стал задыхаться. Его начало ломать, лицо исказилось судорогой, стало сводить руки и ноги. Он судорожно вытягивался, напрягаясь всем телом, затем бессильно упал на койку.
Сергей пытался что-то сказать, почти кричал, но было видно, что Нун его не слышит, он никак не реагировал.
Аджанов бросился к двери, замолотил по ней кулаками. Появился охранник, приоткрыл дверь, кинул взгляд на Анатолия, который в судорогах бился на койке. И ушел, ничего не сказав…
Аджанов заплакал. Все, что он мог, только сесть рядом, обхватить руками несчастного, пытаясь хоть чуточку уменьшить жуткие спазмы, хоть как-то избавить его от ужасающих мук… Но это было невозможно…
Сергей был единственным, кто все видел. Другие пациенты не могли этого понять. Он знал, что прямо перед ним разверзся ад. «Психиатрический ГУЛАГ» действовал во всю мощь. Спрятаться было невозможно.
В карательной психиатрии действовал свой уголовный кодекс, и причин для «госпитализации» был миллион. Формальное членство в диссидентской организации и просто написание каких-либо открытых писем уже были прямо дорогой в психушку. Так же, как и чтение литературы, запрещенной в СССР, как и попытка выехать из страны.
Наконец, можно было просто собраться компанией за чаем или водкой, слушать западное радио и вести политические разговоры. И оказаться после этого в буйном отделении, где наказанием было уже само соседство с тяжелыми душевнобольными.
Припадки, ссоры, насилие санитаров, драки — все это происходило 24 часа в сутки. Если пациентам не делали карательных инъекций, то их заставляли слушать стоны других, вызванные или теми же инъекциями, или электрошоком.
Очень часто в психушки попадали известные люди. В 1964 году весьма популярный актер Юрий Белов в ресторане Дома кино неосторожно, будучи в нетрезвом состоянии, сказал, что, по его мнению, Хрущева скоро снимут. А там уши были повсюду. Так что очень скоро Белова вызвали на допрос в КГБ и прямо оттуда отправили на «профилактические меры» — в психушку.
Там актера закрыли на полгода. Впрочем, есть версия, что так его спрятали от действительно карательных органов. Вскоре произошел переворот, Хрущева действительно сняли. Но вместе с карьерой Хрущева закончилась и актерская карьера Белова…
Те, кто пытался вполне официально эмигрировать из страны, вместо США или Израиля оказывались на койке в психиатрической больнице. Еврейские «отказники» вообще были постоянными «пациентами» психушек.
Значительную часть «госпитализированных» составляли «жалобщики» — так называли людей, которые пытались восстановить справедливость после незаконного увольнения с работы или потери прописки, или после того, как они начинали разоблачать коррупцию среди местного начальства и силовиков.
Если такая деятельность затягивалась, то у КГБ лопалось терпение, и специализированная машина отвозила «жалобщика» на «лечение» в психбольницу. Там пациент получал диагноз вроде «мания жалоб» или «вялотекущая шизофрения» и инъекции всех препаратов, которые полагались «по протоколу», — и прежде всего галоперидол.
Как стало известно из записки Андропова в Политбюро, только в 1960–1967 годах и только из приемных советских учреждений было отправлено в психбольницы около 2000 человек. И это не считая тех, кто пытался пробиться в иностранные посольства или достучаться до западных корреспондентов.
Все эти люди, оказываясь в психиатрических застенках, были обречены на страшные муки. И самым страшным было то, чтó из здорового, нормального человека делало «лечение» галоперидолом. Побочных действий у него было множество, всего не перечислить.
И тем не менее галоперидол стал любимым препаратом при злоупотреблении психиатрией в политических целях. Популярность его в качестве средства лечения так называемой «вялотекущей шизофрении» обуславливалась двумя причинами: во-первых, болезненными побочными эффектами, целью которых было сломить волю заключенных, а во-вторых, то, что это был один из немногих психотропных препаратов, производившихся в СССР в достаточном количестве.
За десять дней, в течение которых Анатолий Нун находился в палате рядом с Сергеем, постоянно на его глазах, Аджанов увидел все муки, которым подвергали его друга. Видел и другие средства и способы пыток, которые применялись к нему.
Одной из самых чудовищных был газообразный кислород подкожно. Его вводили толстой иглой или в ногу, или под лопатку. Ощущение у несчастного было таким, словно с него заживо сдирали кожу. Газ отделял ее от мышечной ткани, вызывая мучительную боль. Возникала огромная опухоль, боль ослабевала лишь в течение двух-трех дней. Когда опухоль рассасывалась, пытку начинали заново… Политзаключенным вводили кислород по 10–15 минут…
Но самым страшным, пожалуй, страшнее галоперидола, было введение инсулина. Его воздействием на организм у человека стирали память. Причем то, что уничтожалось, больше никогда не подлежало восстановлению…
В редкие моменты просветления, когда хоть ненадолго Нун приходил в себя, именно он рассказал Сергею об инсулине.
— Со мной пока такого не делали, — еще мог улыбаться он, — память стирать мне не собираются. Их цель — чтобы я помнил, мучился и страдал. Но я не дам им такого удовольствия.
