— Ну и отлично, раз чует, — заключил Игорь Витольдович, — осталось только до ума довести. Ко мне еще вопросы есть?
— Нет, нет, — хором ответили офицеры.
— Тогда больше никого не задерживаю. Давайте по рабочим местам, время, как всегда, не терпит.
Утренние сумерки непохожи на вечерние, как весенняя непогодица на осеннюю. Казалось бы, нет между ноябрем и мартом ощутимой разницы — одинаково холодно, слякотно, голо, но… Но в одном случае — 'еще', а во втором — 'уже'. Не хватает осени и вечерним сумеркам всего лишь маленькой безделицы, которую и потрогать-то невозможно — радостью завтрашнего дня называется. А без нее, что за жизнь — скучища кислая, печаль соленая, горе горькое. Нет ее, и небо в овчинку, и ноги не держат, и руки не ймут. А поэтому, если вдруг повеет грустью, соберись духом, оглянись вокруг, отыщи радость, распознай ее, выдумай. А иначе — дело табак, иначе не выдюжить.
Вот и радовался Колдун выползающему из-под одеяла взлохмаченному утру. Вот и насвистывал под нос веселый мотивчик. Потому что впереди умывался и засучивал рукава новый день — еще один штришок на огромном холсте кавказской панорамы, еще одна ступенька на пути домой.
Мухин, глядя на командира, затянул любимую песенку, которую помнил еще со времен срочной службы (уж два года тому) в спецназе 'Витязь':
Как надену я рубашечку стальную,
Загоню я в ствол пулю да лихую…
И Антонов не удержался от воспоминаний десантно-штурмовой юности:
Голубые береты, голубые береты
Словно небо упало на погоны солдат…
— Хор Турецкого, честное слово, — недовольно пробурчал Тасуев. — Вы бы хоть одну песню пели, а то не понять ничего — 'загоню я в ствол голубой берет'.
— Какого еще Турецкого? — подавился куплетом Мухин.
— Десять голосов, которые потрясли мир, — пояснил Хасан. — Не слышал, разве?
— Нет, — пожал плечами спецназовец. — А ты их откуда знаешь?
— В Россию езжу, телевизор смотрю, на концертах бываю.
— Во, блин, дела, — поразился Мухин, — я там живу и не в курсе, а он…
— Ага, нормально получается, — поддержал напарника Антонов, — мы здесь у них пыль глотаем, а они у нас по концертам шастают. И где справедливость?
— Вернемся, я тебя лично в музыкальный театр свожу, — пообещал Калашников. — А пока внимание по секторам, в зеленку входим.
Дорога запетляла по низине, будто речка вдоль отвесных берегов. Лес навалился на обочину грудью. Видимость сузилась до нуля. Но Колдун был спокоен, он не чувствовал опасности. Вроде бы и время было подходящее для засады и место неплохое, но что-то ему подсказывало — здесь все чисто.
— Хасан, — обернулся он к чеченцу.
— Э? — отозвался Тасуев, напряженно вглядываясь в окно.
— А если в западню попадем, не обидно будет от своих пулю получать?
— Кхе, кхе, — нервно усмехнулся Хасан… И промолчал.
— Молодец, — похвалил Калашников. — Мужик!
— На все воля Аллаха, — как-то не слишком уверенно произнес чеченец, — Ты бы дал мне пистолет, на всякий случай.
— Меня застрелить или самому застрелиться? — ехидным тоном уточнил Колдун.
— Почему так говоришь?
— Ну как почему? Ты же не станешь своих убивать. Значит, нас.
— Нет, — цокнул языком Тасуев, — мне для самообороны только.
— А для самообороны падай в первую попавшуюся канаву и жди, кто победит.
Тем временем уазик выскочил на открытую трассу. Все облегченно выдохнули.
Светало. В Урус-Мартан въехали с центральной улицы. Красивое село, большое, ухоженное: кирпичные дома, ярко-зеленые заборы, перед ними широкие палисадники, за ними раскидистые фруктовые деревья. Картинка. Живи и радуйся.
Навстречу попалось несколько черных и лохматых, как дворовые собаки, волов. Пришлось остановиться. Эти животные не хотели уступать машине дорогу. Они считали себя главней машин. Удивительно бестолковые твари. Ослы по сравнению с ними казались редкими умницами. Объезжая стадо, чуть не раздавили огромную индоутку, прыгнувшую под колеса аки террористка-смертница. Индюк — символ напыщенной глупости. Его внебрачная дочь индоутка — символ просто глупости.
— Тьфу ты, блин, Анна Каренина, блин! — выругался водитель, закладывая крутой вираж.
— Осторожно, — предупредил Тасуев, — местные за свою скотину нас в шашлык порубят. — Вот сюда поворачивай, сюда… вот здесь тормози… здесь… Все… Приехали.
— Так, Хасан, имей в виду, — сказал Колдун, выскакивая из машины, — если услышу, хоть слово по-чеченски, документов не увидишь, как ишак собственных яиц. Понятно объясняю?
— Он их не видит, что ли? — наивно переспросил Тасуев.
— Конечно, — подтвердил Калашников, — ему, зачем на них пялиться.
— А, в этом смысле, да? Типа — шутка, да?
— Насчет яиц — типа да. А вот насчет документов — типа нет.
— Понял, — кивнул чеченец, направляясь к воротам.
Мухин с Антоновым без слов разбежались в стороны и, клацнув затворами, заняли огневые позиции для прикрытии.
