Курлы-курлы-курлы, – послышалось сквозь рыдания бабули.
«Держи! Держи этого гада!» – донеслись злобные голоса некошных, пробивающихся через курлы.
И любимая Веточка-внучек бабы Вали, немедля ни секундочки, развернулся и кинулся к дверям, ведущим из кухни. Он протянул вперед правую руку, резко толкнул от себя дверь и, все еще прижимая сжатую в кулак левую руку к стонущему животу, почти выпрыгнул в сенцы. И сейчас же перед Витькой предстал злобный холодильник, таращивший на него свои красные глазищи и загораживающий корпусом проход. Однако хозяин дома на этот раз не растерялся, а, подтянув нижней губой вываливающейся язык, поборол в себе страх, и подбадриваемый курлы-курлы, правым кулаком шибанул им холодильник, пройдясь вскользь по глазу «А..а.», отчего «Атлас», без задержу, перестав щериться, охнул и, замерев на месте, потерял все признаки жизни, а именно свои глаза и перекошенную щель-рот.
Курлы-курлы-курлы, – опять прошелестело около Витька, и тот, резво повернув направо, не успев даже задуматься, на месте ли дверь, подскочил к стене.
Он протянул руку и, сразу же нащупав поворотную ручку, дернул ее на себя. Пронзительно звякнув, отлетел и упал на пол помятый, погнутый крючок, оберегающий своим металлическим станом жителей этого дома, и дверь мигом пошла на Витьку. А тот, лишь перед ним появилась небольшая щель, шмыгнул в нее и выскочил во двор, увидев перед собой белую, укрытую снегом поверхность земли и иссиня-черное далекое небо без единой звездочки.
– Держи, держи его, этого шлёнду немытого! – услышал Витюха раскатистые голоса некошных, вылетающие из глубин дома.
Курлы-курлы-курлы, – позвала Веточку бабуля, указывая своим мелодичным напевом путь со двора.
И Виктор, покачиваясь из стороны в сторону, побежал чрез свой двор, такой же неухоженный, как и дом, плохо выбирая дорогу, оступаясь и падая в белые покрывала снега и сызнова подымаясь, стремясь поспеть за меркнущим голосом бабули.
Курлы-курлы-курлы, – слышалось ему впереди уже, там, возле деревянной калитки, покосившейся на бок и слетевшей с нижней петли. Энергично распахнув эту качающуюся рухлядь, Витюха выскочил на тротуар и замер, тяжело переводя дух, преодолевая вырывающиеся из легких хрипы, застревающие где-то во рту, и понимая, что желудок он однозначно потерял, тот сгорел, будучи полностью съеденный кислотой.
Несчастный алкоголик, хозяин покинутого дома и двора, шкандыба, уродливый шлёнда, Витька, Виктор Сергеевич, Виктор, Витенька, Веточка, Витюшенька, и все это в одном лице, задрав голову, поглядел на иссиня-черное небо, такое далекое-далекое, на котором отсутствовала не только луна, но даже и самая малюсенькая звездочка, и ощутил холодный, пронизывающий ветер, проникающий сквозь рвань одежды, опустившийся откуда-то из тех почти неизведанных и непознанных высот. Ветер коснулся своим морозным дыханием его лица, дотронулся до разбухшего, выглядывающего изо рта языка и покрыл его тонкой ледяной корочкой, а после бросил в него горсть мельчайших острых крупинок снега.
– Держи, держи этого свина..! – вновь послышались крикливые голоса некошных.
Курлы-курлы-курлы!
«Бежать», – догадливо пронеслось в башке Витьки, и, кивнув головой этому слову и долетающему курлы, он повернул направо да, прижимая левую руку к втянутому вглубь внутренностей животу, что есть мочи побежал туда…
Туда… к своей семье… колену…роду… к людям, с которыми он навеки был связан общим родоначальником, чье прозвище ли, имя ли, фамилию нес в своих метриках от рождения до смерти…
К ним… к ним… кто, быть может… быть может еще мог помочь, принять, простить, пожалеть, накормить, умыть и, главное, спасти!
Курлы-курлы-курлы, – раздавалось в темной, бросающей снегом в лицо ночи, призывая Веточку, спасая от ужасных мучений, галлюцинаций, от страшной болезни, называемой алкогольный делирий, или, по-простому, белая горячка.
Эпилог
Геннадий Сергеевич вышел из дома на свой двор, накинув на плечи телогрейку да шапку-ушанку на голову, и, прикрыв за собой входную металлическую дверь, услышал негромкий голос жены:
– Генуся, запахни телогрейку, на улице ночью было минус пятнадцать, простынешь, милый.
– Да-да, Светик, не тревожься, – откликнулся он и поежился, поведя плечами, ощутив морозец, который словно обжег землю своим ледяным дыханием и даже прочертил в утреннем бледно-сероватом небе тонкие белые линии.
Геннадий Сергеевич, коренастый, невысокий мужчина тридцати пяти лет от роду, внял советам любимой жены и, просунув руки сквозь круглые проемы, оставшиеся от рукавов, натянул на себя меховую телогрейку и тотчас застегнул все пуговицы, пришитые заботливыми руками Светланки…
Когда-то эту телогрейку из старого дедовского полушубка ему сшила его помершая бабушка Валя, и она, эта старая вещь, уже давно-давно пережившая свой век, была очень дорога Генусику, как ласково его величала бабуля. Бабуся.
