Внизу по-прежнему бушевало пламя, и Степан зажмурил глаза – только бы не видеть огненного разгула. Он их открыл тогда, когда понял, что падение кончилось, что сам он лежит на чем-то твердом и горячем. Медленно огляделся по сторонам и медленно, не чуя от боли собственного тела, поднялся на четвереньки. Вокруг лежала черная дымящаяся пустыня, и по этой пустыне текла черная, мертвая река. Никого. Тишина и пустота, как на ночном кладбище. Густая небесная тишина плыла над ним. И в тишине этой стукало одно лишь сердце, глухо, с длинными перерывами, и всякий раз во время тягучего перерыва казалось, что больше оно не оживет. Обожженное тело и необычно маленькую, без волос, голову осыпало пеплом.
Но и это был еще не конец.
Глава десятая
1
Лодка вильнула в протоку, проскочила мимо затопленных, зеленеющих ветел и вырвалась, от скорости приподняв нос над водой, на Обь. Без удержу раскинулось перед глазами водное пространство, оно скрывало не только берега реки, но и выплеснулось в забоку, затопив старые ветлы и тополя, мелкий подрост ивняка и кусты ежевичника. Степан удобней устроился на сиденье, глотнул теплого, влажного воздуха и повел глазами, пытаясь разом охватить и вобрать в себя пространство, какое было перед ним. А кругом была вода, она текла неслышно, почти незаметно для глаза и возвращала в обычное состояние спокойной сосредоточенности. С первого дня Степан взял за правило – на реке думать только о деле, а все, что не касалось дела, оставалось там, на берегу Незнамовки, возле дома.
Помучившись, пометавшись и, наконец, твердо и окончательно решив пойти в рыбнадзоры, он неожиданно для самого себя переменился, будто выбрался из шаткой лодки на твердый берег и надежно, упористо расставил на нем ноги. А упор был ему ой как нужен! Два раза уже пробивали днище «казанки», в лодку же подбрасывали записки, где печатными буквами было нацарапано одно и то же: «Берестов, кончай шустрить, голову оторвем». По утрам он находил на крыльце тухлые рыбьи головы и поспешно, крадучись, выкидывал их, чтобы не увидела Лиза. Честно говоря, ничего иного он и не ожидал, знал заранее, что часть малиновских мужиков, отвыкшая работать и привыкшая поиться и кормиться с реки, так просто ему не уступит, знал, что главная война впереди.
Кто его больше всего удивил, так это Бородулин, заявившийся к нему домой в тот же день, как только в деревне стало известно, что Берестова взяли рыбнадзором. Заявился он с бутылкой коньяка, неторопливо выставил ее на стол, сам по-хозяйски расположился на стуле и по-хозяйски же, как будто не он, а Степан был у него в гостях, несуетливо сказал:
– Присаживайся, Степан Васильевич, потолковать нам надо, по-соседски…
Лизы дома не было, и их недолгий разговор проходил с глазу на глаз. Начал Бородулин издалека, с того, что они соседи, люди, можно сказать, не чужие друг другу и жить им надо мирно, в добром согласии, как и полагается хорошим людям. Степан слушал не перебивая, очень уж любопытно было ему узнать – в какую сторону гость разговор выведет. И дождался.
– А чего это мы и не пригубили? – вспомнил вдруг Бородулин и потянулся к бутылке, но Степан сразу отказался, и тот согласно закивал: – Правильно, правильно, добра от зелья не жди, а при такой должности только дай послабление – и не заметишь, как затянет. Да, Степан Васильевич, должность тебе дали, конечно, не сахарную, и я вот подумал, что без помощников никак не обойтись. Я тебе помогу. Я в Малинной всех знаю, всю подноготную у каждого; я, Степан Васильевич, про каждого тебе расскажу: кто куда поехал и кто где рыбачит – мне все известно. А ты уж, при случае, меня не забывай. Другой раз люди у меня из города приезжают на природу, ну, сетешку бросят, подумаешь, грех… Мы хорошо с тобой жить будем, по-соседски…
Степан молча взял со стола нераспочатую бутылку, осторожно опустил ее Бородулину в карман и молча отворил двери. Он боялся открыть рот и произнести хотя бы одно слово. Бородулин его понял, покивал с сожалением и спокойно поднялся со стула.
– Зря, Степан Васильевич, зря. Власть-то – она нынче есть в руках, а завтра ее может не быть. Ладно, до свиданья, извиняйте за беспокойство.
Лицо у Бородулина не дрогнуло, было по-хозяйски уверенным, как и полчаса назад, когда он сюда пришел. Но через это внешнее спокойствие невидимо просачивалась такая злоба и ненависть, что Степан, плотно закрыв за гостем дверь, понял – врага он себе нажил знатного.
