Все это и многие другие акты говорят о том, что проводимые в последние годы политические процессы становятся формой подавления инакомыслящих, формой подавления гражданской активности и социальной критики, совершенно необходимой для здоровья всякого общества. Они свидетельствуют об усилившейся реставрации сталинизма, от которой столь энергично и мужественно предостерегают И. Габай, Ю. Ким и П. Якир в своем обращении к деятелям науки, культуры и искусства в СССР. На Украине, где нарушения демократии дополняются и обостряются извращениями в национальном вопросе, симптомы сталинизма проявляются ещё более явно и грубо.
Мы считаем своим долгом выразить глубокую тревогу по поводу происходящего. Мы призываем Вас использовать свой авторитет и свои полномочия в том направлении, чтобы органы суда и прокуратуры строго соблюдали советские законы и чтобы возникающие в нашей общественно-политической жизни трудности и разногласия разрешались в идейной сфере, а не отдавались компетенции органов прокуратуры и госбезопасности.
Апрель 1968»
После небольшой паузы начались репрессии против подписантов. Поначалу — административные, а затем — и уголовные, судебные преследования.
Все отделения КГБ на Украине получили суровую разнарядку из Москвы, так сказать, полуофициальный приказ: искать террористические «бандеровские» организации с центром в Киеве и в других крупных городах, которые направляются и финансируются «западными спецслужбами».
Последовало множество арестов, так как под эту формулировку можно было подогнать кого угодно. Часто КГБ просто устраняло неугодных людей, пользуясь вымышленными обвинениями в терроризме.
Если раньше репрессивные процессы немного затихли, стали более мягкими, то теперь они возобновились со всей серьезностью. И эти репрессии носили более «коварный» характер, потому что арестованных отправляли не только в тюрьму. В репрессивной машине появилось явление более страшное, чем тюрьма. И Емельянову предстояло столкнуться с этим очень скоро…
Было уже около 11 вечера, когда Константин вышел с работы. День был тяжелым — два задержания по горячим следам, кража и бытовуха — покушение на убийство. Ничего интересного, рутина — двое заводских рабочих надрались самогонки, и в пылу ссоры один дал другому по голове. Пострадавший не умер — бутылка просто рассекла кожу. Но кровищи вылилось немеряно.
Милицию вызвали соседи. Пострадавшего отвезли в больницу, зашивать тупую башку. А вмиг протрезвевшего алкаша отправили в отделение уголовного розыска, где Емельянову пришлось заниматься всем этим.
Алкаш каялся и бил себя в грудь, опер быстренько оформил бумаги. Но пока длилась обычная бумажная волокита, уже пробило 11 часов. Емельянов страшно устал. И когда наконец вышел с работы, вздохнул с огромным облегчением.
Он медленно шел по ночному городу, вдыхая уже теплый воздух. Мелькнула мысль позвонить Але, но он быстро отбросил ее. Был пока не готов. Да и устал страшно. Лучше уж покормить котов и лечь спать.
Емельянов шел по знакомым улицам, не обращая особого внимания на дорогу, на автоматизме. Вокруг не было никого. Уже действительно было очень поздно, люди попрятались по своим норам. Это безлюдье очень нравилось Константину. В последнее время он не любил людей.
Емельянов уже почти подошел к своей улице Льва Толстого, как позади вдруг раздались шаги. Профессионально он среагировал на этот звук, замедляя темп своих шагов. Кто-то приближался. Константин остановился, чтобы обернуться и бросить взгляд на этого случайного ночного прохожего, как он делал всегда, но вдруг почувствовал резкую, острую боль в шее, словно его кольнули иглой. В тот же самый миг перед глазами все заплясало — вначале ослепительными огненными брызгами, потом все бесцветней и бесцветней. Пока Емельянов наконец не погрузился в сомкнувшуюся над ним темноту.
Когда сознание стало к нему возвращаться, первым делом, не открывая глаз, он пошевелил руками и ногами. Они были целы, да и болезненных ощущений в теле практически не ощущалось. Тогда Емельянов открыл глаза.
Он лежал на диване в незнакомой комнате, обставленной вполне прилично — стол, мягкая мебель. Рядом с диваном светился уютным домашним светом торшер под матерчатым абажуром, посередине стоял журнальный столик, на котором лежали какие-то бумаги, а в кресле рядом с этим столиком, как раз напротив дивана, сидел человек, которого Емельянов вполне готов был увидеть. Это был Печерский.
— Извини за такой метод доставки, — произнес он, увидев, что Константин очнулся. — Думаю, нам вполне пора перейти на «ты». Хотя мы уже, кажется, на «ты» когда-то и разговаривали.
— Ампула со снотворным? — спросил Емельянов, прекрасно понимающий, что из специального пистолета ему выстрелили в шею. Он попытался сесть. Это удалось ему без труда. На удивление, Константин чувствовал себя достаточно хорошо, только была немного тяжелой голова. Но он знал, что это пройдет.
— Просто не хотел, чтобы ты кое-что видел, — пояснил Печерский.
— Явочная квартира? — усмехнулся Емельянов. — Но я все равно ее увижу, когда буду выходить. Или ты планируешь меня не выпустить?
