что было, но и как было. Какой ценой, какими путями… Наверно, для того, чтобы ошибок не повторять… Вот про последнюю войну сколько книг написано? Наверно, тысячи. Вся ли правда в этих книгах? Я помню, мы еще студентами об этом спорили. Одни кричат: «Зачем писать об ошибках? Главное, что победили, до рейхстага дошли, этим все сказано!» А другие: «А сколько времени шли! А сколько миллионов полегло! Почему сперва „шли“ до Москвы, а потом уже обратно? А если снова начнется, опять, что ли, так же будем?! Кто виноват?..» Вот и здесь, в Севастополе… Тут про каждого человека, который дрался, можно, наверно, книгу писать. Каждый был героем. Но разве не лучше было бы, если бы этих героев больше осталось в живых? Когда фашисты прижали их к Херсонесским обрывам, сколько погибло потому, что не продуман был план эвакуации?.. Не кашляйте, Станислав Янович, это грустные факты, но это факты, и ребята должны их тоже знать…
— Я кашляю не из-за грустных фактов и считаю, что вы все говорите правильно, — отозвался первый помощник. — Но меня беспокоит курсант Коровин, который вон там, сзади, тянет руку. Курсант Коровин имеет привычку задавать вопросы с единственной целью — поставить говорящего в тупик и развлечь слушателей.
— Ничего, пусть спрашивает! — запальчиво разрешил Толик.
— Я никого не хочу развлекать, — сообщил Коровин унылым баском. — У меня серьезный вопрос. О Головачеве. Чего его дернуло стреляться-то? Наверно, у него любимой девушки не было…
По слушателям побежали смешки. Но Коровин повысил голос:
— Чего сразу «ха-ха»? Ждала бы любовь его на берегу, он бы прежде всего про нее думал, а не хватался бы за пистолет. Ну, подумаешь, с офицерами у него нелады пошли! Ну, Резанов его забыл! А больше, что ли, никого у него на свете не было?
Смешки опять пробежали и сразу угасли. Толик сказал:
— Смешного ничего нет. Курсант Коровин прав…
— У него опыт! — выкрикнул кто-то, и послышалась короткая возня. Зашикали.
— Ну и хорошо, что опыт, — усмехнулся Толик. — А была ли у лейтенанта Головачева любимая девушка, я не знаю. И, наверно, никто на свете сейчас не знает… Но если даже не было девушки, были родители, братья. Они — тоже любимые люди, родные. И думать о них Головачев был обязан… Видимо, у Головачева беда вытеснила из души все остальное — в этом его вина… Но Арсений Викторович Курганов писал свою повесть не для того, чтобы на ком-то поставить штамп: «Виноват». Он, по-моему, просто хотел разобраться и понять…
— Значит, он и Резанова не обвинял? — послышался вопрос.
— Он вовсе не показывал его злодеем… Наверно, если бы Резанов предвидел гибель Головачева, он бы ужаснулся. Наверно, сделал бы все, чтобы его спасти…
Поднялся кто-то из артистов (Гай не знал его имени).
— Анатолий Сергеевич! А вы уверены, что лейтенант Головачев покончил с собой, потому что его бросил Резанов?
Толик помолчал.
— Я-то уверен, — сказал он медленно. — Когда я читал повесть, я был в этом убежден… Другое дело, что я не смог пересказать вам ее убедительно. Это моя вина, а не Курганова.
— Ну, допустим, это было написано убедительно, — возразил актер. — Но так ли это было на самом деле? Может быть, это лишь точка зрения автора?
— Ну… возможно… — Толик, кажется, пожал плечами. — Тут уж, видимо, законы искусства действуют, вы в них больше разбираетесь… Например, историки говорят, что Сальери вовсе не травил Моцарта. Но Пушкин написал, и миллионы людей это приняли за истину…
— А какое право он имел зря на человека писать? — раздался звонкий голос.
— Это уж вы Пушкина спросите, — ответил Толик довольно резко. Потом объяснил помягче, словно извиняясь: — Он же не сам все это придумал, отталкивался от какой-то версии, легенды… Пушкину главное было показать, что зависть и злодейство с гением несовместны… Так, кажется, эту трагедию объясняют?.. А Курганов, по-моему, хотел в случае с Резановым и Головачевым показать, как губительно равнодушие. И как равнодушие переходит в измену… И должен сказать, что линия отношений Головачева и Резанова, как она была описана у Курганова, кажется мне убедительной с исторической точки зрения. Например, эпизод с бюстом строго документален. Головачев действительно заказал свой бюст у резчика-китайца и завещал этот деревянный портрет Резанову. «Бюст мой старшему по чину принадлежит». Тут и прощание, и упрек, и намек на то, что он, Головачев, именно Резанова, а не Крузенштерна считал начальником экспедиции и потому теперь пьет свою горькую чашу… Конечно, с этой версией можно спорить. Но она, по крайней мере, больше подтверждена свидетелями, чем история Сальери и Моцарта у Пушкина…
— Но Курганов — это все-таки не Пушкин, — сказали из толпы. Без насмешки, даже сочувственно.
