– Зеркало как раз не показатель. Главное – ребра на головке цилиндра стоят веером и глушак прямой, – сказал бильд. – Тогда точно семьдесят четвертый. Я знаю.
– Ишь ты!
– Это Ижевск, – напомнил бильд, усмехаясь. – У моего отца был рыжий «пес». Теперь жалеет, что продал.
– А у меня – красный. Восемьдесят второго года. Сыпался, зараза… Но зато как ездил!
Главред вздохнул.
Кузьмин тоже вздохнул, но без толку – его не услышали и не заметили.
– Совещание окончено, всем спасибо, – сказал главред. – Работаем.
Народ потянулся из кабинета.
– Дмитрий! А вас я попрошу остаться… На минуту.
Кузьмин в дверях оглянулся. К главреду подошел «криминал», и они зашептались. Кузьмин неопределенно хмыкнул и пропустил Васю вперед.
– Леша! Ты тоже задержись чуток.
Ну, будет мне сегодня, подумала Вася. И все-таки я не могла иначе. Не могла упустить момент. Он должен понять. Он ведь тоже репортер.
На улице Кузьмин потянул носом воздух и сказал:
– Не весна еще. Вот не весна. Ты куда сейчас? В оперный? Давай, нам по пути.
До самой площади он молчал, думая о своем. Вася все порывалась сказать – вы извините, так получилось, я не нарочно, вы поймите, – но Кузьмин был где-то далеко, слишком далеко.
На площади он оглянулся в сторону пруда и неожиданно спросил:
– Никогда не задумывалась, что «лыжи» – авангард?
– В смысле?
– В самом прямом смысле. Такой добротный советский конструктивизм. Обрати внимание, все, что поставлено в городе после Советов – памятник крокодилу, пельменю, лосю, Ижик вот этот, который мне почему-то активно не нравится, – вполне традиционная скульптура. Коза железная, скорее, панк, ну, с элементами панка, она за скобками. Прекрасная коза…
«Лыжи» отсюда были едва видны – черточка, устремленная в небо. Вася вспомнила поверье: если, стоя лицом к монументу и пруду, мысленно три раза задать какой-нибудь животрепещущий вопрос, придет четкое понимание, как его решать. Прикинула – далековато. Да и вопрос еще не оформился.
– А «лыжи» – это конец шестидесятых. Казалось бы, время, когда все в стране зарегламентировано до посинения. Шаг вправо, шаг влево карается на худсовете. Тем временем скульпторы шарашат нам авангардные монументы на народные денежки, и хорошо ведь получается.
– Я знаю, что… Не все было так однозначно, – осторожно высказалась Вася.
Кузьмин ее не расслышал, он глядел в сторону монумента.
– Я ведь был на открытии, – с затаенной грустью сказал он. – С ума сойти. Пацан еще совсем. Но что-то помню. Столько всего помню… Господи, как же я ненавидел этот город!
Вася даже слегка поежилась – с таким чувством Кузьмин это выпалил.
А еще показалось, он говорит о чем-то другом. О чем-то большем.
– Пойдем, – Кузьмин, глядя под ноги, зашагал к оперному театру, Вася пристроилась рядом. – М-да… А ведь город – редкий. Он настоящий. Он не прикидывается, не пытается тебя обмануть. Едешь по Пушкинской – хороший, качественный такой город. Его можно потрогать руками. Вдруг – бац! – та же Пушкинская, а вокруг деревня. Но деревня тоже правильная, в ней живут, а не доживают. А мой родной Машиностроитель, весь облезлый, где в любое время суток можно схлопотать в бубен? Да, облезлый, но это не руины, там все настоящее, там есть сила какая-то! А эта площадь? Ее так легко было испортить, превратить в бессмысленное парадное недоразумение, и сколько таких нелепых площадей в разных городах… А наша – хорошая площадь для жизни. И набережная выше всех похвал. И куда ни посмотришь, все по делу. По трамваям часы можно проверять. Тротуарам – Москва завидует… Но дело вообще в другом. Здесь все держится на контексте, на глубоко зарытых смыслах. На впитанном с молоком матери осознании того, что город очень непростой. С этим живут и об этом не говорят. Просто знают. Это как ижевский говор – он же весь строится на интонациях. Без интонаций его не существует. Почему главный борется с диалектными словечками? Открою страшную тайну: потому что их не осталось достойных! «Дак чё» и «в смысле» – курам на смех. Даже наше шикарное «чёйта», которое лично я обожаю, это в общем не диалект. Все дело в интонации. Ижевск – город контекста. Если не нравится Ижевск, значит, ты еще не в теме. Стоит ее уловить, и город тебя поднимет, он тебе поможет, жизнь наладится и все получится. Ну, либо ты самого себя не любишь, а тогда уже никакой контекст не спасет.
Он говорил так увлеченно – Вася жалела, что не может украдкой включить диктофон.
