х войск, инженера-строителя Харальда Хаммерена, включило в нее лейтенантов Халвора Вармевоолда и Тора Нильсена, а также сержантов Йона Скинндалена и Килла Сиверстадта. До начала операции «Ласточка» оставались считанные дни.
И вот наступил назначенный день. Три «джипа» мчались к аэродрому, когда темно-серый четырехмоторный бомбардировщик уже запустил двигатели, прогревая их. «Джипы» остановились перед самым самолетом.
— Чертовски тяжелая работенка, ребята, — напутствовал их Макферсон. — И если кто хочет обязательно вернуться, пусть лучше сразу остается. Вернуться обратно — это значит пробиться обратно. И только после выполнения задачи. Умирать всегда тяжело. И обидно. Но потому-то мы вас и посылаем, чтобы из-за бомбы Гитлера не погибли миллионы людей. Конечно, умирать противно и в одиночку. И хуже всего — в подвалах гестапо. Пусть эти штуки спасут вас в случае чего от самого страшного.
С этими словами комендант передал пятерым десантникам по капсуле. Они уже знали, что́ в капсулах. Раскусишь ее, и смерть наступит через несколько секунд. Хотя с виду совершенно безобидная штуковина. Каждый из них молча спрятал капсулы в карманах комбинезонов.
Самолет легко оторвался от взлетной полосы, быстро набрал высоту и взял курс на восток. У люков были расставлены мешки и специальные контейнеры. В них все необходимое для длительного пребывания в местах безлюдных и негостеприимных: сменная теплая одежда и белье, спальные мешки, продовольствие. А кроме того оружие, боеприпасы, радиопередатчики, карты аэрофотосъемки и другое специальное снаряжение. Было предусмотрено почти все, вплоть до вынужденного пребывания в городах или деревнях — имелись и элегантные костюмы, и простое крестьянское платье. Не было недостачи в деньгах и самого разного рода документах. Люди, готовившие их к выброске, предусмотрели все.
Самолет летел над самим Северным фьордом. Все прильнули к иллюминаторам, не отрываясь глядели вниз. Норвегия, родина! Но в эти первые пять минут они ничего внизу разглядеть не могли. Пушистое море облаков в призрачном освещении луны — и ничего больше.
Лицо Харальда Хаммерена как-то сразу осунулось, посуровело. Тор Нильсен подсел к нему, принялся уговаривать: он здешние места наизусть знает, готов прыгать вслепую. Хаммерен прошел в кабину к летчикам, чтобы посоветоваться с первым пилотом. Но тот его и слушать не стал. У него приказ: выбросить группу нацеленно, по возможности в ста метрах восточнее Лангесьё.
— У нас очень важное задание, — продолжал настаивать Хаммерен. Но пилот не уступал.
— А мы туристов вообще не катаем, — отрезал он.
— У нас приказ… — повысил голос майор.
— Когда последний из вас выпрыгнет из самолета — приказывать будете вы. И будет действовать приказ, отданный вам. А пока действует тот, что получил я! Возвращаемся на базу.
Самолет был совсем близко от того места, где несколько бодрствовавших мужчин вслушивались в звуки молочно-белой ночи. Горы словно завернули в вату. Однажды им даже показалось, будто они услышали приглушенный шум моторов самолета, но никто не был в этом уверен. Они уже привыкли проделывать этот тяжелый и опасный путь безрезультатно. Вот и на сей раз, пожав плечами, отправились восвояси.
Если верить календарю, сегодня — полнолуние. Последнее полнолуние 1942 года. Скоро в «Норск гидро» сядут за столы, чтобы без всякого веселья встретить наступающий год.
Этой же ночью Тора Хольмсен разорвала на полосы свою ночную рубашку, скрутила из них веревку и повесилась в своей камере на трубе под потолком. После месячного заключения в тюрьме на Викториа-террас она устала от всего, устала от жизни и бесконечных побоев, которыми ее награждали за то, что она якобы не желала сказать, кто помимо Эрлинга Лунде состоял на службе Сикрет интеллидженс сервис. Поначалу она восприняла это как ужасное недоразумение, которое вот-вот прояснится. Никакой Эрлинг не агент, и никуда он, конечно, не бежал. Но он не возвращался, чтобы спасти ее своими показаниями. И господин унтерштурмфюрер не появлялся, а ведь ему-то должно быть известно, в какой беде оказалась несчастная Тора Хольмсен…
Сотрудники главной квартиры СД в Норвегии отлично знали, почему не появляется унтерштурмфюрер Книппинг. Он, расстрелянный, лежал в безымянной могиле километрах в трех от норвежской столицы. Для них партайгеноссе Книппинг был несомненной, пусть и невольной, жертвой, запутавшейся в сетях шпионской пары — Торы Хольмсен и этого негодяя Лунде.
21
Слушать радио снова стало приятно. А то, что это запрещено и мало кому вообще доступно — большинству пришлось свои приемники сдать, — удовольствия не портило. Йенс Паульссон стал постоянным слушателем московского радио. Какой смысл получать самые интересные новости и сообщения из Сталинградского котла через лондонское радио, из вторых рук. А между прочим, похоже на то, что исполнится его политико-стратегическая мечта. На востоке русские колотят немцев, а на севере армии как бы вмерзли в землю. Однако внутренне Йенс Паульссон за эти годы сильно изменился. Красная Армия перестала быть просто фигурой на шахматной доске его желаний, которая делала свои ходы ради его удовольствия. Слишком много этой армии пришлось выстрадать, а теперь она побеждает в сражениях, воспеть которые героическими песнями из «Эдды» — все равно что пропеть детские считалки.
