Мама Константина умерла два года назад, и он до сих пор оплакивал ее смерть. Он остался совершенно один — не считая котов, те были ему родными. Больше у Емельянова никого не было…
Откровенно говоря, Емельянову так осточертела и эта киностудия, и вообще весь этот мир кино, что он с удовольствием послал бы туда кого-нибудь из своих оперов. Но сделать этого было нельзя. Во-первых, потому что Емельянов лично был заинтересован в разгадке смерти Кашалота, уж слишком задел его этот нелепый поступок, во-вторых — все равно никто из оперов не получил бы информацию лучше, чем он сам, лично.
Он увидел проезжающий трамвай и остановился, с удовольствием прислушиваясь к знакомым с детства звукам. Нет, все-таки в этом неприятном путешествии были свои плюсы! И, воспрянув духом, даже начав немного насвистывать, двинулся вперед.
Предъявив охраннику на входе свое удостоверение — тот моментально вытянулся по струнке, — Константин беспрепятственно прошел вперед. Он уже неплохо ориентировался в этом странном мире, который не имел ничего общего с реальной жизнью. Емельянов уже достаточно часто бывал внутри всего этого, чтобы хорошо все понимать.
На киностудии было оживленно, как всегда, хаос и суета. Периодически мелькали какие-то странные костюмы. Очевидно, в нескольких павильонах шли съемки, и по всей территории киностудии бегали актеры, снимающиеся в эпизодах и в массовке. Всю эту кухню Емельянов тоже уже начинал понимать — звезды знали себе цену и не стали бы бегать в толпе, так что это действительно была обычная массовка.
Оказавшись во дворе, Емельянов спрятал свое удостоверение подальше и решил играть роль человека из толпы — походить, узнать обстановку, послушать… Сделать это было легко, ведь он никогда не ходил в форме. И сейчас на нем была легкая куртка, возможно, слишком холодная для марта, и джинсы, купленные у фарцовщика. Ну а у кого еще?
Константин пошел вперед по парку киностудии походкой актера — как он себе это представлял. Он давно заметил, что у них весьма необычная походка — как это назвать, он не знал, ну, как минимум, в ней чувствовалась крайняя самовлюбленность. Актеры — это люди, которые безумно влюблены в себя. Крайние эгоисты, часто до степени отталкивающего и неприличного эгоцентризма, и это любование собой чувствуется во всем — в движениях и наклонах туловища, жестах рук, поворотах головы… Всегда, в самом простом случае актер станет идти так, словно со всех сторон любуется собой и прекрасно знает свою высокую цену… И Емельянов, далекий от актерского мира, сумел разглядеть это со стороны.
У него были и совсем крайние выводы, их он держал при себе. Они были связаны с тем, что часто походка и определяет судьбу человека, не только артиста. То есть какая походка — такова и судьба. И если человек крайне в себя влюблен, ну, самодоволен и любуется собой, он всегда будет выглядеть абсолютно инфантильным и безответственным. И идет он так же: как по линеечке аккуратно переставляя ноги. Эта связь походки и характера была личной историей Емельянова. Он знал, что это только его выводы, но понимал также и то, что переубедить в обратном его невозможно. Да, выглядел он со стороны мужланом, если вообще думал об этом, но в общем, и не думал. Во всяком случае так Емельянову просто легче жилось. Эти качества очень тяжелы в миру, особенно в личной жизни, он это почувствовал на себе. Поэтому большинство успешных актеров, манерных, женоподобных, имеют крайне неудачную личную жизнь — опять-таки, это был его вывод.
Обо всем этом Константин думал, расхаживая между павильонами по парку. И, к огромному его удивлению, никто его не остановил, не спросил, что он тут делает, все, попадавшиеся на пути, принимали его за своего. Похоже, Емельянов максимально вжился в свою роль. С ним даже кто-то поздоровался, и он ответил…
Постепенно происходящее стало его забавлять. Конечно, Емельянов мог бы пойти к директору киностудии, сунуть под нос свою страшную корочку, и Алю доставили бы ему прямо в директорский кабинет. Но это был не его метод. Такие прямые действия способны были просто повредить расследованию. И Емельянов действовал по-своему — маскировка, прикрытие, возможность влиться в среду, чтобы таким образом что-нибудь узнать…
Так он ходил уже некоторое время, когда в голову ему пришла довольно зрелая мысль. Было время обеда — около часу дня. И по толпе людей становилось понятно, что у многих обеденный перерыв. Так почему бы не пойти в буфет и не попытаться хоть кого-то разговорить?
Сказано — сделано. И опер направился в буфет, где находилось уже достаточно много людей. Взяв выглядевшую как-то странно творожную запеканку и стакан явно холодного кофе с молоком, Емельянов через опущенные веки зорко принялся высматривать будущую жертву. И наконец разглядел добродушного, как ему показалось, человека лет под 30, который явно скучал за столиком в одиночестве. Лицо его было простоватым, в чем-то даже наивным. Емельянов, отбросив сомнения, направился к нему.
— Вы разрешите? — Лучезарно улыбаясь, он поставил тарелку на стол. — А то людей столько — пристать просто негде!
— Да пожалуйста! — оживился человек. — Я только рад буду! Николай! — Он как-то неожиданно резко сунул руку.
