льдшеры, надзиратели, работники пищеблока… Помимо этого, весь персонал спецпсихбольницы в рабочее время обычно питался в общей столовой — тоже за счет заключенных.
Относительно количества передач и посылок, получаемых от близких и содержащих продукты питания, правил не было — где-то ограничивались, где-то полностью воспрещались, а были СПБ, где передавать их позволялось без ограничений. Вес посылки или передачи обычно не должен был превышать 5 килограммов. Некоторые продукты передавать не разрешалось.
По словам бывших узников-диссидентов, применение нейролептиков было особенно тяжелым фактором, воздействовавшим на них. Многолетний узник специальных психиатрических больниц, врач по профессии, описал состояние психически здорового, спокойного человека после введения высокой дозы нейролептика мажептила (тогда — наиболее употребляемого) следующим образом: «Представьте себе огромную камеру, где кроватей так много, что с трудом пробираешься между ними. Свободного места практически нет. А вам ввели мажептил, и вы в результате испытываете непреодолимую потребность двигаться, метаться по камере, говорить, и рядом с вами в таком же состоянии с десяток убийц и насильников… а двигаться негде, любое ваше невыверенное рассудком движение приводит к столкновению с такими же двигательно возбужденными соседями… и так — дни, месяцы, годы».
Как правило, узники, ощущавшие тяжелые психические побочные эффекты применения нейролептиков, испытывали страх перед возможностью необратимых психических изменений вследствие их приема. Из угнетала боязнь, что никогда не восстановятся прежние особенности характера, жизненные и профессиональные интересы. А врачи, как правило, умалчивали об обратимости этих изменений, стремясь фиксировать страх перед ними.
Долгосрочное применение нейролептиков приводило в ряде случаев к развитию у узников-диссидентов органического поражения головного мозга, проявляющегося стойкими тяжелыми экстрапирамидными нарушениями, которые длились годами.
В психиатрических больницах общего типа психофармакологическое «лечение» политических узников было, как правило, не менее интенсивным, чем в специальных психиатрических больницах.
Сроки пребывания инакомыслящих в обычных психиатрических больницах во многих случаях были сравнительно короткими (1–2 месяца); между тем инакомыслящие, помещенные в специальные психиатрические больницы по решению суда, пребывали в них в течение длительного срока, по истечении которого их нередко переводили в общие психиатрические больницы и после нескольких месяцев пребывания в таких учреждениях выпускали на свободу.
Одним из морально-психологических стрессоров для заключенных специальных психиатрических больниц было отсутствие конкретного срока заключения. Как правило, каждые полгода пациенты спецпсихбольниц подвергались переосвидетельствованию психиатрической комиссией, однако эти освидетельствования проводились сугубо формально. Каждому уделялось максимум 10 минут; за день выездная комиссия или персонал спецбольницы пропускали очень большое количество пациентов. Во многих случаях лечащий психиатр предоставлял информацию о пациентах для рассмотрения комиссией из Института им. Сербского, приезжавшей в СПБ из Москвы каждые полгода.
Решение об освобождении или о переводе в более мягкие условия обычной психиатрической больницы в действительности принималось, как правило, КГБ и визировалось врачами и судом лишь символически.
Академик А. Д. Сахаров писал: «Практически во всех известных мне случаях пребывание в спецпсихбольницах было более продолжительным, чем соответствующий срок заключения по приговору». Н. Адлер, С. Глузман приводят следующую статистику: средний срок пребывания диссидентов в специальных психиатрических больницах составлял 2 года, но в некоторых случаях он достигал 20 лет. Многие диссиденты в течение своей жизни направлялись на такое «лечение» неоднократно. Часто вслед за освобождением из психиатрической больницы человека арестовывали и наказывали уже тюремно-лагерным заключением.
В большинстве специальных психиатрических больниц узники проходили путь от самого тяжелого до самого легкого, «выписного» отделения. При тихом, «соглашательском» поведении заключенный мог достичь выписного отделения за период в полтора — два года. Однако достаточно было того или иного нарушения, чтобы этот путь начался для заключенного заново. Сравнительно легким путем освобождения из спецпсихбольницы или смягчения условий содержания являлось «раскаяние», не обязательно публичное или письменное: достаточно было выразить его в разговоре с врачом, сообщавшим о «раскаянии» узника в КГБ, и затем повторить на выписной комиссии.
Длительное пребывание в психиатрических больницах влекло за собой стойкие психологические нарушения и социальные трудности у тех, кто оставался в живых. Согласно выводам Н. Адлер и С. Глузмана, на бывших узников (если не всех, то многих из них) оказывали влияние такие факторы, как: продолжение репрессий, закамуфлированных и явных, одиночество (и моральное, и физическое), бедность, отсутствие собственного жилья, использование властями родственников для оказания давления или для слежки, отсутствие в стране каких-либо реабилитационных центров для жертв пыток, наличие психиатрического «ярлыка» со всеми вытекающими из этого опасностями и правовыми ограничениями.
