– Ты чего пригорюнился? – На плечо хлопнулась сильная тяжелая рука Алексея. Он был разгоряченный, потный, пыхало от него озорной удалью. Пятерней отмахивал назад жесткие, курчавые волосы, а они упорно продолжали налезать на лоб. – Жить надо, а не горевать. Знаешь, как мой батя-покойник любил петь? Он так пел…
Алексей подбоченился, выбил на крыльце задиристую чечетку и спел:
Пей, родной, пока дают,
На том свете не дадут.
Ну а если подадут,
Выпьем там и выпьем тут…
– Вот так батька жизнь и загробный мир планировал. А чего теряться…
– Наливай да пей… – вспомнив, подсказал Степан.
– Точно! Пойдем, еще по малехе на грудь примем. А хорошо сидим, правда? Душа цветет. Нет, а ты чего кислый?
Степан не стал отнекиваться и говорить недомолвками. Рассказал все.
Алексей ухватил его за рукав и потащил обратно в дом. Гулянка уже близилась к концу. Кто-то копошился на кухне, пытаясь отыскать в груде сваленных как попало фуфаек и полушубков свою одежку, кто-то уже спал за столом, положив голову на руки, кто-то, встав раком, шарился в пустом рюкзаке, путался в лямках и матерился. Никифор Петрович в очередной раз заводил дребезжащим голоском песню, она у него не заладилась, и он привычно смолк.
– Тихо, мужики, тихо! – Алексей все еще держал Степана за рукав, словно боялся, что тот убежит. – Э, проснись! Тихо! Пару слов скажу.
Глаза у него диковато посверкивали, внушительный, туго сжатый кулак белел казанками. Глядя на Алексея в эту минуту, можно было подумать, что по земле ходят и живут на ней двое Селивановых – один на гулянке, а другой – в обычной жизни.
– Лучше так. Я вам один вопрос задам. Все слушайте. Вопрос такой – кто в Шарихе хозяин? Мы или Пережогин? Только прямо. Мы или он?
В горнице стало тихо. Мужики хоть и не трезвели, но приходили в себя. Молчали. С ответом никто не торопился. Алексей ждал. Но терпения у него хватило ненадолго.
– Пока мы молчим и задницу чешем, Коптюгин пообещал Берестову голову отвернуть. Что Пережогина пугнул. Кто следующий? Завтра он мне, послезавтра еще кому-нибудь пообещает. И свернет, если захочет. Вы Коптюгина знаете, будет байки травить и между делом свернет. Ну а мы тогда кто будем? Бараны?!
Мужики как будто разом соскочили с зарубки, все, до единого, закричали:
– Сколько можно терпеть!
– Шея-то – она тоже не казенная, своя…
– Под самую глотку подперли, как ножиком!
– Правильно, дать раз по мусалу, чтоб искры полетели!
– Землю-то, землю-то искорежили, как жить будем?!
– Вот так и будем, жену отдай дяде, а сам иди к…
– Разом навалимся, не устоит!
– А раз так, – переждав гомон, упрямо продолжал гнуть свое Алексей, – надо пойти к нему всем и сказать – если ты, Коптюгин, Берестова тронешь или Пережогин еще раз к кому-нибудь прилетит, мы тебе на собрании общую фигу покажем! Всех не уволит!
– Точно! Всех не уволит!
– Пусть попробует, зубы обломает!
– Сам-то в тайгу не полезет, жир растрясать!
Была общая сила и общее согласие в этой разноголосице. Степан впитывал ее в себя, и ему казалось, что свернуть рога Коптюгину и Пережогину будет несложно. Видно, и мужики думали так же, больше не митинговали и расходились с гулянки объединенными и уверенными в себе.
3
Спозаранку – еще завтракать не садились – возле дома заревел «буран». Никифор Петрович выглянул в окно и удивленно вскинул реденькие брови.
– Участковый пожаловал. Чего это он?
Широко, по-хозяйски распахнулась дверь, и в кухню ввалился шарихинский участковый Фомин – здоровенный мужичина под два метра ростом, с красным, словно ободранным лицом. От толстого, овчинного полушубка, туго перетянутого широким ремнем с заиндевелой пряжкой, несло холодком. Фомин скинул мохнашки, шумно посапывая, потер руки и лишь тогда поздоровался хрипатым, простуженным голосом. При своем грозном, внушительном виде участковый имел легкий и добродушный характер, за что его и уважали в округе. Свою немереную силу он почти никогда не пускал в дело, но тем не менее самые задиристые мужики, частенько под хмельком, а бывало, и с заряженными ружьями, утихали и сдавались без боя при одном виде участкового. Фомин даже пистолет с собой не носил.
Еще не зная, зачем пожаловал участковый, еще ничего не услышав от него, кроме «здравствуйте», Степан сразу уверился, что гость пожаловал к нему. И не ошибся. Фомин оглядел встревоженное семейство, смущенно кашлянул в огромный кулак и простуженно забасил:
– Вы уж извините за беспокойство. Мне со Степаном надо поговорить. Выйдем на минутку.
Выходя на улицу следом за ним, Степан уже не гадал, а точно знал – зачем приехал Фомин. И от его прямого, в лоб, вопроса не растерялся. А Фомин, нависая над ним, просверливая взглядом, спросил:
– Где твой карабин?
– Не мой, а пережогинский, сам знаешь.
– Но теперь-то он у тебя. А раз у тебя, я его должен изъять, и, сам понимай, – незаконное хранение…
Сначала вертолет, потом разговор с Коптюгиным, его неприкрытая угроза, а сейчас вот – «незаконное хранение»… Что ни говори, а серьезный мужик – Пережогин, цепко хватает, уверенно. И, похоже, что это только цветочки. Но вчерашняя поддержка мужиков придавала смелости, охраняла от испуга, и Степан темнить перед участковым не стал.
