Только под утро, близко к рассвету, обдумав все в сотый раз, я смежил веки и провалился в забытье, которое трудно было назвать сном. Скорей, это была галлюцинация, иллюзия.
Я впал в странное состояние, это в чем-то было похоже на летаргию. И в который раз ко мне пришло то самое видение, появлявшееся в особо тяжелые испытания. Видение родом из моего детства.
Я видел гранатовые деревья в цвету и домик в горах. Верхушки гор были заснежены, и в детстве они казались мне величественными богами, застывшими в изумлении. Я был твердо уверен, что каждая гора — это бог. Но отчего удивлялись боги? Я не знал. Это было за пределами моего детского понимания. Но я до сих пор сохранил в своей памяти то величавое, трепетное чувство, которое появлялось в моей душе при взгляде на заснеженные вершины. Право смотреть на них наполняло меня гордостью. И ничего равного этой гордости я не испытывал больше никогда в жизни.
Наверное, именно тогда я был по-настоящему свободен, принадлежал себе. Но я еще не знал этого.
С тех пор прошло очень много дней. Я больше никогда не возвращался в родные края и не видел заснеженных гор. Я больше не видел цветущих гранатовых деревьев. В тех краях, где я побывал, гранаты не росли. И ни в одной точке земного шара я не испытывал этого ощущения дома, наполняющего меня гордостью легкой, как воздух. Во всех других местах гордость была как свинец, и на губах от нее оставался горький, отравленный привкус.
Гранатовые деревья давно покинули мою волшебную страну. Но если я попадал в какие-то серьезные переделки в своей жизни, ко мне по ночам приходило это видение. Сказочный сон родного дома — словно бы специально для того, чтобы придать мне сил.
Дед сидел на ступеньках дома и вырезал из дерева. Так он проводил почти все свое свободное время. В детстве мне казалось, что он очень стар — старше, чем суровые заснеженные горы. Я никогда не видел таких древних людей.
На самом деле деду было всего 74 года. Но он болел. Болезнь и невзгоды состарили его. Сейчас я не могу вспомнить его лица. Но ощущение доброты и тепла, которые охватывали меня в тот момент, когда я подбегал и обнимал его за морщинистую шею, останутся во мне до конца жизни.
Дед был человеком исключительной доброты. Изнутри он словно светился. Игрушки, которые он вырезал из дерева для меня, казались мне самыми невероятными игрушками на свете!
И действительно, это были причудливые, замысловатые вещи. У деда был большой художественный вкус. Он был настоящим художником, хотя никогда не учился. А фантазии, которую он вкладывал в создание этих игрушек, можно было просто позавидовать.
Это были невероятные вещи! Механические обезьянки, играющие на барабане, собака, которая могла прыгать, — нужно было нажать тонкую пружинку, и она совершала прыжок. При этом она так забавно махала в воздухе лапами!
Еще — какие-то невероятные птицы. Вряд ли такие существовали, но фантазия моего деда создавала их одну за другой. Птицы расправляли крылья и пытались взлететь. Глядя на них, я чувствовал, что так же смогу распрямить свои крылья и взлететь в небо.
А еще была рыба, которая плавала в песке. В ней была пружинка, которую нужно было завести, а потом погрузить рыбу в миску с песком. Она опускалась на дно, а потом всплывала наверх, высыпая песок из открывающихся отверстий.
Дед мой делал игрушки для всей соседской детворы и на продажу. Каждое воскресенье мать набивала корзину и возила их на базар в город. И возвращалась домой каждый раз с пустой — поделки деда раскупали все, до единой. Благодаря этому мы жили неплохо. Даже немного лучше всех остальных семей. И на столе в нашем доме чаще, чем у соседей, появлялось сливочное масло, козий сыр и хлеб из города, казавшийся мне просто невероятным лакомством!
На самом же деле — я узнал это потом, став взрослым, — это были простые сдобные булки из французской булочной.
Отца своего я не помнил. Он погиб в горах, когда мне исполнилось три года. Воспитывали меня мама и дед. Дед заменил мне отца, и я думаю, что он дал мне даже больше, чем смог бы дать родной отец, обычный человек, не обладающий тонкой душой художника.
Это видение — ослепительное лето, красные гранатовые деревья в цвету, горы и дед на пороге дома — стало моей потаенной, светлой грезой, спасавшей меня в самые тяжелые времена. Оно возвращало меня в тот день, когда закончилось мое счастливое детство.
Как обычно говорят: ничто не предвещало беды. Все было как всегда. После завтрака мать стала заниматься какими-то домашними делами, а я гонял с мальчишками. Но это быстро мне надоело. Меня мучило какое-то тяжелое чувство. Все казалось скучным, все приелось. Казалось бессмысленным и глупым просто так гонять мяч. И я ушел от мальчишек домой.