— Избушка-то скромненькая, — окинул взглядом Колдун небольшой дощатый домик за жиденьким салатовым забором. — В центре пожирней хоромы стоят.
— Старик один живет: детей нет, жену давно схоронил, зачем ему больше, — объяснил Хасан и постучал в двери. — Помогать ему некому, соседи только, да вот мы иногда заглядываем…
— Открыто там, — послышался за воротами глухой хрипловатый голос.
Тасуев навалился на калитку…
Посреди маленького, давно неметеного дворика стоял невысокий сгорбленный старик в каракулевой папахе, длинном черном пальто, линялых, заправленных в белые носки галифе и тусклых ботиночках-галошах, которые в русских деревнях ласково называют 'чуньками'.
— Только собрался на улицу выйти, а тут гости в дом, — радушно сказал хозяин, улыбнувшись однозубым ртом. — Салям-Алейкум, Хасан. Здравствуй солдат, проходите, чай пить будем.
— Салям Алейкум, Абу Умар, — по-кавказски обнялся с земляком Сатуев. — Вот посылку с лекарствами от Славы привез. А это друг его приехал, побеседовать с вами хочет. Убили Славу в России, зарезали прямо на улице.
— Не говори так! — встрепенулся старик.
— К сожалению, это правда, — грустно подтвердил Калашников. — Сейчас вот ищем убийцу, хотели у вас кое-что выяснить.
Старый чеченец несколько раз тяжело вздохнул и, подкатив глаза, начал медленно оседать.
Хасан тут же поймал его за плечи:
— Что, что случилось?
— Давай его на лавку, — крикнул Колдун, — разрывая посылку Берцова…
— В дом надо увести, положить.
— Не надо, пусть на свежем воздухе побудет.
Тасуев подвел старика к лавочке, подпиравшей хлипкий, покосившийся сарайчик и осторожно усадил.
— Воды принеси, — сказал Калашников, — найдя в коробке таблетки нитроглицерина…
Тем временем в воротах показался автоматный ствол и краешек прищуренного глаза Мухина.
— Все нормально, — бросил Хасан пробегая мимо собровца.
— Тебя кто-то спрашивал? — нахраписто обрезал его спецназовец. — Шеф? — боец пристально посмотрел на командира.
— Все чисто, — произнес условную фразу Колдун.
Мухин, опустив оружие, сделал отмашку за воротами. Калашников заметил, как в щели забора дрогнула пулеметная мушка, послышался щелчок предохранителя — Антонов тоже отключился.
Если бы еще секунду не прозвучало контрольное слово 'чисто', то перекрестный огонь спецназовцев вспорол бы брюхо каждого, кто угрожал или мог угрожать командиру. Случаев, когда чеченцы хитростью и коварством брали федералов в заложники, была тьма-тьмущая. Со спецами такие фокусы не проходили.
Между тем почтенный Абу Умар пришел в себя и даже попытался приподняться со скамейки.
— Сидите, сидите, — остановил его Калашников, — двигаться не нужно.
— Неудобно, — повел седой бровью старик, — в дом пригласить полагается.
— Все удобно, — мы с вами и здесь можем поговорить, — я постараюсь долго не утомлять вопросами.
— Ну хорошо, — согласился чеченец, — спасибо за помощь. Теперь можешь спрашивать. Что знаю, расскажу, чего не знаю, обманывать не стану.
— Отец, меня интересуют две вещи, — Колдун посмотрел на Тасуева.
Хасан поставил стакан на лавочку и, состроив недовольную гримасу, отошел в сторонку. Впрочем, не так уж далеко.
— Мне люди не мешают, — сказал старик, — у меня от них секретов нет.
— Тут дело такое, не обязательно каждому знать. Я хотел вас расспросить о Светлане Берцовой, Славиной жене.
— А что ты о Светлане хотел узнать? — в свою очередь поинтересовался Абу Умар.
— Да все: как жила, с кем жила, почему в лагерь попала, что там делала, был ли у нее жених.
— А тут и рассказывать нечего, — крякнул старик. — Хорошая девочка из хорошей семьи: мать врачом была, отец военным, у нас еще при Советской власти работали. Разбились на машине ночью. Света одна осталась. Когда вся эта заваруха началась, здесь ни власти, ни работы — только боевики вокруг. Соседка Марьям пристроила ее на кухню в басаевский лагерь. У нее там сын в охране служил. Хорошее место, всегда с продуктами.
— А что у сына были на Светлану какие-то виды? Ну, в смысле, дружили они?
— Не знаю, у Гелани тогда своя невеста была, местная, чеченка. А со Светой, конечно, дружили, но по-соседски.
— В таких делах всегда начинается по-соседски, а потом, смотришь — уже по-взрослому. Тем более что у вас несколько жен иметь разрешается.
— Оно так, — согласился старик, — но наши мужчины должны мусульманок в жены брать, из другой веры нежелательно.
— Разве обязательно в жены, можно и просто.
— Наверное, можно. Они мне об этом ничего не рассказывали, а сам я не видел, обманывать не хочу.
— Чем этот Гелани в лагере занимался?
— Я же говорю, охранником был, пленных сторожил.
— А как Светлана с Берцовым познакомилась?
— Она на кухне работала, в зиндан еду носила, тогда и познакомились. У Светы подружка жила в том городе, откуда Слава приехал. Сама тоже собиралась потом в Россию перебираться, на этом и сошлись.