Существо плавно вытянуло шею. Она тянулась и тянулась, пока надо мной не нависло бесстрастное лицо. На котором не было глаз. Каждая черта лица, каждая морщинка и складка были тщательно прорисованы на гладкой коже. Глаза расплылись, превратились в чёрные подвижные пятна.
В моей голове появилась картинка – беспомощная фигура на полу. Сидит, открыв рот.
Не та. Не издаёт звуков.
Гибкая шея повернулась на звук открываемой двери. В коридор вышел Корженёв.
Сипло взвизгнул и попытался захлопнуть дверь.
Существо плюнуло в него комком прозрачной слизи.
Триединое ждало друг друга.
Собрались перед дверью, вошли, аккуратно закрыли её за собой, и только тогда раздался крик.
Я полз к лестнице.
Встать не мог, голова плыла от заполняющих её образов того, что триединое делало с Корженёвым.
Им было что-то нужно. То, что у него было.
Когда они превратили ноги врача в желе, меня стошнило.
Я добрался до лестницы.
Трёхтелый кружил вокруг Корженёва в диком извивающемся танце. Я видел это с трёх разных точек – они вращались, взлетали в воздух руки, превращавшиеся в корни-щупальца, немыслимо изгибались ноги в безукоризненно отутюженных брюках, и от этого тошнило еще сильнее.
Меня била крупная дрожь.
В институте стояла невозможная тишина.
Лишь едва слышно хлюпала прозрачная плёнка, покрывающая дверь и окна. Она почуяла меня, зачмокала, содрогнулась, предвкушая.
Я побрёл к комнате охраны.
Оттуда можно открыть ворота подземного гаража.
В комнате никого. Темно, только мониторы отсвечивают.
На одном – кабинет Корженёва.
Врач лежит на полу, пытается подняться, беззвучно открывается чёрный провал рта.
Перед ним – срастается боками и спинами Трёхтелый, превращается в обманчиво неуклюжее изваяние.
Идола давно забытого нами бога.
Наползает на расползающееся по ковру тело.
Мне кажется, что даже здесь я слышу визг Корженёва.
Я решился вернуться к зданию института лишь три месяца спустя.
Жёлтое такси влилось в утренний поток, я откинулся на спинку кресла, закрыл глаза.
Сейчас я уже мог заснуть без таблеток почти на три часа. Но всё равно, недосып сказывался, я задрёмывал в самых невероятных местах и подрывался, тяжело дыша.
Провалился в дрёму и сейчас, потому не сразу понял, что говорит водитель.
– А зачем вам заброшка-то?
– Что? Какая заброшка?
– Так по адресу этому заброшенная больница же. Известное дело. Но если решили посмотреть, так днём там делать нечего. Но вечером тоже не советую, там шибанутых шляется – сил нет. Тянет их туда, место нехорошее.
– Погодите. Там же Институт Экспериментальной Хирургии.
Таксист внимательно посмотрел на меня и замолчал.
Так и доехали.
Странное, сросшееся корпусами, словно Трёхтелый боками, здание я видел в первый раз. Оно было заброшено уже много лет – такое видно сразу по тоскливым провалам окон, выцветшим облупившимся стенам, мусору вокруг. По неопределимому, но явному ощущению чужеродности пространства вокруг гигантских корпусов.
Я обошел больницу кругом.
Долго стоял, смотрел в пустые окна.
В одном из них колыхалось серое скользкое полотнище.
Александр ЗолотькоИмя – не важно
Мальчику было пять лет, звали его Стас, и он с мамой ехал от бабушки Жени. К папе и старшей сестре Наташе. На все вопросы Стас отвечал рассудительно, серьезно и толково. Назвал свою фамилию, адрес. Только вот не мог сказать, где сейчас его мама.
Вот только что она была во-он там! Сказала, чтобы Стас подождал в проходе, а сама пошла за багажом. Он у них стоял в камере хранения номер сто пять, пока мама со Стасом гуляли по городу. У них скоро поезд.
Старший сержант Соколов кивнул. До поезда оставалось еще пятнадцать минут. Только вот мамы не было. А багаж – чемодан и две большие полосатые сумки, именуемые обычно «мечта оккупанта», стояли на полу возле ячеек камеры хранения, одна из них с номером «сто пять» была открыта, а мамы не было.
– А где моя мама? – спросил мальчик.
Соколов оглянулся беспомощно на своего напарника, тот вздохнул и отвернулся.
– Та-ак… – протянул Соколов. – Стас, ты тут побудь вот с дядей… с дядей Сережей Павловым. В сторонке. А я схожу, пусть объявят по радио. Найдется твоя мама.
По радио объявили несколько раз, но мама так и не нашлась.
Вещи отнесли в линейное отделение милиции, мальчишку отвели туда же, угостив по дороге мороженым. Патрульные остались на месте, в автоматической камере хранения.
– Куда она могла подеваться? – спросил Соколов, разглядывая пустую ячейку «сто пять».
Из ячейки пахло пылью, чем-то прокисшим и еще будто бы химическим.
– Может, сбежала? – снова спросил Соколов. – Завела себе какого-то хахаля и того… Кукушка, блин. Знаешь, у меня у соседей…
– Без паспорта убежала? – поинтересовался Павлов. – Ты же ее сумки смотрел, документы – на месте. Вещи ее личные, белье…
– Это да. Так не бегут. Ребенка бросить могут, но чтобы без паспорта и шмоток… Деньги у нее в лифчике были, ясно, а вот паспорт… – Соколов снял шапку, пригладил волосы. – Да и как бы она вышла?
