— Он слишком осторожен для этого. И все же мне прекрасно известно, что мои офицеры терпеть меня не могут. Верно? — Он вопросительно и вместе с тем с какой-то затаенной надеждой посмотрел на Эванса.
Эванс ответил ему унылым взглядом.
— Нет, неверно, сэр, — попытался возразить он и сам понял, что это получалось у него совсем не убедительно.
Шэдде тоже заметил это.
— Нет, Эванс, вы меня не обманете, и все же спасибо хотя бы за ваше желание сделать мне приятное. Что же касается моих офицеров… Нет, я знаю, они ненавидят меня.
— Сэр, что вы! — протестующе воскликнул Эванс, только чтобы не молчать.
— Да, да, ненавидят! — подтвердил Шэдде и, доверительно наклонившись к Эвансу, продолжал: — И вы знаете, кто тому причиной?
Эванс отрицательно покачал головой.
— Саймингтон, конечно! — воскликнул Шэдде. — Все началось, как только он появился на борту. С тех пор с каждым днем становилось все хуже и хуже. Мне-то понятно почему.
— Да?
— Да, да, да! Из-за этой история на «Сэйбре».
— На «Сэйбре», сэр?
Шэдде устало кивнул.
— Его отец был командиром «Сэйбра», а я третьим помощником.
— Не понимаю, сэр, что вы имеете в виду, — с искренним недоумением заметил Эванс.
Шэдде деланно засмеялся.
— Благодарю, Эванс, что вы так старательно изображаете свою неосведомленность, но у вас плохо получается. Вы, конечно же, знаете… Я имею в виду тот случай в проливе Ломбок.
Эванс покачал головой.
— Мне ничего не известно ни о каком случае в проливе Ломбок.
Шэдде быстро взглянул на него.
— В таком случае вы единственный офицер на борту «Возмездия», который не знает этого. — Он нахмурился. — Хотя, пожалуй, вам-то как раз он мог и не рассказать, зная наши дружеские отношения.
— О чем вы говорите?
Испытующе посмотрев на Эванса, Шэдде налил себе вина и сказал:
— Пожалуй, я сам расскажу вам. Возможно, вы поймете меня…
Бессвязно, перескакивая с одного на другое и не щадя себя, Шэдде рассказал, что произошло с ним в ту памятную ночь. Описывая со всеми подробностями, как у него не выдержали нервы во время атаки эсминца и взрывов глубинных бомб, он закрыл лицо руками, и Эванс со страхом подумал, что сейчас у него начнется истерика. Однако Шэдде справился с собой и хриплым голосом продолжал:
— Конечно, это нехорошо, конечно, это трусость, но я ничего не мог поделать с собой. Я не хотел кричать, но слышал свой крик и не мог поверить, что это кричу я.
Наступило молчание, Шэдде сидел в кресле, сгорбившись и обхватив голову руками. Потом, покачнувшись, он встал и, не гладя на Эванса, проговорил:
— Вот почему мои офицеры ненавидят меня. Представляю, как Саймингтон расписал им эту историю. — Он закурил и глубоко затянулся дымом.
— Я ничего не слышал о ней, сэр, — твердо заявил Эванс, — и сомневаюсь, чтобы кто-нибудь на борту знал об этом. Да и кто бы стал осуждать вас? Любой подводник знает, как легко теряют самообладание молодые, неопытные моряки, впервые попадая в подобные передряги. Так бывало со всеми, сэр.
Голос Эванса звучал искренне, он был убежден, что говорит правду.
Но Шэдде пожал плечами и досадливо махнул рукой.
— Бесполезно, Эванс. Я знаю, о чем говорю. И вот еще что. Я вовсе не удивлюсь, если станет известно, что к моему переводу на берег причастен Саймингтон.
— Саймингтон?!
— Да, да, именно Саймингтон. Его богатый и влиятельный отец на дружеской ноге с первым лордом адмиралтейства и когда-то служил вместе с командующим подводными силами. Можно многого добиться, если ты знаком с большим начальством. Откуда мне известно, что пишет Саймингтон отцу?
Эванс встал и с выражением глубокой озабоченности на лице положил руку на плечо Шэдде.
— Вам следует хорошенько выспаться, сэр. Вы переутомились, и вам мерещится невесть что.
Шэдде нетерпеливо сбросил руку Эванса.
— При чем тут мое переутомление? Да, я устал, но мне ничего не мерещится. Все это факты, факты, факты!
Эванс понял, что продолжать разговор бесполезно.
— Пожалуй, я пойду, сэр, — сказал он, направляясь к двери. — Спокойной ночи. Все же постарайтесь выспаться.
Шэдде беззвучно рассмеялся.
— Легко сказать! Я давно уже мучаюсь бессонницей. — Он сел, наполнил свою рюмку и, не оглядываясь, махнул Эвансу рукой. — Спокойной ночи.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
После дождя, прошедшего рано утром на второй день пребывания «Возмездия» в Копенгагене, день выдался ясный, солнечный, однако в воздухе еще ощущалась свежесть. На мокрых бортах пароходов, стоявших у причалов, играли солнечные зайчики. На рейде тускло поблескивал корпус лодки, четко выделяясь на фоне изящного парусника «Денмарк».