— Как? — Аджанову все чаще хотелось плакать, когда он разговаривал с истерзанным другом.
— Я вырвусь отсюда, — шептал Анатолий. — Как — не знаю, но обязательно вырвусь. Выживу. Все перенесу. Вот увидишь…
Вместо ответа Сергей молча сжимал его руку.
На следующий день в свой кабинет его вызвал врач. Теперь он часто ходил к нему, они беседовали о разном. Эта перемена Аджанова беспокоила больше всего. К чему его готовят? Что последует дальше?
Сегодня врач был еще более сух и суров, чем обычно:
— В больницу привезли назначенное вам лекарство. Завтра утром мы начинаем лечение, — он отвел глаза в сторону.
Сергей тут же все понял:
— Вы собираетесь испробовать на мне какой-то новый препарат? Я — подопытный кролик, так, я верно вас понимаю?
— В общем, да, — врач все так же избегал его взгляда.
— И это мой смертный приговор…
— Перестаньте! Зря вы так пессимистично настроены! Все будет очень хорошо, и…
— Это неправда, — у него Аджанова не было сил притворяться и лгать.
— Ну хорошо, вы правы, осложнения возможны, — неожиданно согласился врач. — А знаете что? Я хочу поднять вам настроение! Если вы хотите, я передам записку кому-нибудь из ваших близких друзей. И когда будет заметна положительная динамика в лечении, этот друг сможет вас навестить. У нас это не запрещено.
— Вы правда это сделаете? — оживился Сергей.
— Конечно. — И он увидел, что впервые в лице врача мелькнуло что-то человеческое.
— И мой друг будет знать, где я нахожусь? Место, адрес?
— Будет. Обещаю вам.
— Хорошо, — вздохнул Аджанов. — Я бы передал записку девушке Але, Алене Тарасенко, которая работает в костюмерном цеху на Одесской киностудии.
— Вот, — врач протянул ему листок бумаги и карандаш, — пишите.
Сергей думал недолго. Осторожно нажимая на слабый карандаш, он написал всего два предложения: «Прости за всё. Гранатового дома не существует».
— Что это? — удивился врач, прочитав.
— Она поймет, — кивнул Аджанов, отдавая записку. Сам он не сомневался, что Аля не поймет его. Никогда.
Нун был в сознании. В этот день его мучили не так сильно. Поздней ночью Сергей тихонько присел на его койку. Анатолий открыл глаза.
— Завтра утром меня убьют, — спокойно произнес Аджанов.
— Нет! — Нун даже привстал. — Не говори так! Ты все выдержишь! Ты даже не представляешь, какой ты сильный!
— Я знаю, что говорю, — Сергей улыбнулся краешком губ. — Дело не в силе. Я больше никогда не выйду отсюда, потому что с самого начала был приговорен. Но у меня есть к тебе одна просьба…
— Говори, — твердо сказал Анатолий, — я все сделаю, если смогу. Клянусь жизнью…
— Сейчас я расскажу тебе свой сценарий. Я не хочу, чтобы он исчез после моей смерти. Ты запомнишь, и когда выйдешь отсюда, напишешь роман. Так мой «Гранатовый дом» будет жить.
— Обещаю тебе это. Я напишу роман — о твоем сценарии, и о тебе.
— Хорошо, — Сергей улыбнулся и сжал руку Нуна. — Однажды мне поручили написать сценарий о войне. И на остановке я встретил инвалида — чистильщика обуви. Он был без ног. И он рассказал мне историю о человеке, который ошибся потому, что пытался уничтожить опухоль ценой предательства. Всю мою душу перевернул его рассказ. Наверное, потому, что я тоже вырос в краях, где ярким алым цветом пламенели цветущие гранаты. И откуда меня изгнали потому, что я не такой, как все. Я стал позором для своей семьи, для своего рода. Этим я убил свою мать. Но я был в жизни счастлив и свободен! Даже если сейчас за это я плачу такой ценой…
— А почему «Гранатовый дом»?
— Это символ очищения и возрождения. В том краю, откуда я родом, верят, что семечки граната очищают организм от паразитов и инфекций. Я использовал этот символ как очищение. Однажды оно обязательно произойдет.
— Говори. Я запомню каждое твое слово. Этого они у меня никогда не смогут отнять…
Аджанов посмотрел на серьезное, волевое и решительное лицо Нуна. И заговорил. Он говорил, чувствуя, как в душе его разрастается огромный светлый и чистый источник радости — свет от того, что скоро он вернется домой!
По коридору прогромыхали шаги охранника. В окна ударили первые брызги рассвета. А он все продолжал говорить…
Глава 25
Несмотря на то что Емельянов имел большой опыт работы в правоохранительных органах и не мог по роду своей профессиональной деятельности не сталкиваться с таким явлением, как принудительная госпитализация на психиатрическое обследование, все равно, что такое карательная психиатрия, он не знал.
И только после разговора с Печерским ему стал приоткрываться пугающий смысл этого явления. Но даже он, циничный опер с его практичным умом и большим опытом не мог догадаться о той ужасающей правде, которая скрывалась за пустыми колонками цифр и отчетов. Даже он не мог представить, сколько несчастных, ни в чем не повинных людей были обречены на мучительную казнь.