Снизу, от протоки, легко выскочила лодка и ходко пошла вверх, поравнялась с костром, круто повернула и ткнулась носом в берег. У костра зашумели, задвигались, что-то потащили из лодки. Виделось в сумерках уже плохо и, как ни всматривался Степан, он ничего не мог разобрать, кроме шарахающегося пламени костра и таких же шарахающихся теней. И он решился. Рука потянулась к пускачу, и он ее не отдернул.
Чем ближе подплывала «казанка» к костру, тем тише и несуетней там становилось. Голоса смолкли, тени перестали шарахаться, даже пламя костров утихомирилось и ровно потянулось вверх. Лодку, которая только что причалила, Степан узнал сразу – бородулинская. А вот и сам хозяин, да не один, с Петром. В ногах у них стоял ящик вина, «огнетушители» ядовито отсвечивали зелеными стеклами. Заметил Степан, как Бородулин дернул племянника за рукав, и они оба отошли подальше от костров – в потемки. «Не спрячешься – вижу», – усмехнулся Степан, догадываясь, что Бородулин с Петром примчались скупать у мужиков рыбу, наверное, уже договорились, иначе ящик с вином не стоял бы здесь. Вот так. Ну да ладно. Повыше на берег поддернул лодку, чтобы ее не унесло течением, и упруго пошагал к костру.
– Здорово, мужики! Как рыбка ловится? – Собственным голосом Степан остался доволен – громкий, уверенный.
В ответ – молчание. В отблесках пламени хорошо видны лица – мужики крепко хлебнули для сугрева. Лучше бы не дразнить их и не лезть сейчас – одной искры хватит, чтобы вспыхнули. Но коль уж назвался груздем… И Степан еще громче, уверенней подал голос:
– Рыбка, говорю, как ловится? Хоть бы ухой накормили.
Мужики глухо молчали.
Степан остановился, не доходя до костра несколько шагов. Широко расставил ноги в броднях и сунул руки в карманы. Мужиков это озадачило. И ожидалось: брякнет сейчас кто-нибудь соленую шутку, сморозит глупость, напряжение ослабнет, и можно будет подойти к костру совсем близко, удобно сесть на коряге и приготовиться к длинному, обстоятельному разговору.
– Щас, – хрипло отозвался Гриня Важенин и сунулся к куче сушняка. – Щас накормим.
Кривой, толстый дрын рассек пламя костра, и хорошо, что Степан успел увернуться – иначе бы ноги перешибло.
– Ты, придурок, а ну сядь!
А вот этого делать не следовало. Не надо было орать на Гриню, который сразу осмелел, чуя поддержку мужиков.
– Придурки мы, да? С придурков штрафы давишь, да? А чо ты с умных берешь, а?
Гриня орал и выдергивал из сушняка новый дрын.
– Уймите вы его! Поговорить надо.
Мужики не шевельнулись.
Гриня поднял над головой дрын и двинулся к Степану, обходя костер, странно припадая сразу на обе ноги. Несколько человек двинулись за ним. Краем глаза Степан успел заметить – Бородулин, а с ним и Петро, исчезли. Не было их на прежнем месте. Гриня с оскаленными зубами, словно собирался кусаться, подходил ближе. Оскал этот, по-пьяному дикий, не оставлял никаких сомнений – ударит. Степан попятился. Гриня, а следом за ним и мужики прибавили шагу. Гриня дернулся, махнул дрыном, Степан, оберегаясь, кинулся в сторону, запнулся и во весь рост растянулся на песке. У костра захохотали. Дрын, оказывается, Гриня не бросил. Только пужнул. Лучше бы уж ударил. Степан вскочил на ноги. И тут – вот же поганая душа! – Гриня запустил дрын. От резкой боли под коленом Степан присел и не мог выпрямиться – ногу как отсушило.
– Да вы что, скоты! Я ж поговорить!
Короткая увесистая палка – кто-то от костра бросил ее – ударила по лицу и рассекла лоб.
Сейчас безнаказанность захлестнет мужиков и отшибет им последний разум. Степан вскочил и, припадая на отшибленную ногу, бросился к лодке. Вслед ему хохотали, кидали палки. Смех, бьющий в уши, палки, пролетающие с упругим фурканьем мимо, дикая боль под коленом и теплая кровь, стекающая по лицу, – вот что получил он вместо разговора по душам. Гриня, алкаш, пропивший все на свете, пропивший даже память о своей дочке, Гриня, от которого осталась одна оболочка, и тот смеется над ним. Не-е-ет, что угодно, а смеяться над собой он не позволит. Степан уже ничего не слышал, видел только костер, приседающего и хлопающего себя по ляжкам Гриню, хохочущих мужиков и не видел лишь Бородулина. Стоит где-нибудь в кустах, наблюдает. Смотри, сволочь, запоминай, чтобы и тебе неповадно было.
Перевалился через борт лодки, выдернул из рюкзака брезентовую кобуру, и тяжелая ракетница матово сверкнула толстым стволом. Ствол беззвучно открылся, глянул круглым и тусклым глазом пустого канала. Степан с размаху запечатал этот глаз патроном. Злорадно усмехаясь, двумя руками ухватывая ракетницу, он медленно повернулся к костру.
Ствол дернуло, глухо ударил выстрел, и зеленая ракета, царапнув песок рядом с Гриней, закувыркалась, обдавая все вокруг болотно-режущим светом. Гриня ужаленно подпрыгнул, взвизгнул тонким голосом и упал на четвереньки. Мужики шарахнулись. Их шатающиеся тени лихорадочно заскользили по озаренному песку.
