Степан кивнул. И шофер больше не заводил разговоров до самого райцентра. Набычившись, смотрел на дорогу, и его тяжелое, морщинистое лицо с плохо выскобленной щетиной было совсем иным, словно за дорогу оно успело постареть. Степан тоже молчал. Не хотелось ему говорить, силы были нужны, чтобы разорвать кольцо, которое намертво захлестнуло горло.
На окраинной улице райцентра он вылез из КрАЗа и скоро уже шагал по знакомому коридору райкома, в знакомый до тошноты кабинет, где стоял все тот же широкий полированный стол, на котором стопками лежали красные пухлые папки, аккуратно затянутые белыми тесемками, лежали листы подслеповатой, под копирку, машинописи, сцепленные в верхних уголках блестящими скрепками или тонкими иголками с пластмассовыми шишками вместо ушек. Вдоль кабинета лежала все та же ковровая дорожка, а по левую руку стояла стенка из темного дерева, какие теперь стоят во многих квартирах и которые начиняют одним и тем же способом: половину под хрустальную посуду, а половину – под книги. В этой стенке посуды не было, на полках ее, тесно прижавшись друг к другу, сверкая золотом тиснений, покоились толстые тома, и Степан, войдя в этот раз, случайно бросил взгляд на названия книг. Авторы книг, названия были столь внушительны и непоколебимы, что не вызывали даже самого малого чувства сомнения. Словно ударившись с разбегу, Степан озаренно подумал: но ведь они наверняка не вызывают сомнений и у человека, который сидит за большим, полированным столом. Пусть Степан не читал этих книг, не добрался, но он им верил. Что же тогда получается? Верят вроде бы в одно и то же, а живут по-разному? Степан скривил губы, поймав странное «вроде бы»… И оно ему разом до конца обнажило: пережогинские и коптюгинские дела, рев вертолета, идущего на посадку, размолотый гусеницами кедровник, искореженная, раздавленная земля и, наконец, то удушающее, тупое кольцо, от которого он никак не мог избавиться, и еще самое последнее – он зря пришел сюда, незачем было приходить, не нужен он здесь, потому как рушит установившийся порядок, вламываясь в него досадной помехой.
Уже поздоровавшись с Величко, уже дойдя до середины кабинета, Степан хотел повернуть назад, но Величко, приветливо улыбаясь, словно и не было между ними крутого разговора, поднимался из-за стола, показывая вспыхнувший золотой зуб и одновременно указывая рукой на стул.
– Прошу, товарищ Берестов. С чем вы к нам сегодня пожаловали?
Величко не переставал улыбаться. Улыбка эта насторожила Степана, и он присел, наблюдая, как хозяин кабинета вытаскивает из ящика стола тонкую папку с бумагами и развязывает белые тесемки. На одном из листков Степан узнал свой почерк.
– Вот видите, дело ваше растет. Сколько людей от работы оторвали. Итак, в чем суть вашей очередной жалобы?
Величко перелистнул бумажки, вдруг вскинул глаза и заговорил с участием, даже с жалостью:
– Извините, пожалуйста, товарищ Берестов, можно, я один вопрос, откровенно, между нами, задам? Может, вам полечиться? Мы бы помогли.
– Я здоров.
– Понимаете… Я же говорю – между нами, вы не стесняйтесь…
«Все, – подумал Степан. – Попробуй теперь докажи, что не шизик. Припечатали, не отмоешь».
Он глядел на румяное, улыбающееся лицо Величко, на посверкивающий под верхней губой зуб и едва-едва сдерживал себя. Сорвать бы сейчас все заслонки, выпустить бы на волю измаявшееся, изверившееся нутро, рвануть кольцо на горле и – пропадать так пропадать! – перегнуться через стол, влепить свой кулак прямо в посверкивающий золотой зуб, в улыбающиеся губы, во все сытое, насмешливое лицо, влепить так, чтобы оно исчезло, чтобы его не было не только в этом кабинете, но и вообще на свете.
Улыбка с лица Величко исчезла, и он стал медленно отодвигаться от стола к стене. Оказывается, Степан даже и не заметил, как подобралась правая рука, как сжался и налился кулак. Заметив, осторожно поднялся со стула и осторожно вышел из кабинета. Мягкий цветной линолеум в коридоре едва слышно поскрипывал под его ногами.
Только на улице, отойдя от райкома на порядочное расстояние, Степан немного успокоился, словно вернулся из забытья. Остановился у высокого забора, плотно прижался к нему спиной и огляделся вокруг.
Яркий весенний денек набирал силу. Все в этом деньке было складно и соразмерно: высокая синева неба; темно-зелёный, пологий изгиб тайги за поселком; поднявшаяся над посеревшим настом плотно утоптанная за зиму тропинка, убегающая на окраину; мужик на крыше соседнего дома, сбрасывающий снег; глухие хлопки в садике; и ближний, где-то совсем рядом, задиристый крик петуха. И только сам Степан был чужим и словно отринутым от светлого, распахнутого мира, на который он глядел так, будто на глазах у него были темные, солнцезащитные очки.
Долго стоял, прижавшись к забору, потом через силу, словно забор притягивал магнитом, оторвался от него и пошел, сразу постарев и обессилев, обратно в центр поселка. Иного выхода он в эту минуту не видел.
