Бурмейстер не верил своим глазам и ушам. Не может этого быть! Верховный представитель фюрера в Норвегии заманил норвежских граждан в западню под предлогом обсуждения их послания! Приказал арестовать людей, лично им приглашенных! Неужели у этого человека нет и представления о том, что такое немецкая душа? М-да, обер-лейтенанту Бурмейстеру было очень-очень стыдно за господина рейхскомиссара, но чувства свои он выражал молча и незаметно для других.
Разумеется, вернувшись в Рьюкан, он не стал распространяться об увиденном. Но этого от него никто и не требовал. «Фритт Фолк», рупор квислинговцев, сообщил своим читателям об этом — со всеми подробностями и с явным удовлетворением.
Арне Бё получил второй номер «Фри Фагбевегелзе». В двадцати экземплярах. Судя по напечатанным в ней материалам, рейхскомиссар успешно положил конец игре норвежцев в легальность. Шестеро арестовано, но эти жертвы не напрасны. К мнению сторонников четко организованной бескомпромиссной подпольной борьбы стали прислушиваться с большим вниманием. Бё вздохнул с облегчением. Хьеммефронт, Патриотический фронт, сплотился, он уже действует!.. И тут же сник. В Рьюкане-то тишь да гладь. Здесь не только о развитии событий, об их начале говорить всерьез не приходится…
22 июня 1941 года в истории прозвучал громовой удар, по сравнению с которым все остальное показалось мелким, малозначительным: войска вермахта перешли демаркационную линию с Советским Союзом.
В это утро в Норвегии и, наверное, во всем мире ни один станок не был пущен вовремя, ни одна авторучка не опустилась на бумагу с началом рабочего дня. Неслыханное возбуждение охватило всех людей.
Доктор Нентвиг, обычно столь сдержанный и степенный, бурей ворвался в лабораторию и закричал:
— Ну, Крог, что вы теперь скажете!
В это мгновение Кнуту впервые за все время стало стыдно за ту роль, которую он выбрал для себя. Дать бы этому Нентвигу в лоб, вот было бы здорово! Но тут он заметил выражение глаз доктора. Из них вовсе не сыпались искры победы. В них светился неосознанный еще страх, глаза не верили тому, что слышали уши.
— Так что же? — настаивал доктор скорее всего потому, что хотел услышать от Крога спокойные и трезвые речи. — Отчего же вы молчите?
Крог взял себя в руки.
— А что тут скажешь? Нет, каковы немцы! Дьяволы, да, просто дьяволы!
Нентвига его слова искренне обрадовали.
— Мировая история движется по предначертанному свыше пути, — торжественно проговорил он.
— Разумеется, разумеется! — подтвердил лаборант.
Вечером этого дня бургомистр Паульссон вертел ручку приемника, желая услышать слова «Говорит Москва! Говорит Москва!». Жизнь Йенса Паульссона усложнилась, но виды на будущее, необходимо признать, улучшались. Как прекрасна мысль о близящемся освобождении Норвегии, хотя принять свободу из рук русских — не самая приятная перспектива.
Книппинг отпраздновал этот знаменательный день в кругу офицеров рьюканского гарнизона, состоявшего теперь из целой роты полного состава. На другое утро, еще не вполне отрезвев, но в состоянии рассуждать относительно здраво, он сказал себе: «Со вчерашнего дня фюрер перешел в тотальное наступление! Ему покорится весь мир! Какая высокая цель! Ему необходимо помогать где и чем только возможно, уничтожая всех тайных и явных врагов рейха. Пора покончить с таким положением, когда отделение гестапо, состоящее из офицера и восьми работников, существует целый год, не произведя ни одного ареста».
Московское радио не передавало ничего утешительного. Не оправдались надежды и некоторые опасения Йенса Паульссона в отношении того, что советские танковые дивизии перейдут в наступление на немецкие оборонительные позиции на севере Норвегии, не оправдались и надежды на то, что немцы в самые первые дни войны узнают, почем фунт лиха. Через две недели после начала военных действий их передовые группы войск продвинулись на шестьсот километров в глубь России.
Узнав об этом, Йенс Паульссон преисполнился горечью. Тяжелые вести с Восточного фронта имели и другое, побочное воздействие на него. Побочное, но крайне важное. Оно как бы разом смело все его былые предубеждения к Советскому Союзу. То, что он подозревал в течение многих лет, кажется, подтверждалось. Но это обстоятельство никакой радости не вызывало. Наоборот, это означало конец всех надежд, окончательную утрату норвежцами свободы. Ни о какой демократии в Норвегии, ни о какой достойной жизни не может быть и речи. Норвежская Рабочая партия, партия Йенса Паульссона, всегда с недоверием относилась к коммунистам, к норвежским в особенности, но и к русским не в меньшей степени. И оказалась права — какая трагедия, что она оказалась права! Йенс Паульссон был бы сейчас несказанно рад, если бы его былые политические убеждения разом рухнули, дав взамен новую надежду.
Проклятое радио, трескучий ящик! Ругаясь и вздыхая, бургомистр выключил приемник.