— Константин, — Емельянов протянул руку в ответ.
Буквально через пару минут разговора выяснилось, что Николай работал водителем в какой-то съемочной группе и в киномире чувствовал себя неуверенно: хорошенькие актрисы и персоны из мира кино брезговали им и не обращали на него внимания. Так что, по словам шофера Николая, оставался он работать в таком неприятном месте только потому, что платили здесь хорошо.
Константин стал нести какую-то чушь — о том, что сам с завода, который производит съемочную технику, приехал на переговоры с режиссером, а того нет, и теперь он расстроен, не знает, как быть, за что жить и сколько того ждать. Про себя Емельянов отметил: он подобрал правильный ключ к собеседнику, потому что тот очень обрадовался, что новый знакомый не из киномира, и проникся к нему еще большим доверием и симпатией.
Как выяснилось, киномир Николай и правда не любил. Об этом он сразу поведал Емельянову, а потом принялся изливать ему свою душу. Начал с наглых высокомерных актрис и режиссеров, а потом вдруг сам себя перебил:
— А недавно тут такой сумасшедший дом был! Думал, что всех либо разгонят к чертовой матери, либо посадят.
— Что так? — мгновенно насторожился Константин.
Николай нагнулся, заговорщицки понизил голос и произнес фразу, от которой у Емельянова заледенела спина:
— Мужик один, Васька, монтажер… Горло бритвой себе перерезал, а затем в окно выбросился… Представь…
— Что? — задохнулся Емельянов. — Это как такое?
— А вот так! Никто до сих пор толком ничего не знает. День был самый обычный, как вот сейчас. А потом вдруг увидели этого Ваську в окне…
— В каком окне? — Константин затаил дыхание.
— То-то и оно! — Николай явно пользовался моментом. — Окно это к нему вообще никакого отношения не имело! Кабинет редактора это был! Ну, сценарного редактора, который сценариями занимается. Васька с ним по работе вообще связан не был, даже не контактировал. А потом, понимаешь, вдруг как-то появился у него в кабинете, понес какую-то пургу…
— Какую пургу? — Емельянов подался вперед.
— А хрен его знает! Редактор и не запомнил ничего. Васька вдруг вскочил на подоконник, окно распахнул и бритву из кармана достал! Посмотрел на редактора страшными глазами, а потом хрясь себя по горлу и кинулся вниз… Пока до земли долетел, уже умер. Говорили, что в сонную артерию попал. Кровищи было… — Похоже, водитель и дальше рассказывал бы, но Емельянов молчал. Спустя минут пять он заговорил:
— Но почему, зачем он это сделал? — опер уставился на шофера непонимающе. Похоже, и взгляд его, и вопрос побудили того рассказывать дальше.
— Кто ж знает? — развел руками. — Вот он, мир кино! Все там чокнутые. Да еще и их вечеринки с наркотиками. Гуляют, пьют как проклятые, ночами не спят, а на рассвете съемки. Вот мозгами и едут. Все конченые.
— Этот Васька на вечеринках тоже бывал? — наступал Емельянов.
— Ты шо, он же низший персонал, — замялся Николай. — Это я так, к слову. Говорили, что он пил много, вот и началась белая горячка. А в тот день он вроде из запоя вышел, и вдруг кто-то ему налил. Вот он мозгами и поехал.
— А бритву он где взял?
— Ну, с собой принес, наверное, — Николай неуверенно пожал плечами.
— Ну да, жизнь у вас тут! Милиция была? Кого-то арестовали? — продолжал Емельянов.
— Была, — кивнул шофер. — Милиция была. Да кого тут арестуешь? Совсем паршивая история, но он же сам все это сделал. И люди видели. Так что некого тут арестовывать.
— Ну не знаю, а может, он сценарий хотел написать, а этот редактор забраковал его, сказал какую-то гадость? — продолжал допытываться Емельянов, чувствуя, что выиграл какой-то невероятно ценный приз, только вот пока не понимал, какой.
— Васька-то? — Шофер расхохотался. — Сценарий? Да он полуграмотный был, ни одной книжки в жизни не прочитал, дурак полный! Куда ему там сценарии писать? Нет, белая горячка, точно. По-другому и не объяснить.
— Слушай, а давай по пиву? — Емельянов сделал вид, что эта идея только пришла ему в голову. — Где тут есть хорошее пиво? А то мне все равно время надо убить.
— Это идея! — оживился шофер. — Есть тут одно место недалеко…
Через полчаса они сидели в подвальчике напротив главного входа и потягивали тепловатую вонючую, с точки зрения Емельянова, жидкость. Однако шофер глотал это пойло с огромным удовольствием. И вел себя так, словно с Константином они уже закадычные друзья. А тому это и надо было…
После нескольких кружек пива — Емельянов только делал вид, что пьет, а на самом деле лишь пригубливал — он доверительно понизил голос и спросил:
— Слушай, я у вас здесь всего несколько дней, но мне уже рассказали. Есть у вас тут такая Аля, которая шмотками торгует? Знаешь ее?
— Как не знать? Да ты что, брат! — полупьяный шофер хлопнул его по плечу. — Аля! Кто ж ее не знает! Шмотки у нее первый сорт. Да и сама она…