После освобождения инакомыслящие находились под постоянным надзором, который осуществляли врачи психиатрических учреждений, под давлением сотрудников КГБ соглашавшиеся повторно госпитализировать их в случае «рецидива». Пребывание на диспансерном учете препятствовало профессиональной карьере, получению образования, осуществлению юридических и общественных прав. Еще во время своего пребывания в стационаре заключенные узнавали, что этот психиатрический учет фактически будет пожизненным.
Одним из худших вариантов являлась ситуация, при которой суд, освободивший диссидента от принудительного лечения в психбольнице, в то же время признавал его недееспособным. В этом случае бывший заключенный лишался гражданских прав, предоставленных ему законом; над ним учреждалась опека.
В случае, если ВТЭК признавала бывшего узника инвалидом второй группы, ему назначалась пенсия 45 рублей в месяц; при этом затруднялось его трудоустройство, так как он лишался доступа ко многим работам. Со временем добившись третьей группы инвалидности, бывший заключенный мог устроиться на приемлемую работу, однако ему навсегда был закрыт доступ к работе в педагогике, автомобилевождении и многих других областях. Также он лишался возможности учиться в высших учебных заведениях.
Некоторые жертвы политических репрессий выходили из стационаров с теми или иными тяжелыми физическими последствиями для организма (вплоть до нетрудоспособности), другие ощущали себя психически сломленными. Некоторые, как, например, украинский шахтер и правозащитник Алексей Никитин, слесарь Николай Сорокин из Ворошиловграда, погибли во время своего пребывания в психиатрических больницах. Так, у Николая Сорокина интенсивное применение психотропных средств в Днепропетровской СПБ привело к заболеванию почек, повлекшему за собой летальный исход. Борис Евдокимов, журналист, был болен раком во время своего пребывания в психиатрическом стационаре, однако не получил необходимого лечения от этой болезни. После двухлетнего заключения в психбольнице он был освобожден и в том же году умер в возрасте 56 лет. За пять месяцев до смерти Евдокимова ему было отказано в разрешении выехать за границу для лечения.
В ряде случаев узники после освобождения замечали у себя ранее отсутствовавшие психические симптомы невротического круга: чувство усталости, ухудшение концентрации внимания, возбудимость, вегетативные нарушения, раздражительность, ночные кошмары, временные состояния деперсонализации, острое чувство тоски. Аналогичные состояния деперсонализации наблюдались и у освобожденных узников сталинских лагерей.
На базе СПБ часто организовывались специальные лаборатории, проводившие исследования медикаментов для психиатрии. Так, еще в 1930-е годы был организован целый ряд лабораторий, целью которых было разработка и исследование особых медикаментозных средств, притуплявших самоконтроль за высказываниями у лиц, находившихся на экспертизе.
Особое исследование уделялось изучению препаратов, способных вызывать симптомы вялотекущей шизофрении и провоцировать развитие психических заболеваний, свойственную им симптоматику.
Медицинские эксперименты проводились на заключенных, попавших в психиатрические больницы по самым тяжелым уголовным статьям или за самые тяжелые «антисоветские и антисоциальные» проступки. Информация о таких лабораториях содержалась в глубокой государственной тайне.
Экспертные заключения диктовались, как правило, интересами следствия и с годами становились все менее объективными и доказательными. При этом в зависимости от воли «заказчика работ» преобладали то медицинский, то юридический край вменяемости, часто без попытки свести их воедино.
Этот самый страшный Институт судебной психиатрии имени профессора Сербского был организован на базе бывшего полицейского приемника в 1923 году и находился сначала в ведении органов юстиции и внутренних дел, а потом — Минздрава СССР. Из научно-исследовательского учреждения, изучавшего проблемы судебно-психиатрической экспертизы и комплексов связанных с нею вопросов — вменяемости, дееспособности, он к середине 1930-х годов, то есть к периоду создания исполнительных органов для психиатрических репрессий, превратился в монопольный бесконтрольный орган, проводивший судебно-психиатрическую экспертизу по всем наиболее важным делам, разумеется, прежде всего связанным с так называемой контрреволюционной деятельностью. Такой монопольный орган, изолированный от других медицинских психиатрических учреждений завесой особой секретности, стал послушным орудием в руках следствия и государственной безопасности, выполняя их политические заказы. Этому способствовала Инструкция НКЮ СССР, Наркомздрава СССР, НКВД СССР и Прокуратуры СССР от 17 февраля 1940 года, в соответствии с которой «методическое и научное руководство судебно-психиатрической экспертизой осуществляется Наркомздравом СССР через Научно-исследовательский институт судебной психиатрии им. проф. Сербского (ст. 2)». В соответствии со статьей 4 этой инструкции «при судебно-психиатрическом освидетельствовании лиц, направленных на экспертизу органами НКВД (и милиции), разрешается участие врача Санотдела НКВД, а также представителя органа, ведущего следствие». Участие представителя интересов подэкспертного и его адвоката предусмотрено не были.