Сходные горькие мысли тревожили в эти дни и часы многих рьюканцев. И еще один человек сидел с тяжелыми мыслями перед приемником в номере гостиницы «Крокан». Гвидо Хартман не желал победы русским. Но пусть бы Гитлер задохнулся от этого бега по бескрайним русским просторам. Поэтому Хартман с жадностью ловил все сообщения о любых контратаках и успешных маневрах Красной Армии. Словно молитву повторял он про себя заветное желание: «Ну, продержитесь хотя бы еще три месяца, тогда этот обезумевший фюрер ни за что не одержит окончательной победы, он истечет кровью и — придет время — падет под ударами западных держав».
А если они выдержат? Если они втянут Гитлера в долгую войну, что крайне выгодно англичанам, чтобы снова встать на ноги — возможно, с помощью Америки. А если и американцы вступят в войну — что будет с бомбой? Будут ли его гамбургские коллеги и их ученики в Тюрингии настаивать — и насколько убедительно? — чтобы господин Шуман, шеф германского ведомства вооружений, приступил к ее разработке? Удастся ли и впредь Гейзенбергу[5] отделываться маловразумительными отговорками, не предпринимая ничего всерьез? Кто победит в этом перетягивании каната?. Запрет на экспорт чешского урана и постоянные требования увеличить поставки тяжелой воды из Веморка говорят как будто о самом страшном. Счастье еще, что Гитлер и его генералы считают, что победят в любом случае. Счастье еще, что производство такой бомбы обошлось бы в миллиарды, которых нет. Есть кое-какие надежды, что эта молния не сверкнет в руках Гитлера. Однако… однако все может случиться… Что если высокоодаренные, но безответственные ученые сумеют убедить фюрера? Что тогда? Тогда окажется, что Гвидо Хартман им помог.
17
В начале сентября Арне взял на несколько дней отпуск и поехал в Осло. У Олафа Куре, которого он навестил первым, дел было выше головы. Настроение рабочих на станкостроительном заводе Ниланда, на верфях, да что там, на всех крупных предприятиях достигла точки кипения. То и дело звучало горячее слово: «Забастовка!» На окраине, на Гамлебьен, такого подъема не ощущалось. Бьорну и его друзьям пришлось отказаться от попытки отправить Квислинга в вынужденное заграничное путешествие. Охрану партийного лидера фашистов Норвегии взяла на себя немецкая служба безопасности. Бьорн подарил Арне два пистолета — теперь в них нет крайней нужды. Радость Арне была умеренной: он предпочел бы получить их в более подходящий момент.
Восьмого сентября Арне еще раз зашел к своему приятелю Куре. Случилось это перед самым перерывом на завтрак. Едва Олаф поприветствовал его, как зазвонил телефон. Звонили с молокозавода. Фирме Ниланд незачем присылать машину, с сегодняшнего дня по приказу рейхскомиссара выдача молока рабочим прекращена. Олаф положил трубку.
— Молоко выдавать не будут! — сказал он. — Вот увидишь, это станет последней каплей!
Оба они прошли по цехам, где Олаф оповестил всех о новой выходке Тербовена. Это молоко им не дарили, за него вычитались деньги из зарплаты. И что же!.. Меньше чем за десять минут все рабочие собрались в просторном заводском дворе. Олафу Куре не пришлось никого ни в чем убеждать. От каждого цеха выступило по представителю, и все они, не сговариваясь, сказали: «Бастуем!» Все-таки Олаф поставил этот вопрос на голосование. Против не проголосовал никто.
В десять часов с минутами сорок тысяч рабочих Осло вышли на улицу.
В Доме профсоюзов телефоны трезвонили без конца. Секретари и сотрудники встревоженно бегали с этажа на этаж. В Осло всеобщая забастовка! Как быть? Мнения резко разделились. Небольшая группа выступила за то, чтобы немедленно призвать к всеобщей забастовке во всей Норвегии. Большинство же озабоченно покачивали головами. «А дальше что?» — вопрошали они. Немцы всеобщую забастовку запретят. Объявят: кто не выйдет на работу в течение двадцати четырех часов, будет расстрелян. Как сопротивляться? Где те люди, с помощью которых всеобщую забастовку можно превратить в восстание, и где оружие? Без борьбы не добиться победы, возражало меньшинство. Но где взять оружие, и они не знали. Около полудня Центральное правление профсоюзов большинством в две трети голосов приняло решение призвать рабочих Осло вернуться утром девятого сентября на свои рабочие места.
Тербовен, сенатор Отт, руководитель экономического ведомства в рейхскомиссариате, Редис и Фелис совещались практически беспрерывно. Новые сообщения о забастовке поступали со всех сторон, хотя газетам и радио распространять их было запрещено. Редис сгорал от нетерпения. Его так и подмывало ударить! Войска СС и весь гарнизон были подняты по тревоге. Он требовал взять членов Центрального правления в качестве заложников, приказать возобновить работу и расстрелять функционеров, если приказ не будет выполнен. Кроме того он требовал объявить осадное положение. Тербовен выслушал требования разгорячившегося эсэсовца невозмутимо, но внутренне посмеиваясь над ним. Ему было отлично известно, что происходит в Доме профсоюзов, и он сильно рассчитывал на раскол. Пусть сперва руководство потеряет доверие масс, нанести удар можно и погодя. А если перейти в наступление сейчас, это только сблизит руководство профсоюзов с рабочими. Редис недовольно пробурчал что-то, но рейхскомиссар, как всегда, не придал этому особого значения. Он поручил высшим чинам СС и полиции на всякий случай подготовить приказ об осадном положении и назначил очередное совещание на вечер.