Дома дед, как обычно, сидел на крыльце и вырезал какую-то очередную поделку. Я сел рядом и стал смотреть. Я мог сидеть так часами. С дедом всегда было интересно говорить. Вырезая, он мог рассказывать мне какие-то сказки либо разговаривать обо всем. О чем мы только ни говорили! О луне и звездах, о морских прибоях и старых кладбищах, о горах и ветре…
В тот день дед рассказывал мне старинную легенду о великом воине, который после смерти стал горой, потому что умер непобедимым.
— А почему никто не смог его победить? — допытывался я.
— Потому, что воин знал очень важное правило, — улыбнулся дед. — Врагам нельзя показывать свой страх. Чтобы ни приготовили тебе враги, их необходимо встречать с улыбкой.
— Глупости! — не понимал я. — Но это же страшно, когда на тебя нападают! Зачем улыбаться?
— Чтобы их обезоружить. Бесстрашие — это тоже оружие. А станет ли трус улыбаться перед лицом смерти?
Мне было это непонятно, и я хотел еще расспросить, но… Из-за деревьев показались солдаты.
Это были всадники на лошадях. Шестеро. Они въехали во двор. Копыта лошадей процокали по каменным плитам. Один из всадников спешился.
Я вскочил на ноги. Из-за угла дома появилась встревоженная мама, руки ее были в мыльной пене. И тогда я увидел лицо деда. Он улыбался. Он улыбался, глядя на них!
Спешившийся всадник, командир отряда, принялся читать приказ. Я не разбирал всех слов. Он читал долго, делая какие-то непонятные паузы.
Потом помню, как мать подбежала к ним, как схватила деда за плечи, как все время повторяла: «Нет! Это неправда! Неправда!..»
Дед положил недоделанную игрушку на крыльцо и поднялся. Поднимался он тяжело, у него были больные ноги. Командир отряда надел на него наручники.
Я закричал. Рванулся вперед. Мама крепко схватила меня, пытаясь удержать. Слезы хлынули из моих глаз. Помню, что я даже не кричал, а выл, словно сумасшедший.
Один из всадников продел веревку в наручники деда и привязал к лошади, заставив идти за собой. Лошади двинулись с места.
Дед пытался идти вслед, но у него были больные ноги. Он мог только очень медленно ковылять, причем по ровной дороге. А всадники уже выехали со двора и поскакали… Пару шагов — и дед упал, тело его перевернулось и рухнуло. Лошадь потащила его по камням… Я вырвался из рук матери.
Я бежал к ним — но не добежал. Один из всадников наклонился, схватил меня за волосы и очень сильно ударил ногой в живот. Так сильно, что от боли я согнулся пополам и рухнул на проселочную дорогу. У меня потемнело в глазах, меня стало рвать. Мать бежала ко мне с причитаниями и слезами.
Но я все-таки увидел, как безжизненное тело деда подняли с камней и швырнули за спину всадника, поперек седла. Я видел кровь на разбитом лице деда. После этого солдаты помчались галопом, выбивая из дороги камни и пыль. И вскоре только пыльное облако, все еще висящее в воздухе, осталось единственным напоминанием о том, что здесь произошло.
Следующие дни мы с мамой жили в аду, имя которому — ожидание. К нам никто не заходил, с нами никто не говорил. На третий день мама решила поехать в город узнать о судьбе деда. Помню, как она поцеловала меня и сказала, что оставляет лепешки с сыром, чтобы я не был голодный. Это было самым последним моим воспоминанием о маме. Из города она не вернулась.
Я прождал ее до ночи, стоя у калитки в слезах и глядя на пустую дорогу. На следующее утро к нашему дома приехала машина, меня туда посадили и увезли в какую-то детскую больницу, где обрили наголо.
Потом меня и еще многих детей везли куда-то в товарном вагоне, где было очень холодно. А когда мы приехали в город, меня определили в детский дом. Это означало, что из родных у меня больше никого нет.
Мне было 9 лет. И с тех пор я все время кочевал по детским домам. Моя судьба оказалась пестрой и причудливой, как цветная мозаика. Я больше никогда не был в родных краях. Но в снах моих из самого детства остался мой гранатовый дом — тот самый дом, который у меня отняли. И каждый раз, просыпаясь от таких снов, вернее, приходя в себя от видения, я ощущал на своих губах приторный, терпкий вкус граната.
Когда рассвет расцветил окна моей комнаты лучами дня, я сел на койке бодрый, полный сил, готовый совершить все, что мне предстоит, готовый четко и точно исполнить все до конца — во имя моего гранатового дома.
Но оставалось ждать темноты. И до наступления темноты я маялся, не находя себе места, выслушивая последние инструкции от руководства и в тысячный раз повторяя про себя все правила и задачи.
К бухте, из которой предстояло погружение, меня отвезли на машине командира. В этот раз моя одежда была не похожа на форму боевого пловца.
Под гидрокостюмом для погружения на мне было надето несколько слоев одежды, под каждым слоем формировалась воздушная прокладка, способная удерживать тело в тепле в ледяной температуре воды. Стояла зима, и вода в море была невероятно холодной.