Мысли, мысли… Ползут, не прерываясь, одна за другой под ровный, натужный гул спаренных «вихрей». Треугольником разбегаются от лодки волны с мутно-белесыми гребнями. Быстро приближается затопленная забока, сначала сплошной стеной, потом дробится, становится видна каждым деревом, кустиком и даже веткой с едва проклюнувшимися, клейкими еще и пахучими листиками. Степан сбросил газ и направил лодку вниз по течению, сплывая к старице. В устье Степан заглушил мотор и дальше двинулся на веслах, стараясь держать поближе к деревьям, чтобы из-за веток было не так заметно лодку. Впереди замаячила черемуховая тычка со свежим, расплющенным и разлохмаченным зарубом, видно, обухом топора заколачивали, основательно. Боком подвел лодку, бросил весла, ухватился за скользкую, холодную тычку, потянул на себя. Туго, но подалась. Из воды показалась сеть. В крупных ячеях бились широкие, как лопаты, лещи, беззвучно разевали толстые белые губы. Значит, сеть оставили недавно и вернутся не раньше, чем часа через два. Дождаться бы, скараулить, да времени нет. Степан выпутал лещей, бросил мокрую сеть в нос лодки, поплыл дальше. Метров через тридцать снова наткнулся на черемуховую тычку. Еще одна сеть. К концу старицы их лежало в лодке уже около десятка.
Завел мотор, развернул «казанку» и поплыл к Глубокой протоке, которая была ниже по течению. По протоке проходила пограничная линия, и за ней начинался участок уже другого рыбнадзора, Василия Головина, того самого, с кем Степан поделил реку в районе. Виделся он с Василием раза два, всегда мельком и толком разобраться, что он за мужик, не мог.
В устье Глубокой на якоре стоял рыбнадзоровский катер – вот, значит, и еще одна встреча. По правилам Степану тоже положен был катер и моторист, но пообещали только в будущем году, не раньше, и поэтому приходилось пока довольствоваться «казанкой». Да и вообще рыбнадзоровская служба у Степана с самого начала пошла не по правилам, наперекосяк. Пообещали и то, и это, и пято, и десято, но обещания еще где-то ехали, а работать надо было уже сегодня, сейчас. И он работал. По инструкции одному на реке появляться было нельзя, и задерживать браконьеров в одиночку тоже нельзя, и даже протокол составлять нельзя, но куда денешься, если у тебя всего одна лодка, а рейды каждый день проводить не будешь. Да и беда получилась с этими рейдами: парни из милиции, например, делили отобранные сети и рыбу между собой, в порядке вещей считалось. И поэтому Степан пластался по реке в одиночку, дожидаясь, когда ему пригонят катер, когда будут у него моторист и капитан. Вот тогда уж он развернется.
Лодка вниз по течению шла ходко, и скоро он уже разглядел на палубе катера самого Головина и с ним еще милиционера из райотдела. Невысокий, плотный и крепкий, как корешок, Головин имел странную привычку – много и охотно говорил, но никогда не смотрел в глаза тому, с кем разговаривал. Его же глаза ускальзывали, и перехватить их взгляд не было возможности.
– Ого! – перегибаясь через борт, громко загорланил Головин – он всегда горланил, словно находился среди глухих. – Да ты, Берестов, хорошо куренков пощипал, вон сколько перьев наторкал. Ударник! Цепляй свою лайбу, забирайся сюда, поговорим, покурим. Давай, давай, по-соседски.
Рука у Головина твердая, как деревяшка, и сила в ней угадывалась немалая, да и от всей плотной, тяжелой фигуры тоже сквозило этой силой, и было лишь одно непонятно – почему у такого сильного человека бегают глаза. Головин по-дружески ухватил гостя за плечо и потащил в кубрик, где было прохладно и сумрачно. Степан, войдя туда после яркого дневного света, не сразу заметил людей. А когда пригляделся – едва рот не разинул от удивления – на узкой, крашеной лавке, сложив на острых коленках маленькие ручки, сидел Ленечка, вздрагивал седеньким хохолком и приветливо улыбался, готовый оказать любую услугу. Напротив, привалившись спиной к дощатой переборке, расположился моложавый мужчина в новенькой зеленой штормовке, в золоченых очках и тоже дружелюбно улыбающийся навстречу, на лбу у него были крупные залысины и взбитый, как у Ленечки, хохолок, только темный, еще нигде не пробитый сединой. «Сын, наверное…» – успел подумать Степан, цепляясь взглядом за маленький столик, плотно заставленный бутылками и закусками. Посредине столика красовалось глубокое эмалированное блюдо, доверху набитое икрой.
– Да ты не спотыкайся, давай к шалашу, праздник седни! – горланил Головин, подталкивая его в спину. – Гости у меня, из Москвы гости. Знакомьтесь вот.
– Господи! Ну что вы говорите, зачем знакомым людям знакомиться, когда у них есть общие воспоминания! – Ленечка встрепенулся, тряхнул хохолком, как молодой петушок на насесте, и соскочил с узкой скамейки. – Что вы думаете! Мы с товарищем Берестовым прорывались недавно и совместно мимо хамской бабы. Жуткая, между прочим, баба, из натурального крестьянского назьма, как говорят в Сибири. А что же вы стоите, Степан Васильевич, присаживайтесь, хоть небогато, но от души. А это сын мой, гость дорогой, из Москвы приехал, чистым воздухом хочет дохнуть. Кстати, вот с ним вы познакомьтесь.
Мужчина поднялся и протянул узкую, слабую ладонь с тонкими пальцами.
– Леонид. Леонид Леонидович.
В отличие от отца он был не так говорлив, лишь приветливо улыбался, но взгляд сквозь стекла золоченых очков был внимательным и холодным.
Степан присел за столик, еще раз оглядел богатое угощение, вспомнил, что с утра ничего не ел, и в то же время судорожно передернулся, понимая, что ни кусочка со столика не возьмет – нормальная, свежая еда казалась противной даже на вид.