— Но ведь ты, когда в одиночку принимала решение, знала, что я не смогу поехать с тобой, чтобы провести остаток своих дней как безбилетный пассажир будущего.
— Знала.
— Выходит, ты сознательно предпочла мне карьеру.
— Так же как ты сознательно предпочитаешь мне свои заржавелые привычки, свое прошлое, свою маску европейского писателя, свою тему и вдохновение.
— А как же наша игра? Здесь в нее играть не получится. В Абу-Даби нет церквей, подвалов и замков, где можно искать последнюю картину Караваджо.
На глазах у меня выступили слезы. По заказу плакать я не умею, так что, видимо, слезы были настоящие.
— Ты эгоист.
Я посмотрел на нее влажными глазами.
— Ты пытаешься давить на мои чувства, потому что хочешь, чтобы я изменила неугодное тебе решение, и при этом не хочешь задаться вопросом, что угодно мне. Вот почему ты эгоист.
Когда обнаруживают изрешеченное пулями тело, почти невозможно установить, какая именно пуля нанесла фатальную рану, которая и убила жертву. Я знаю какая. Это и был смертельный выстрел. Все предыдущие разы, когда она обвиняла меня в эгоизме, оставили глубокие раны, но я выжил. На этот раз она попала в жизненно важный орган. Плачу я нечасто. В ее присутствии — никогда. Я был искренне опечален концом нашей игры, наших каникул в прошлом, где мы были счастливы вместе и вместе счастливы, а она назвала меня эгоистом, — это было против правил. Тот раз стал последней каплей. Вынести этого я не мог.
Позвольте мне обрисовать последствия кратко и по существу. Читатель и без моих описаний поймет, сколь мучительными они были. Тем вечером мы вернулись в наш отель в городе, где вынужденно провели ночь в одной кровати. Королевских размеров — это помогло. Ранним утром я позвонил по специальному номеру «Алиталии» для обладателей золотой карты «Фреччиа Алата», поменял билет и днем улетел обратно в Венецию. Клио осталась в Абу-Даби улаживать все вопросы и должна была вернуться в Венецию через три дня на изначально запланированном рейсе, чтобы организовать переезд.
У меня было три дня, чтобы найти новое жилье. Хотя мы и не говорили об этом, казалось логичным, что она отменит аренду нашего дома на калле Нуова Сант-Агнезе. А я не мог и не хотел находиться там, когда она будет паковать вещи. Она ни за что не разрешила бы мне помочь ей с книгами.
Два дня подряд я бродил по старому городу, зная, что, вообще-то, следует взяться за дело и узнать у риелторов насчет другой квартиры. Но я чувствовал себя обездоленным. Венеция без Клио потеряла для меня всякий смысл. Без нее у меня не было причин стараться чувствовать себя здесь как дома. Мое пребывание в этом городе стало столь же безосновательным и поверхностным, как присутствие здесь всех остальных миллионов приезжих. Я превратился в туриста.
На третий день — день, когда должна была вернуться Клио, — я решил покинуть город. Плана у меня не было. Я понятия не имел, куда направиться. Мне просто хотелось уехать. Поэтому я решил взять паузу и поселиться в каком-нибудь отеле подальше от Венеции, чтобы, записав все случившееся, привести мысли в порядок, до тех пор пока не решу, куда двигаться дальше. Я поискал в интернете что-нибудь старое и уединенное и выбрал гранд-отель «Европа», в первую очередь из-за названия.
Вот так я здесь появился. И до сих пор живу. И хотя я уже записал историю, которую хотел обдумать, по-прежнему не знаю, куда ехать. И пока сижу здесь, у себя в номере за рабочим столом, и думаю о Клио, которая теперь существует для меня лишь на бумаге, меня терзает чувство вины за то, что я, хотя это и было выше моих сил, не смог предотвратить такое развитие событий. Даже на бумаге я не смог соврать, хотя здесь, в отличие от реальной жизни, я был волен избавить себя от печальной истины и дать истории развиваться так, как она должна была развиваться, не позволяя ей закончиться.
Знаете, что причиняет мне больше всего боли, когда я думаю о Клио? Мысль о том, что она сейчас одна в пустыне. Мысль о том, что она, с ее платьями и туфлями, с ее хрупкой романтикой, которую не понимает никто, кроме меня, и с ее узкими мягкими ладонями в этот миг совсем одна в этой ужасающей пустыне бессмысленного потребления, а я не могу взять ее за руку и перенести в прошлое, к ее художникам, где ее дом.
Глава двадцать шестая. Похороны Европы
Первые приглашенные на похороны бывшей хозяйки гранд-отеля «Европа» прибыли днем раньше и провели ночь в отеле, обмениваясь дорогими сердцу воспоминаниями. На меня уже произвело большое впечатление такое количество желавших оказать ей последние почести, но утром печального дня приехало еще больше людей. Такси, «бентли» и «роллс-ройсы» сменяли друг друга на гравии длинной подъездной аллеи и перед мраморными ступенями крыльца, обрамленного коринфскими колоннами. Мы с Пательским расположились у входа, на скамейке под перголой, откуда могли наслаждаться превосходным видом на прибывавших гостей. Монтебелло, несомненно сильно расстроенный уходом старой дамы, которую считал своей матерью, приветствовал всех невозмутимо и изысканно, как образцовый профессионал. Китайские туристы фотографировали дорогие авто и гостей в траурных — и порой весьма эксцентричных — одеждах.