— Увидишь. Не в квартире дело. Я не хотел, чтобы ты видел агента, который доставил тебя сюда.
— Мне нет дела до твоих агентов.
— Серьезно? — почти расхохотался Печерский, и Емельянов понял, почему тот привез его сюда. Из-за Али. Из-за режиссера Аджанова. Из-за всех сразу.
— Можно было спокойно встретиться в нейтральном месте и поговорить, если надо, — буркнул Константин, потирая все еще саднящую шею. В месте укола остались все же неприятные ощущения.
— Так драматичней, — театрально пояснил Печерский. — К тому же у нас вся ночь впереди. Успеем побеседовать.
Емельянов взглянул на часы — было начало второго ночи. Еще одним сюрпризом для него было то, что усталости он почти не чувствовал.
— Поговорим, — согласился. — О чем?
— Зачем ты ищешь человека, который был арестован по расстрельной статье? — прямо спросил Печерский.
— Какой расстрельной статье? — не понял Константин. — Ты об этом режиссере, Аджанове?
— Он у нас, — кивнул Печерский, — а вот где, знать тебе не обязательно. Я хочу тебе кое-что объяснить.
— Объясняй.
— Это очень опасный человек. Ты знал, что он уже был судим?
— Нет, — удивился Емельянов. — За что?
— По 121 статье.
— Это правда? — Константин стал мрачнее тучи, он прекрасно знал, что это за статья. — Или просто надо было его посадить? 121 используется, когда надо посадить кого-то, верно?
— Верно, — кивнул Печерский, — верно и то, и другое. 121 статья — гомосексуализм. Ты знал, что эту статью придумал КГБ для шантажа, в первую очередь, иностранных дипломатов? А позже оказалось, что ее очень удобно использовать и для своих. Для всех подряд.
— Почему нельзя было Аджанова снова посадить по этой статье? Что он сделал?
— Я объясню. Для этого я тебя и привез. Тебе смогу объяснить это только я, потому, что твой друг не в курсе.
— Не понимаю, о чем ты.
— Прекрасно ты все понимаешь. Я хочу, чтобы ты кое-что прочитал, — Печерский взял одну из папок, лежавших на столе, достал какой-то листок и протянул Емельянову.
Константин взял этот машинописный текст с некоторой опаской. Но, едва прочитав первые строки, не поверил своим глазам! Он даже издал какой-то глупый звук, не в состоянии контролировать свои эмоции.
Он держал в руке сцену из сценария. И эта сцена подробно описывала момент смерти — вернее, самоубийства монтажера Василия, который выпрыгнул из окна киностудии, перерезав себе горло!
Все было расписано подробно. Казалось, человек, который писал это, сам присутствовал там! Сцена была написана очень сильно, и если бы Емельянов не знал, что все это произошло на самом деле, даже без этого он почувствовал бы нервную дрожь.
А зная, что так все и было, он вообще испытал настоящий шок! Листок сам выпал из его рук. Печерский довольно улыбался.
— Ты хочешь сказать, что после смерти монтажера Аджанов описал все в сценарии? — спросил Емельянов.
— Не после смерти, — Печерский продолжал довольно улыбаться. — До.
— До… чего? — не понял опер.
— Эта сцена была написана за несколько недель до того, как монтажер покончил с собой, — пояснил Печерский.
— Ты хочешь сказать… Аджанов его убил? — Константин ничего не понимал.
— Нет. Я хочу сказать, что у Аджанова прогрессирующее психическое заболевание, больная психика, позволяющая ему писать такие вещи.
— Он предвидел будущее! — не выдержал Емельянов. — При чем тут психическая болезнь?
— Ничего он не предвидел. Возможно, в одной компании с этим монтажером баловался наркотиками, и тот проболтался, что хочет такое сделать. Ты знаешь, что все время, пока Аджанов работал на Одесской киностудии, он только и делал, что таскался по вечеринкам и беспробудно пил? Ты бы видел, во что он превратил свою комнату в общежитии! Свинья в хлеву — и та чище живет.
— Неряшливость и все это не попадает под расстрельную статью, — холодно произнес Константин.
— Согласен, не попадает. Но это еще не все. Вот, читай дальше, — Печерский снова протянул ему какие-то листки.
Емельянов взял. И сразу оторвался от текста.
— «Воля — это когда ты исполняешь танец свободы на раскаленных углях. И сколько тебя еще будет, ты не знаешь», — процитировал. — Сильно сказано!
— Сильно, — кивнул Печерский. — Ты дальше читай. Все. Я подожду. Это стоит того, чтобы ждать.
Прошло полтора часа, когда Емельянов отложил в сторону последний листок сценария. Он прочитал его полностью, особенно рабочие заметки к нему.
— Сценарий не закончен, как видишь, — сказал Печерский, — он не успел.
— Это… я даже не знаю, как сказать, — задумчиво произнес Емельянов, — это так сильно воздействует на психику…
— Именно! — Печерский с тем же довольным видом взял у него листы. — Вот именно! Поражает. В этом и дело!
— Где он нашел того старого солдата, который ему все рассказал про секретный лагерь? — спросил Емельянов.