– Пережогин на мой участок прилетел с карабином. Лосей бить без лицензии. Карабин я забрал, на участке спрятал. Ясно?
– Ясно-то ясно, – тянул Фомин. – А как ты докажешь, что карабин пережогинский, он ведь нигде не зарегистрирован.
– А то ты сам не знаешь!
Краем глаза Степан заметил, что домашние украдкой наблюдают за ними из окна, и предложил выйти за ограду.
– Какая разница? – не понял Фомин.
– Мои вон смотрят. Боятся, как бы ты в кутузку меня не увез.
– Пошли.
За оградой Фомин помолчал, потоптался на снегу своими большущими разношенными валенками и покачал головой, всем своим видом показывая – ну и задачку задали. Степан попер напролом:
– Возьми Пережогина за жабры. За незаконное хранение. Что, духу не хватает? А Берестова можно и припугнуть, как-никак начальство просит…
– Не суетись, – оборвал Фомин. – Разговорился. Вот выпишут ордер, устроят обыск, да если еще найдут – тогда запоешь.
– Не найдут.
– Не найдут, не найдут… Заяц храбрый…
Фомин тяжело топтался, туго соображал и никак не мог решиться. Видно было – мается человек. Не знает, что делать: то ли приказ начальства выполнить и прижать Берестова, то ли ослушаться и оставить его в покое. Фомин искал третий выход.
– Давай так, Берестов. Карабин пока спрячь, весной вынесешь и сдашь мне. Уничтожим, и больше никаких разговоров. Не будет его, карабина. И разговоров тоже.
– А начальство как? – не удержался и съехидничал Степан.
– Не твоя забота! – угрюмо отрезал Фомин и завел свой потрепанный, без щитка, «буран». Со скрипом придавил невысокую машину, и показалось, что она под его тяжестью не сдвинется с места. Все-таки сдвинулась, заорала и понеслась вдоль по улице, оставляя за собой жиденькую, белесую полоску поднятого снега.
«Эх ты, страж порядка, – ругнулся Степан, глядя ему вслед. – Шея бычья, прав полный мешок, а начальства струхнул. Завилял, и так и сяк, и задом об косяк…» Было ему обидно за Фомина, в общем-то, мужика справедливого и незлопамятного.
Дома его встретили тревожными взглядами, Лиза даже побледнела.
– А, перепугались! – с напускной бодростью засмеялся Степан. – Чего перепугались-то?! На охоту он собрался. Спрашивал, можно ли на «буране» до озера проехать. Узнал, что я пехом выбирался, и спросить пришел. Кормить-то будут нас, нет?
Лиза молча стала подавать на стол. Было ясно, что ни одному слову она не поверила. В глазах не потухало испуганное ожидание беды. Степан пытался развеселить ее, но она будто не слышала, оставаясь по-прежнему напряженной. Собрала со стола пустые тарелки, сделала неверный шаг и споткнулась. Тарелки с дребезгом разлетелись по всему полу, аж до порога, забелели неровно обломленными фаянсовыми кусками. Разбуженный грохотом, в спальне заревел Васька. И все это: грохот тарелок, крик сына – случилось так быстро и резко, что Лиза даже пригнула голову, словно на нее замахнулись.
– Лизавета! – удивился Никифор Петрович. – С тобой чо творится?! Как мешком стукнутая.
Лиза тряхнула волосами и убежала в спальню, где плакал Васька. Грохот тарелок и Васькин крик спугнули не только тишину, какая была в доме, но и само спокойствие, которое здесь нежилось до сих пор.
Степан кинулся следом за Лизой в спальню, едва успокоил ее, но видел – испуганное ожидание беды в глазах не потухало.
После обеда отправились в магазин покупать Ваське трехколесный велосипед. По дороге Лиза неожиданно остановилась, ухватила Степана за руки.
– Не связывайся, не связывайся с ними… Прошу тебя…
– Да ты чего, Лиза?
– Не связывайся, я беду чую.
– Да в чем дело?
– Не притворяйся, Степа. Сам знаешь. Прошу тебя… Ничего больше говорить не буду – прошу… Все, пойдем…
Трехколесный велосипед был красного цвета, с картинками из мультяшек, с колесами, обернутыми толстой серой бумагой. От бумаги по-магазинному пахло подарком и детством. Степан расплатился, вытащил велосипед на крыльцо и закурил, дожидаясь Лизу, – она еще оставалась в магазине. Кто-то настойчиво потянул его за рукав. Оглянулся. Перед ним, как новый полтинник, сиял Шнырь. В чистой, необмятой фуфайке, в лохматой, не затасканной еще собачьей шапке, на удивление чисто выбритый и трезвый, он широко улыбался, и Степан, глядя на него, изумлился: многолетний, коричневый налет на зубах Шныря местами был потревожен – видно, пытался отчистить содой. Он дотронулся до руля велосипеда, потренькал звонком и вскинул голову.
– Привет, Берестов. Как прогулка? Сто одиннадцатый номер не отказал? Дурная головка ножки подвела…
– Чего надо? – обрезал Степан.
– Мне, Берестов, ничего не требуется, я, как пахан в малине, сыт, пьян, и нос в табаке. А тебе скоро потребуется… перевязочный материал. До белой горячки довел шефа, аж зеленый ходит. – Шнырь стер улыбку, и заговорил серьезно, придирчиво разглядывая Степана, словно увидел его в первый раз: – Ты хоть понимаешь, кому на хвост наступил?! Это же Пе-ре-жо-гин! Секешь? Любому карачун замочит. Про тебя и не вякаю – чихнуть не успеешь.