Офицеры лодки завтракали в кают-компании, просматривали газеты и журналы. Как ни мало пробыл на лодке Баддингтон, он уяснил, что разговаривать здесь во время завтрака не полагается. Традиция пришлась ему не по душе. Будучи по профессии человеком общительным, он с удовольствием принимал участие в болтовне и спорах, в иное время кипевших в кают-компании. По его мнению, время нынешнего завтрака тратилось непроизводительно; он сравнивал его с долгими минутами в театре перед поднятием занавеса.
Он сидел спиной к буфетной, поглощая яичницу и читая газету. Однако сосредоточиться на чтении ему мешал разговор, который шепотом вели в буфетной Таргет и Миллер: до него доносились лишь отдельные фразы:
— Ну, она и говорит мне таким нежным голоском: «Хорошо, дорогой, сто крон».
— Сто крон?! Это же пять фунтов!
— А я ей так спокойненько отвечаю: «Черт возьми, но я же не покупаю эту штуковину насовсем, я только хочу нанять ее на время!»
Баддингтон тщетно напрягал слух — вестовые заговорили еще тише.
Вскоре после завтрака привез почту и почтальон «Возмездия». Среди корреспонденции оказалось и письмо для Шэдде. Командир в это время обсуждал у себя в каюте с главмехом дефектную ведомость. Взглянув на конверт, Шэдде узнал почерк Элизабет. К горлу подкатил комок. Дрожащими от волнения руками он поспешно вскрыл письмо.
— Извините, — бросил он. — От жены…
Шэдде развернул письмо и углубился в чтение:
«Дорогой Джон!
Твое письмо из Стокгольма поколебало мою решимость, видимо, поэтому прошло так много времени, пока я собралась с силами ответить тебе. Прежде всего я поехала в Борнемут к Уинифрид и попыталась разобраться в своем состоянии. Теперь я приняла окончательное решение, и, надеюсь, ты не будешь слишком переживать. Вчера я была у адвокатов по бракоразводным делам, выяснила, что требуется для развода, и написала заявление, что беру всю вину на себя. Отвратительная, мерзкая процедура, но тем не менее я согласилась.
Из твоего письма мае стало ясно одно: ты не имеешь ни малейшего представления о том, что я пережила за последние два года. Почти все время я была одна. Возможно, я легче переносила бы одиночество, будь у нас дети. Настоящих друзей у меня тоже нет: из-за твоей службы мы, естественно, не успевали их приобрести. В тех редких случаях, когда мы были вместе, ты думал только о своих делах, и я часто спрашивала себя, замечаешь ли ты мое присутствие. Я понимаю, это звучит резко, но я действительно озлоблена. Я очень несчастлива, мне кажется, что все последнее время я бесцельно шла куда-то по бесконечной, унылой дороге. Больше не могу так жить! Иногда я задаю себе вопрос: понимаешь ли ты, каково мне переносить смену твоего настроения? Ты помнишь последний отпуск, проведенный тобой дома? Я не раз пыталась помочь тебе преодолеть приступы мрачного отчаяния, но ты всегда отдалялся от меня, давая понять, что во всем виновата я. Иногда на тебя нападало дикое веселье, ты принимался строить воздушные замки, болтать о всякого рода несбыточных планах, вроде покупки машины или особняка или поездки в отпуск за границу. Ты прекрасно знал, что у нас нет средств ни для таких поездок, ни для покупки «ровера», но когда я пыталась вернуть тебя на землю, ты принимался обвинять меня во всех смертных грехах.
Я ненавижу себя за то, что пишу тебе все это, но рано или поздно это должно было произойти… Ведь из твоего письма, повторяю, мне совершенно ясно, что ты не отдаешь себе отчета в серьезности положения и в том, как мне тяжело нести это бремя.
Когда-то я очень любила тебя, Джон. Вероятно, что-то от этого чувства сохраняется еще и теперь… Но невозможно вечно любить человека, которого видишь редко и мало, а главное — которого боишься.
Я пока еще не стара (как и ты) и не теряю надежды, что смогу начать жизнь заново. Не хочу отрицать и собственной вины. Я не могла дать тебе детей, а с ними, возможно, все было бы по-другому, Но, вообще-то говоря, сейчас уже не имеет значения, кто из нас виноват больше, а кто меньше… Не в моих силах жить по-прежнему. Знаю, я покажусь тебе истеричкой и эгоисткой, но тут уж ничего не поделаешь.
В конце месяца я уеду в Австралию к Рут и Эдварду и, вероятно, останусь там. До этого поживу у мамы, а в Питерсфильд уже не вернусь.
Со временем, хочу надеяться, ты поймешь, что так будет лучше для нас обоих.
Да, я не смогла сделать тебя счастливым. Прости меня, если сможешь. Но я верю, что ты еще будешь но-настоящему счастлив. Какай смысл жить, если не чувствуешь себя счастливым?..
Закончив чтение, Шэдде долго сидел, бессмысленно уставившись перед собой. Потом встал, скомкал письмо, швырнул его в корзинку для мусора и молча вышел из каюты.
Ни врач, ни Саймингтон не имели ни малейшего представления, почему им приказали немедленно уйти с приема и вернуться на корабль. Передав распоряжение Шэдде, Каван в ответ на их недоуменные вопросы лишь покачал головой.
— Я и сам толком не знаю, — развел он руками. — Шэдде велел лишь передать его приказ и сказать, что будет разговаривать с вами утром.
— Но о чем? О чем? — уныло допытывался доктор.
— Понятия не имею, — пожал плечами Каван. — Могу только сказать одно…