Вспомнив дорогого ему человека, Геннадий Сергеевич протянул руку и взял снеговую лопату с деревянным черенком да широким фанерным совком и принялся неторопливо чистить порог дома, выложенный тротуарной плиткой, от снега, а после продолжив очистку забетонированных дорожек двора. Он откидывал снег в сторону прямо на грядки с розами, что проходили рядами вдоль дорожек, укрывая эти невысокие колючие кустики сверху теплым, пушистым покрывалом. И вновь вспоминал бабулю…
Сегодня он видел ее во сне, она стояла, одетая в темно-коричневую юбку и белую блузочку, обшитую затейливыми рюшечками да в цветастый платок, что перед самой смертью ей подарила его жена Светланка… Словом, она приснилась Геннадию такой, какой он видел ее в последний раз, тогда, когда умершую и нарядно одетую бабулечку положили в гроб.
Но в этом сне бабушка была не мертвой, а казалась точно живой.
Слегка согнув свой стан, бабуля, уткнув лицо в раскрытые ладони, тихо стеная, горько плакала, вернее, рыдала… Громадные, серебристые, поблескивающие своими боками слезы проскакивали сквозь разведенные пальцы и падали прямо на белый снег, в тот же миг оборачиваясь в красные капли крови. Бабуся стояла на улице, притулившись к его забору плечом, на ногах у нее были плотные коричневые, в белый горошек, тапки…
Бабушка плакала, горько плакала и что-то говорила, вроде: «Помоги… спаси…»
Этот сон, какой-то жуткий и духовно тяжелый, приснился ему под утро, и когда Геннадий Сергеевич пробудился и, открыв глаза, посмотрел на прикрытое плотной бежевой гардиной окно, то первое, о чем он подумал, – что надобно сегодня же съездить на кладбище.
А потому он торопливо и с удовольствием очищал дорожки во дворе, чтобы спокойно, чуть позже, выполнив все субботние дела по дому, съездить со Светланкой на погост в гости к матери, бабуле и дедушке, что покоятся там недалече друг от друга.
Геннадий дочистил дорожку, ведущую к калитке и, остановившись подле нее, решил отдышаться. Он развернулся и, оперев подбородок о руки, что лежали на конце черенка, с нежностью оглядел свой ухоженный одноэтажный кирпичный дом, поместившийся в центре участка, из трубы коего подымался тонкий сероватый дымок, осмотрел находящиеся справа от дома, выстроившиеся в ряд хозяйственные постройки и слева накрытый сверху густым снегом огород да небольшой садик.
Из дома Геннадия Сергеевича доносился веселый смех и визг расшалившихся трех сыновей-погодок, которые, видно, играли во что-то веселое, свойственное их беззаботному возрасту. В кухонном металлопластиковом окне, с белой рамой и отодвинутой в сторону желтоватой занавесочкой, на миг мелькнула фигура жены, а затем к нему подсел отец Геннадия, Сергей Николаевич, и, глянув на сына, широко ему улыбнулся, кивнув головой.
И на душе у Геннадия Сергеевича стало так хорошо, и даже тревога, каковая пришла вместе с приснившейся бабулей, мгновенно испарилась.
Сын кивнул своему отцу в ответ, радуясь тому, что видит это столь дорогое его сердцу лицо, покрытое морщинками, видит эти сдобренные се диной волосы и эти, немного растерявшие краски, зелено-серые глаза. И, решив продолжить прерванное его недолгим отдыхом занятие, Геннадий повернулся к калитке, засунул руку в карман телогрейки и извлек оттуда связку ключей от хозяйственных построек. Недолго поискав искомый ключ от калитки, он вскорости нашел это плоское блестящее, со множеством изгибов полотно и, вставив его длинным узким носиком в замочную скважину, резко повернул в сторону. Мягко звякнув, замок открылся, и хозяин такого славного дома, ухоженного двора, вынув ключ из замочной щели, взялся рукой за поворотную, шоколадного цвета ручку, надавил на нее и, потянув калитку на себя, распахнул ее настежь.
Затем он вновь обхватил руками, на которые были надеты черные вязаные варежки, деревянный черенок и установил фанерный совок на очищенный бетон. Он подвел край совка к лежащему ровным слоем снегу и, захватив его в полон, толкнул черенок от себя, а переполнивший фанеру снег сейчас же откинул вправо. Геннадий Сергеевич сделал небольшой шаг вперед и, по мере очистки дорожки, вышел со двора на улицу, миновав проем калитки, да, снова откинув снег, только теперь влево, боковым зрением увидел возле забора какое-то темное пятно.
Геннадий сейчас же перестал чистить дорожку и, опустив совок на бетон, повернулся, а через доли секунды разобрал в темном пятне своего старшего брата Виктора…
Тот сидел прямо на снегу и, прислонившись спиной и головой к металлическому сплошному забору, прижав левую руку к животу, расширенными, полными ужаса глазами глядел в небо. Ноги он согнул в коленях и поджал к животу, а из открытого рта выглядывал покрытый белой ледяной коркой короткий язык…
Брат был мертв!
Его лицо, волосы, одежда и руки были прикрыты сверху тонким слоем снега, а в левой руке, сжатой в кулак и приткнутой к животу, он держал выглядывающий из-под плохо сомкнутых пальцев полупрозрачный, точно стеклянный, кусочек сальца…
– Как же так, Витя? – горестно всхлипнув, вопросил Геннадий. – Ты чего, руку до звонка дотянуть не смог? Ах, бабуля, бабуся… ах! что ж ты меня не разбудила?..