2
Районная больница, двухэтажная осадистая коробка из белого кирпича, стояла недалеко от центральной улицы, на большом пустыре, где из снега начинали протаивать толстые сосновые пни с почерневшими срезами. Перед железными воротцами низенькой оградки Степан остановился, огляделся по сторонам, боясь, что его увидит кто-нибудь из знакомых, сам же усмехнулся над своей боязнью и взялся за холодную, металлическую ручку. Воротца протяжно и визгливо скрипнули. Степан передернул плечами от противного – аж зубы заныли – звука и окончательно смирился: раз уж сложилось так, значит, и этого дерьма придется похлебать полной ложкой. Поднялся на крыльцо, толкнул высокую, стеклянную дверь, сморщился от густого больничного запаха и двинулся вдоль длинного коридора, приглядываясь к черным табличкам над кабинетами. Короткий, недолгий путь от забора до оградки с железными воротцами и от них до гулкого коридора с застоялым запахом лекарств показался ему неимоверно длинным. Он даже вспотел. И когда нашел нужный кабинет, возле которого на черном изрезанном диване сидели несколько человек, когда спросил «кто последний?» и примостился рядом с худенькой, сгорбленной старушкой, незаметно вытер потные ладони о брюки.
Очередь двигалась медленно, люди в кабинете подолгу задерживались, и тягостное ожидание становилось невыносимым. Степан, закрыв глаза и ощущая во всем теле усталость и разбитость, старался ни о чем не думать. Очередь за ним никто не занял, и в кабинет он вошел, когда на черном диване уже никого не осталось.
Кабинет был маленький, тесный, и в нем, тяжело отпыхиваясь, мыл над раковиной пухлые и волосатые руки толстый, круглый мужик, похожий на кубышку. Белый халат впритирку обтягивал его расплывшееся тело. Несмотря на объемы, врач был подвижен и говорлив. Вымыл руки, быстренько вытер их полотенцем, пригласил Степана садиться, а сам прошел к столу. Степан, глядя на врача, невольно сравнивал его с тугим, резиновым мячиком, легко отскакивающим от пола. Коротко остриженная, крупная голова легонько покачивалась, словно ее хозяин молчком что-то напевал.
– Что, земеля, жить будем или лечиться? – врач хохотнул и подмигнул ему. – Слышал такую байку? Вот как про нашего брата отзываются. Та-а-к… А где карточка?
– Я без карточки.
– Ну, брат, порядков не знаешь. Дуй в регистратуру и сюда с карточкой.
– Нет, подождите, у меня просьба такая… – Степан глубоко хватнул воздуха, покраснел и скрипнул зубами, через силу, отдыхая после каждого слова, заговорил: – Справка мне нужна. Про меня утку пустили, что я шизик, и нужна справка, что я нормальный.
– Это уже интересно.
Врач плотно уселся напротив, удобно уложил на толстых коленях короткие волосатые руки, склонил набок крупную голову и приготовился слушать. Его маленькие, глубоко вдавленные внутрь глазки засветились на толстом, сытом лице внимательно и умно.
– Подожди, давай с самого начала. С самого начала рассказывай, а я буду слушать.
И подпирало, просило выхода нестерпимое желание – схватить в руки большой лом, сжать его до хруста, ощущая крепкую металлическую тяжесть, а потом прищурить в злобе глаза, чтобы все окружающее виделось как в тумане, и пойти крушить что только попадется. Все! Со звоном и грохотом! Так, чтобы чуть-чуть полегче стало дышать, чтобы хоть на мизер отпустило тупое кольцо. Но благоразумие еще брало верх. Степан намертво сжал кулаки, сунул их между колен и стал рассказывать с самого начала.
Врач слушал. Волосатые руки лежали неподвижно, а глубоко вдавленные глазки не мигали. Видно было, что рассказ Степана ему интересен, и он этого интереса не скрывал. И когда уже рассказ закончился, установилась тишина, и слышны были только невнятные голоса из коридора, врач поднялся со стула, спрятал свои руки-коротышки в карманы халата и упруго закружился на маленьком пятачке между подоконником и столом. Внезапно остановился и стал в упор разглядывать Степана.
– Да, земеля, задачка без ответа. Ты не торопишься? Нет? Ну, прекрасно. Для начала, дорогуша, я тебе один вопрос задам. Можно? Так. Представим, что ты своего добился. Пережогина по шапке, тебя похвалили. А дальше?
– Что? – не понял Степан.
– Дальше – что? Не думал? Я тебе расскажу, что будет дальше. Придет другой человек, и он будет точно такой же, как Пережогин. И третий, и четвертый, и пятый, и десятый… Все будет повторяться. Я здесь шесть лет живу, поглядел и пришел к выводу – живу в колонии, среди колонизаторов новой формации. Знаешь, почему новой? Потому что девяносто процентов здесь жить не собираются. Нефть выкачают, лес вырубят, реки загадят и разъедутся по домам. По до-мам! Их никто не учит здесь жить, наоборот, делают все, чтобы они не привыкли. Ни доброго жилья, ни мало-мальских условий. Все временно. И вопрос не в Пережогине, а в общем течении жизни.
Врач говорил быстро и без запинки, словно читал по книге. Наверняка много об этом думал, если так сноровисто говорил. Словно подтверждая догадку Степана, он пояснил:
– Хотел в молодости быть большим ученым. А стал обыкновенным лекарем и доморощенным философом. Так вот, ты извини, конечно, земеля, смотрю на тебя и вижу яркое подтверждение тому, до чего додумался. Ты только не удивляйся. Да садись посвободней, чего ты сжался. Курить будешь?