьянение.
– Т-ты, К-колюня, ее руку и сердце… ик… просить… д-да? Ты ж мне… мне как сын теперь… забирай, что хотишь…
На стол, опять-таки за пределами видимости, что-то опустилось с легким стуком. А затем что-то другое – с противным сырым шлепком.
Максим МакаренковКанарейка
Н а столе окаменевшая хлебная крошка. Давлю её указательным пальцем, рассыпаются колкие песчинки. Смахиваю сухую пыль со стола, в голове всплывает: «Лунная пыль».
Что это?
Любимая книга детства.
Недавно пробовал перечитать – бросил.
В сорок пять совсем не то.
Вот это да.
Начинаю вспоминать. Сам вспомнил возраст, всплыли подробности из детства. И недавние события.
Те, что произошли незадолго до того, как я попал на стол в Институте Экспериментальной Хирургии. В операционную, где, наверное, все белое, стерильное и очень яркое. И сосредоточенный нейрохирург деловито копался в том, что оставалось от моего мозга.
Хорошо копался, если я могу все это вспомнить и увязать в слова.
Трогаю шрам, который начинается у левого виска и идёт до самого затылка.
Шрам тоже деловитый и скромный. Почти незаметный под седеющим ёжиком.
Ноги сделались очень слабыми, и я вцепился в край столешницы.
Сел, столешницу так и не отпустил.
Оказалось – меня трясёт.
Только сейчас я по-настоящему осознал, что остался жив. Я продолжаю существовать в этом мире. Могу налить себе кофе. Насыпать сахар. Накромсать бутерброды.
Побриться.
Впрочем, от кофе врач советовал отказаться, чтобы не повышать давление.
Я просидел на кухне до темноты.
Потом робко включил свет в коридоре, комнате. Расстелил кровать.
Принял душ.
Все ещё не веря в происходящее, лёг спать.
Я очень боялся, что снова приснится авария, налетающий грузовик, кошмарное осознание окончательности происходящего. Сейчас все закончится, и никогда больше не будет ничего, а я этого даже не пойму, не смогу осознать.
Именно это казалось тогда самым страшным и нелепым.
Закрыв глаза, ждал, что снова, как в первые больничные ночи, увижу красную перекошенную физиономию водителя и чьё-то серое смеющееся лицо, высунувшееся у него из-за плеча.
В том лице была жутковатая неправильность, и я все смотрел и пытался понять, что же не так. Это было очень важно, но понять не получалось, мешал грузовик, который все надвигался, скрежетал, валился на мою «Тойоту».
Потом я помнил только слабый зеленый свет в реанимационной палате. Приходили люди тоже в зелёном, потом бывшая жена с сыном. Они по-настоящему беспокоились за меня, но у них уже была своя жизнь, множество дел. Они убедились, что я жив, и успокоились.
Я тоже успокоился и захотел спать.
Теперь я дома.
И тоже очень хочу спать.
Проснулся от неприятного ощущения скользкой сырости. Оказалось – пропотел густым холодным потом. Я задыхался и ворочался в мерзком желеобразном коконе.
Отбросил одеяло и побрёл в ванную смыть ночную дрянь.
Посреди коридора остановился он неправильной тишины. В ней был кто-то кроме меня.
Не в квартире. За дверью. Я точно знал, что там кто-то, кого вообще не должно быть в городских домах.
Противно закололо ноги. Руки сделались мягкими и чужими. Хотелось сесть и расплакаться от бессильной тоски.
Всхлипнув, я добрёл до двери. Задел ботинок, он бесшумно отлетел в сторону. Квартиру заливал тихий скользкий ночной ужас.
Посмотрел в глазок.