Руки знали свое дело и действовали быстрее, чем соображала голова. Стреляную гильзу – в лодку, новый патрон – в ствол, и вторая зеленая ракета врезалась в песок у самого костра, сыпанула искрами, искры эти раскидали мужиков в разные стороны.
– Гад, по людям! Стой-ой!
– Степа-а-ан!
– Кончай!
Истошные дурные голоса захлебывались от страха. Но Степан их не слышал, ослепленный кувыркающимся светом ракеты.
Пригибая головы, пугливо кидаясь из стороны в сторону, мужики вламывались один за другим в забоку, и в ветельнике стоял такой хруст, словно неслось лосиное стадо. Степан вставил третий патрон и поднял ракетницу вверх. Зеленая молния с упругим свистящим шорохом взмыла вверх, дрогнула в крайней своей точке, прочертила в темном небе дугу и неторопливо стала сваливаться вниз, отбрасывая на берег и на воду недолгий, блуждающий свет.
Возле костра никого не было.
Степан забрел в Обь, долго отмывал лицо, пригоршнями лил воду на голову и потихоньку начинал приходить в себя. Обмотал кое-как бинтом голову, присел на нос «казанки» и долго не мог выудить негнущимися пальцами папиросу из портсигара. Когда закурил и отдышался, стал ждать Бородулина – не мог же тот без призору бросить лодку.
Папироса, докуренная до самого мундштука, пшикнула в воду. Степан поднялся, перемогая ноющую боль в ноге, перетащил невода к костру, облил их бензином из запасного бачка, но бросить в огонь не торопился – ждал, когда вылезет из кустов Бородулин. Тот появился не скоро. Незаметно и неслышно выскользнул из ветельника и остановился неподалеку. На его глазах Степан брал один невод за другим и осторожно, как стеклянную посуду, укладывал их в костер. Пламя, слизывая бензин, с треском подскочило вверх, мокрые невода зашипели и запыхали паром. Бородулин подвинулся ближе, и теперь они стояли со Степаном по разные стороны костра, разделенные жаром и пламенем, смотрели, как горят невода.
«Интересно, куда он Петра отправил? Вслед за мужиками или в засаду посадил?» Оглядел ближние кусты – никого, ни стуку, ни грюку. Пошевелил палкой невода, подбросил сушняку и захромал к лодке. Бородулин потоптался и двинулся следом.
– Зря, Степан Васильевич, ты со мной тогда не согласился. Ой, зря. Знаешь, где бы мужички у нас с тобой были? Во, в кулаке! Ни один бы не пикнул. А уж палками кидаться и в ум бы не пало.
Они сели, каждый на нос своей лодки. Степан снова полез за папиросами, а Бородулин взялся вытряхивать песок из комнатных тапочек.
– Что молчишь, Степан Васильевич?
– Да я сначала послушаю.
– Хм… Послушай. Вдвоем, говорю, мы бы с тобой, ох, что завернули…
– Отзаворачивался ты, Виктор Трофимович, кончается твое время.
Бородулин коротко хохотнул.
– Мое время, Степан Васильевич, никогда не кончится. Если только дураки да пьяницы на этом свете переведутся… я думаю, они и при коммунизме останутся. Значит, и я не пропаду. Умишком только крутить надо. А вот тебе голову свернут. Не мужики, так начальство. Давай раскинем. Выжил ты Ленечку со старицы, к слову сказать, обижается он на тебя крепко, ладно, выжил. Поехали они к Головину и рыбачили сколько угодно. А тебе вместо ордена – недовольство от начальства, ногу перешибли и блямбу на лоб. Какая выгода?
Говорил Бородулин душевно и тихо, как отец с сыном. Но проскочило в последних словах неприкрытое раздражение. Вот оно что! Теряется Бородулин, ума не приложит, с какого боку зацепить Степана. Начинает срываться, икру мечет, хоть и не показывает вида. Выходит, он, Степан Берестов, что-то значит в этом мире. Ему стало легче.
– Выгода самая прямая. Рыбу-то не скупил сегодня у мужиков. А скоро они и сами продавать не будут, раскусят, вот увидишь – раскусят. Я уж позабочусь.
– А это бабка надвое сказала, Степан Васильевич, – кто кого раскусит. Молодой ты еще, людей не знаешь, а у каждого человека слабина имеется. Надо только ее нащупать. Уж на что Тятя принципиальный был – в кабинет меня не пускал. Баба перевоспитала. Я к ней подход нашел, а она его напополам перепилила.
Поглядеть со стороны – отец с сыном мирно беседуют. Не шумят, не сердятся – любота, да и только.
– Я одно знаю, Виктор Трофимович, что дожились мы до ручки. Я не ангел и не такой уж шибко идейный, но вот доперло: нельзя так дальше – обрыв. Ладно, черт со мной, но следом сын идет, его-то зачем под обрыв. Я это понял. И другие поймут, не глупее меня, поймут. Тогда тебе полная крышка.
Бородулин снова коротко хохотнул.
– Тебя пока только одна моя старая дура поняла – молится за тебя. Не вру, честное слово. Как сдурела старуха. Ну а с ее понятием я еще долго жить буду.
Бородулин поправил тапочки и полез в лодку. Степан подобрал мешки с рыбой, сбросал их в «казанку» и оттолкнулся от берега. Две лодки, оглушив безмолвную Обь, потянулись к протоке. Степан вдруг вспомнил, что у костра остался ящик с вином. Что же Бородулин не прихватил его? А, все ясно. Петр вылезет из кустов и приберет вино, а дядюшка к нему никакого отношения не имеет. Да, крепкий орешек Виктор Трофимович.