Незаметно выйти у Трофимовой Ольги Ивановны, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения, матери двух детей, из камеры хранения не получалось – выход был один. От центрального прохода в стороны расходилось несколько отделений, обойти ячейки можно было и с обратной стороны, но выйти из помещения можно было только в одном месте. И мальчик стоял как раз посреди центрального прохода. Мимо него мама никак пройти не могла.
И спрятаться было негде.
– Кто-то сунул ее в ячейку и закрыл? – совсем уж глупость предположил Соколов.
Он был человеком простым, некоторые даже полагали его бесхитростным, такие странные вещи, как исчезновение человека в ограниченном пространстве, в его голову не вмещались.
– Угу, – Павлов посмотрел на часы. – Все уже, конец смены.
– Ты прямо домой? Перекусить не хочешь?
– На вокзале кушать собрался? Чебуреки массового поражения? Нет уж, не у всех такие желудки, как у тебя, – Павлов посмотрел на верхнюю ячейку, словно прикидывая – залезть на нее или нет. – Все, не наше это дело. Пусть следаки с операми работают, а мне – домой, ужин готовить.
– Пошли, – согласился Соколов. – Не наше это дело.
Уже сдав оружие и выйдя из отделения, Павлов вдруг посмотрел на здание вокзала и сказал тихо: «Мальчишку жалко».
– Что ж ты ляжешь, будешь делать… – невпопад ответил своей любимой присказкой Соколов. – Ну вышло так. От судьбы – это самое… Ну и найдут ее. Куда она без паспорта…
– Действительно, – Павлов посмотрел на затянутое тучами небо, поймал губами одну из редких снежинок. – Куда она денется. И мальчишка… Куда он…
И не прощаясь, Павлов ушел к трамвайной остановке.
– И в голову не бери! – крикнул ему вдогонку Соколов. – Все, не наше это дело. Забыли.
Но забыть не получилось.
Утром приехал муж пропавшей – высокий, грузный мужчина, с обветренным лицом и крепким шершавым рукопожатием. Он хотел узнать подробности. За сыном в детприемник поехала тетка, а муж хотел увидеть… понять…
– Вот он мальчишку… вашего сына нашел, – сказал начальник ЛОМа, когда Павлов вошел в его кабинет. – Он проводит, покажет… Только там смотреть нечего… Но вы – как хотите. Конечно… Мы искренне… это… Жаль, конечно…
Подполковник мучительно пытался найти формулировку – точную и не оскорбительную для мужа пропавшей. Пропала? Сбежала с другим? Исчезла?
– Заявление ваше я принял, значит, это… зарегистрируем, – подполковник похлопал ладонью по исписанному листу бумаги, лежащему на письменном столе. – Посмотрите, значит… это… место прес… происшествия, сержант Павлов все объяснит… Ты, Павлов, объясни все подробно. Соколов занят… по делу, значит, но ты же все видел…
Это…
– Покажу, – сказал Павлов. – Чего не показать?
И они пошли с мужем пропавшей в автоматическую камеру хранения.
Народу было много, кто-то спешил поставить вещи в ячейку, кто-то забирал. А кто-то сторожил, когда ячейка освободится. Приходилось ждать долго. До Нового года оставалось еще три дня, люди старались успеть закончить свои дела или закупиться к празднику. Год тысяча девятьсот девяносто третий был не из самых легких, да и на девяносто четвертый мало кто возлагал особые надежды.
– Вчера так же было? – спросил муж пропавшей. – Людно?
– Нет. Мальчишку… сына вашего нашли уже ближе к полуночи. В это время народу тут почти нет.
Сто пятая ячейка была уже занята, дверца закрыта.
– Вот тут, – сказал Павлов.
– А Стас?..
– А Стас вон там стоял, в центральном проходе. Не напротив отделения, а чуть в стороне. Его отсюда и видно не было.
– Ну да… Сколько раз говорили ему, чтобы не отходил в сторону – обязательно что-то увидит и пойдет… Говорили же… – мужчина скрипнул зубами.
Тетка с объемными пакетами толкнула его, что-то буркнула злое, но мужчина внимания на это не обратил – стоял, зажмурившись, и тер лоб ладонью. Павлов отвернулся.
– Слышь, сержант!.. Тебя как зовут? – спросил мужчина.
– Сергей, – не оборачиваясь, ответил Павлов.
– А меня Николай. Коля.
Павлов повернулся и пожал руку.
– Не могла она уйти сама, – сказал Николай с нажимом. – Не могла! Все же у нас нормально было. Мы же… Ну тяжело, но кому сейчас легко? Работа у меня есть. И она работала… Не голодали. И не было у нее никого, мы в поселке живем, там все на виду. Только подумаешь, что сделать, а бабки уже… Не было у Ольки никого… Да и с чего бы? Я не пью, на сторону не хожу… Вот честно – было один раз, так то еще до нашей старшей… Я же…
Было видно, что хочет Николай сказать «люблю ее», только губы отказываются произносить эти слова вслух. Не привыкли такое вслух.
– Ее кто-то… Кто-то ее украл, – сказал Николай. – По… похитил. Искать нужно вора…
– Будут искать, – сказал Павлов. – Ты заявление подал, его зарегистрировали. Значит, ориентировка пойдет. Паспорт она оставила в сумке, значит, документы ей понадобятся…