– А я терпеть не мог Ижевск, было такое. Только с годами до меня дошло: на самом деле я ненавидел себя и свою жизнь. Мне казалось, я тут заперт, и очень хотелось вырваться. Рано начал читать, полюбил книги, в романах все было такое большое и яркое. Там можно было чего-то добиться, что-то сделать. А здесь за меня все решили заранее – где учиться, с кем водиться, когда и за что в первый раз присесть. Да-да, не делай большие глаза. У нас на Машике в семидесятых было просто: либо ты, либо тебя. Я не любил, когда меня, поэтому откладывал книжку и шел с пацанами бить морды. А потом и чего посерьезнее. А дальше, когда оставалось всего ничего, чтобы юный мечтатель загремел за ограбление в составе группы, да с намерением и прочими отягчающими, да еще и как организатор… Вдруг повезло. Меня Гена Вахрушев буквально за шкирку вытащил из дурной компании. Генке было двадцать пять, мне четырнадцать, я ходил к его младшему брату меняться книжками. Младший был книжный червь, как сейчас бы сказали, ботаник, но его на районе все знали и не трогали из-за Генки. Потому что тот служил опером в убойном отделе. Совсем молодой и чертовски въедливый опер. И Генка своим острым глазом засек, что меня надо спасать. Знаешь, он просто со мной поговорил. Разъяснил юному мечтателю его будущность на пальцах буквально. Сколько лет, за что, когда и по какой статье я загремлю снова и так далее. А главное, обрисовал, как в эту воронку засасывает все глубже и глубже. Дал алгоритм падения. Вскрыл недоступные мне смыслы и разжевал. А потом говорит: Леха, не будь идиотом, тебе же все дороги открыты. Хочешь выпендриваться – делай по-взрослому. Никого не бойся и посылай всех на. Посылать я умел… Но как же оказалось страшно поначалу. И трудно. В книгах герои всего добивались одним рывком. На то они и герои. А нормальному человеку приходится день изо дня биться в стену лбом. У меня еще был огромный плюс на старте – ежедневным чтением я «поставил» себе грамотность и набрал большой словарный запас. Собственно на этом меня Вахрушев и поймал. Услышал, разглядел. И поймал. А брат его был внештатником в нашей «районке». Юный корреспондент, как это тогда называлось. Он сам пытался влиять на разных хулиганов, но куда там. Авторитета не хватало и, главное, знания жизни. Если бы не Гена… Мало кому выпадает такая удача. Мне повезло.
Кузьмин умолк. Потом вдруг спросил:
– У тебя свеча-то есть?
Вася настолько не была готова к столь резкой перемене темы, что дежурное «В смысле?» застряло у нее на полпути к выходу, и девушка просто закашлялась.
– Извини, – сказал Кузьмин. – Мысли скачут. Дурацкий сегодня день, не могу толком сосредоточиться.
– Это вы меня извините!
– За что? А-а… Ну да, больше так не делай. Не потому что субординация, а просто не надо поперек батьки в пекло, ты погоди, вдруг батька чего знает. А эта история с мотоциклом настолько стремная, что когда она подходит к концу, лучше быть как можно дальше. Ибо взнуздан уже конь бледный… И все такое. И полетят клочки по закоулочкам.
Вася порылась в сумочке и нащупала свечу зажигания. Предмет насмешек, увидав который подруги крутят пальцем у виска. А еще талисман девушки, чья работа – шляться по городу в любое время суток.
Абсолютно нелепый талисман.
– Ну давай, давай, – подбодрил Кузьмин. – Вас таких, со свечами, тысячи, наверное. Не скажу, десятки тысяч, но тысячи – уверен. И заговор молчания у вас, потому что не хотите выглядеть идиотками. Понимаю и сочувствую. В редакции тоже… Заговор молчания. Сашка-то, новостник наш, он меня просто хотел лишний раз поддеть с этой гайкой на плотине. Главред не любит фантастику и мистику, а я когда про гайки слышу, вообще зверею и на стену лезу. Откуда Сашке знать про цепь от бензопилы…
Вася двумя пальцами выудила свечу и протянула Кузьмину.
– А с другой стороны… – Кузьмин взял свечу и присмотрелся. – От нас ничего не зависит. Это уже не наша игра. Как появилась гайка – финита ля комедия. Теперь они не успокоятся, пока один не умрет.
– Мотоцикл – и… – робко начала Вася.
– И маньяк, – просто и веско сказал Кузьмин, отдавая свечу. – До меня только сейчас дошло – если вернулся тот самый упырь, ему должно быть уже крепко за шестьдесят. И тогда он действительно ищет смерти. Гайка на мосту – не вызов. В некотором роде это крик о помощи. Такой же крик о помощи, как девчоночья гаечка на розовой ленточке… Или он возомнил себя всемогущим? Хм, тоже вариант… Но тогда получится самоубийство бога, чисто по Борхесу.
– Ничего не понимаю, – честно сказала Вася.
– Ты в хорошей компании, – Кузьмин мягко улыбнулся. – Никто не понимает. Не может быть такого, чтобы по городу ездил мотоцикл, в который вселилась душа погибшей собаки, и охотился на своего убийцу. Но если поверить… Тогда твоя Марина в серьезной опасности. Не стал бы он без особой причины так ее пасти.
У Васи отвисла челюсть.
– Думаешь, он просто женщин спасает? Ну спасает, безусловно. Но вообще этот «пес» делает то, чем занимался вместе с хозяином, когда был настоящим рыжим псом. То, чему его научили. Маньяка на вас ловит, как на живца. Да, попутно он выручает девчонок, попавших в беду, гоняет от них всякую шелупонь, которая напугается на всю жизнь и бросит хулиганить – тоже, согласись, неплохо. Но когда мотоцикл встретит свою цель, то задавит ее насмерть и исчезнет навсегда. Если он до сих пор возвращается и никого не убил – значит, ему не попался тот самый человек.
Вася молчала, переваривая услышанное. Кузьмин говорил о невероятном абсолютно буднично и просто.