— Разумеется, — согласился Толик. — И вообще, я сейчас не могу судить, какой был литературный талант у Арсения Викторовича. Я был мальчишкой. Но тогда повесть меня захватила. И это несмотря на то, что не так уж много в ней было приключений… Я, можно сказать, жил внутри этой повести, в ее мире. И она меня в трудные минуты многому учила… Вот, кстати, еще один ответ на вопрос «зачем все это писать». Связь с людьми ощущается — с теми, кто жил раньше. Начинаешь понимать, что твоя жизнь — это частичка общей жизни — тех, кто был до тебя, и тех, кто будет после… Конечно, это я сейчас так связно излагаю. А может, и бессвязно… А тогда не излагал, а просто чувствовал. И жил этим.
«У него тоже был свой остров», — подумал Гай.
— …Гай, а куда потом девался бюст Головачева? — прошептала Ася.
— Не знаю. Толик не говорил.
А Толик в это время продолжал:
— Сейчас можно только гадать, что было бы с повестью Курганова, если бы ее напечатали. Может быть, она осталась бы незамеченной, так с тысячами книг бывает… Но я думаю, что кто-нибудь эту книгу все равно прочитал бы. И уверен, что хоть кого-то она научила бы чему-то хорошему, как меня… Но этого не случилось. От повести остался только эпилог…
— Вы же сказали, что он пропал вместе с машинкой! — раздался знакомый мальчишечий голос.
— Пропал… Но ведь я сам перепечатывал его, а потом, после смерти Курганова, много раз перечитывал. Я помнил его почти слово в слово. И когда машинка исчезла, я сел и записал его в тетрадку… Я и сейчас его помню почти наизусть.
— Прочитайте! — сказали сразу несколько голосов.
— Хорошо. Если есть у вас терпение на полчаса, я прочитаю… Повесть «Острова в океане» читали всего три человека: моя мама, я и редактор в издательстве — тот, который ее забраковал. Мне его не хочется принимать в расчет… Вчера мой племянник — вы его многие тут знаете — мне сказал: «Ты мне расскажи эту историю, и получится, что появился еще один читатель…» Судьба была несправедлива к Арсению Викторовичу Курганову. Я хочу хоть на самую малость исправить эту несправедливость. Пусть у автора «Островов» появится полторы сотни читателей. Ну, не читателей, а слушателей, и не всей повести, а только эпилога, но все-таки… Тем более что действие эпилога происходит как раз здесь, в Севастополе…
Толик помолчал секунды три и заговорил ровно и ясно, будто читая по бумаге:
— «Конец тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Крыму был необычным…»
Когда шли на катере к городу, Ревский сказал:
— Толик, исправь еще одну несправедливость судьбы.
— Ну? — подозрительно отозвался Толик.
— Еще не поздно. Плюнь на свои подводные дела и иди в артисты. Так держать внимание аудитории может лишь истинный талант.
— Надо поразмыслить… Нет, у вас зарплата маленькая. А я, чего доброго, жениться надумаю…
— К тому идет, — подал голос Гай.
— Что — зарплата! Звание заслуженного получишь — прибавят. Зато — искусство.
— Нет уж… Мне хватит сегодняшнего выступления.
— Какой талант гибнет, — скорбно сказал Ревский.
— Пускай за меня Гай отдувается перед киношной музой… Кстати, когда съемка? Ему двадцать восьмого домой…
— Скоро, скоро съемка.
Они сидели в тесном кормовом салоне катера: Ревский рядом с Толиком, а Гай и Ася — напротив. Желтый свет плафона и равномерный стук движка нагоняли дремоту. Но Гай встряхнулся, чтобы упрекнуть Толика:
— А мне ничего не говорил, что помнишь наизусть эпилог.
— Конечно. Ты бы тут же и начал: рассказывай, мол…
— Анатолий Сергеевич, — вдруг спросила Ася, — а что стало с бюстом Головачева? Не знаете?
— Не знаю. К Резанову он явно не попал… Скорее всего, передали родственникам.
— Родственники — они ведь тоже моряки были?
— Братья — да… А что?
— Я подумала… Может, они этот бюст с собой на кораблях возили и в Севастополь завезли?.. У одной нашей знакомой есть деревянный бюст офицера. Старый такой…
Гая словно током прошило:
— Правда?!
— Ну-ну, — сказал Толик. — Сейчас нашему Гаю взбредет масса фантазий… А впрочем… Ася, а что это за знакомая?
— Старая уже, баба Ксана ее зовут. Она всю жизнь в Севастополе прожила, и бюст этот у нее, кажется, еще до войны был… Но я точно не знаю. Мы с дедушкой к ним как-то заходили, он дяде Алеше помогал мотор чинить, а я так… Ну и увидела в комнате у бабы Ксаны…
— А ты можешь узнать все точно? — дернулся Гай.
— Я попробую… А если хочешь, вместе сходим.
— Завтра!.. А может, сегодня не поздно?
— Дитя спятило, — сказал Толик. — Двенадцатый час ночи… Кстати, Ася, тебе не влетит за позднее возвращение?
— Мне-то? — тихонько засмеялась Ася. — Не от кого. Мама в Симферополе, дедушка с Котькой спят, я им сказала, что поздно вернусь… Да за меня вообще никогда не волнуются, говорят, что самостоятельная.
— Мне бы такое демократичное детство, — заметил Ревский.
— Но самостоятельного товарища мы все же проводим до дома, — решил Толик.
— Да не надо, мне совсем недалеко. На троллейбусе до рынка, а там по лестнице — и дом почти рядом.
— Вот и поглядим, где живешь, — бодро сказал Гай.
— Вам же еще на ГРЭС ехать… И зачем вы в такую даль забрались?