И кто бы мог подумать, что радостные вести придут в эту новогоднюю ночь с востока?
А для обер-лейтенанта никакой радости с востока не пришло, и вообще для торжества не было никаких оснований. Комендант города решился на то, на что права не имел: тоже отыскал в эфире радиостанцию, передачи которой начинались со слов «Говорит Москва!»
Бог свидетель, безрадостные это сообщения, любой, самый удачный застольный тост начнет горчить, когда вспомнишь об этих труднопроизносимых названиях далеких городков и населенных пунктов, которые, если верить московскому радио, русские «освободили от оккупантов». Фриче[7] всегда называл такие бои «ожесточенными оборонительными боями», в результате которых большевики несут чудовищные потери. Как быть? Жизнь здесь, в Рьюкане, вполне сносная, если отвлечься от полярной ночи. Но его направил сюда, чтобы обеспечить производство тяжелой воды. Достаточно ли производится ее сейчас, когда рейх сражается за свое тысячелетнее существование?
По широким долинам катит с Востока
С мечами и топорами
Страшный поток.
Это слова прорицательницы из «Эдды», и поток этот принес азиатов. И никого не спас «Мьёльнир», волшебный молот Тора. «Но мы получим куда более мощный молот, — думал Бурмейстер. — И когда он окажется в руках фюрера, мы сокрушим этот страшный поток».
Сначала Гвидо Хартман счел, что праздничный визит коменданта города всего лишь проявление его сентиментальности. Хочется посидеть при свечах, мысленно воспаряя к приятным воспоминаниям детства, к настроению, навеваемому песенкой «Тихая ночь, святая ночь» — и кажется, нет в мире ни страданий, ни войны, и забываешь, что «час спасения» отнюдь еще не настал.
Детлеф Бурмейстер разочаровал профессора. Вежливо поздравив профессора с наступающим Новым годом, перешел к сугубо деловым вопросам: необходимо как можно скорее достичь уровня производства окиси дейтерия, намеченного на конец весны. «Этот комендант города ни капельки не лучше, чем любой другой его пошиба. Вся его воспитанность и благоразумие — маска, он обуян жаждой власти. Дайте, дескать, фюреру бомбу, господин профессор, вы же человек высшей, германской расы!»
В этот миг Гвидо Хартманом овладело страстное желание не быть представителем этой расы, ему мучительно хотелось бросить в лицо всем этим Бурмейстерам, Оттам, Шпеерам и Гитлерам: «Плевал я на германское происхождение, называйте меня хоть цыганом, хоть большевиком, только не причисляйте меня к своим клевретам!»
Однако, взглянув на Бурмейстера, сразу осознал всю бессмысленность такого поступка. На что он мог рассчитывать, кроме полного непонимания? Куда умнее и предусмотрительней наморщить лоб и сказать: «Разумеется, разумеется, господин Бурмейстер, мы делали и будем делать все, что в наших силах».
Бурмейстер расслышал в словах профессора скрытое сопротивление; а вполне возможно, тот просто хотел поставить его, Бурмейстера, на место. В этих ученых господах чересчур много гонора, что особенно отчетливо обнаруживается, когда кто-то пытается поправить их там, где они считают себя единственно сведущими людьми. Мысль о том, что у профессора могут быть политические мотивы противиться наращиванию темпов, Бурмейстеру и в голову не пришла. К обострению отношений он отнюдь не стремился и в какие-то несколько секунд снова превратился в любезного компанейского человека, каким он не без оснований повсюду и слыл. Жестом фокусника выудил из кармана шинели бутылку «божоле», и когда они пригубили по первому бокалу, в комнате действительно возникло праздничное настроение — пусть и на несколько минут. Бурмейстеру хотелось бы, чтобы оно продлилось как можно дольше, как бы олицетворяя немецкое единство духа, столь необходимое в такие непростые времена; однако Гвидо Хартман был, что называется, наглухо застегнут и ничуть не расчувствовался. Нет, этот человек, сидящий напротив, этот гибрид из «Эдды», Библии, банковского счета и снобизма — нет, он не чета ему, пожилому честному физику.
— А что, если «томми» возьмут и расколошматят наш ящик? — грубо прервал благоговейную тишину Хартман.
Бурмейстер улыбнулся.
— Дорогой господин профессор, — проговорил он. — У наших двоюродных братьев англосаксов никакой серьезной идеи для ведения войны нет, и воюют они исключительно из-за денег. В «Норск гидро» они вложили порядочную сумму. И сейчас, когда они рассчитывают, что русский Иван перетаскает для них все каштаны из огня, они мечтают вернуться в «Норск гидро», до которого ни один снаряд не долетел и на который ни одна бомба не упала. Генерал Мюллер не без умысла прислал нам двадцатимиллиметровые зенитки. Калибр 8,8, по его мнению, здесь не нужен.