Большинство собравшихся были не только почтенного возраста, но и происхождения. Пательский узнал Александра Трубецкого, русского князя на восьмом десятке, жившего в изгнании в Париже.
— Его племянник, князь Тону, поет в одной эстонской панк-группе, — сообщил Пательский.
Явилась высокая элегантная пожилая дама, облаченная полностью в черное, лицо ее покрывала черная же вуаль. Пательский поведал, что это Мина Мадзини, легендарная итальянская поп-звезда, известная просто как Мина, чей пик славы пришелся на семидесятые годы прошлого века и которая с тех пор не показывалась на публике.
Затем подъехали баронесса Сетти Ломбарди Сатриани ди Порто Сальво, стилист и модельер Диана фон Фюрстенберг, бывшая супруга принца Эгона фон Фюрстенберга, французский шансонье Шарль Азнавур с дочерью Катей, принц Джонатан Дория Пафили, Дон Карлос Каневаро, герцог Цоальи, Лека из дома Зогу — сын Ахмета Мухтар-бея, первого и единственного короля Албании, и некая венгерская графиня. Пательский знал их всех. Я спросил, занимался ли он подготовкой похорон. Он объяснил, что когда-то вращался в этом мире.
В прикатившей на золотистом лимузине экстравагантно разряженной диве с бриллиантовой диадемой в длинных обесцвеченных волосах Пательский узнал принцессу Ясмин Априле фон Гогенштауфен Пуоти, которая утверждала, что ведет род от Фредерика II, герцога Швабии, и Изабеллы Английской и служит тайным агентом ЦРУ. Несколько лет назад она наделала шуму, потребовав вернуть ей замок Кастель-дель-Монте в Пулии как семейную собственность, незаконно конфискованную государством.
Затем прибыли бывший король Греции Константин с женой Анной-Мари Датской, австрийский актер Клаус Мария Брандауэр, тоже уже за семьдесят, маркиз Джованни Никастро Гуидиччони и принцесса Маргарета Румынская, пожилая дочь последнего румынского короля Михая I, лишившегося престола в 1947 году.
Седой, измученный жизнью и солярием мужчина c бордельной улыбкой, который демонстрировал свою скорбь, выставляя напоказ седые волосы на груди, выглядывавшие из-под широко расстегнутой атласной рубашки, называл себя, если верить Пательскому, принцем Фредериком фон Анхальтом. Когда-то он был женат на голливудской диве Жа Же Габор. Однако Пательский утверждал, что дворянский титул Фредерик купил. Яркая дама с вычурной асимметричной прической, рассказал Пательский, — это Глория Турн-и-Таксис по прозвищу Панк-принцесса. Ее респектабельный род князей, служивших Священной Римской империи, в пятнадцатом веке основал европейскую почтовую службу.
За ней пожаловали Джейсон, сын шотландского актера сэра Шона Коннери и Дианы Силенто, барон Патрицио Императо ди Монтекальвино, Франсиско Луис, внук легендарного португальского оперного певца Франсиско Аугусто Д’Андраде, чье исполнение заглавной роли в моцартовском «Дон Жуане» на Зальцбургском фестивале, по словам знатоков, оставалось непревзойденным, и князь Кирилл Преславский, сын Симеона II, последнего царя Болгарии. В черном плаще и с саблей, он охотно позировал для китайских туристов с фотоаппаратами.
Появился пожилой мужчина в чем-то вроде охотничьего костюма. Пательский признал в нем принца Рихарда цу Сайн-Витгенштейн-Берлебурга.
— Он разводит зубров у себя в поместье, — добавил Пательский.
Меня не оставляло чувство, что многие гости считали свой приезд не только знаком уважения к усопшей старой даме, но и к самим себе. Встречаясь друг с другом в этом месте, где все они в прошлом были богаче, значительнее и известнее, чем сейчас, они могли еще один, последний, раз подтвердить друг для друга реальность общей иллюзии, будто этот прекрасный мир принадлежит им. Они шли, высоко подняв головы, чтобы не замечать своих стоптанных ботинок, и старались до поры до времени не беспокоиться о том, во сколько им обойдется прокат лимузина.
— Выходит, то, что Монтебелло мне когда-то рассказывал, — правда, — сказал я. — Нет такого дворянина, графа, маркиза, герцога или принца, который бы ни целовал руки старой дамы.
— Европу все очень любили.
— Европу? — не понял я.
— Так ее звали, — пояснил Пательский. — Старую даму звали Европой, как дочь Агенора и Телефассы, похищенную Зевсом в обличье быка. Отель назван в ее честь. А вы что думали?
Старая дама по имени Европа лежала в открытом гробу из черного дерева в фойе своего отеля, у подножия величественной мраморной лестницы, между сфинксом и химерой. Приглашенных настоятельно попросили не приносить цветов, чтобы не нарушить роскошную композицию из белых лилий, которую Монтебелло заказал специально для покойной. Гости широким кругом стояли вокруг гроба. Туристов попросили держаться в отдалении. Когда один из них не утерпел и с фотоаппаратом в руках склонился над гробом, управляющий-китаец вежливо, но твердо призвал его к порядку.