— Так ты полагаешь, мне следует согласиться?
— Да, непременно.
— Ладно. Если ты так сильно этого хочешь, я сделаю это ради тебя.
Я покрыл ее лицо благодарными поцелуями. Я понимал: что-то было не так, где-то в процессе разговора мы поменялись ролями, и вообще-то выражать благодарность должен был не я; но мне было все равно, я был ей благодарен. И хотя потом она еще по нескольку раз на дню возвращалась к своему решению, выдвигая для проформы все новые возражения, будущее было необратимо приведено в движение. Прием на работу прошел гладко, как и было обещано. Не стану распространяться здесь о бытовых хлопотах. Используя свои связи, подруга Клио подыскала нам небольшую и недорогую квартиру на калле Нуова Сант-Aньезе, рядом с Галереей. Так что путь к отступлению был отрезан. Мы с Клио переехали в Венецию.
Глава пятая. Лебедь в режиме «диско»
Несмотря на то что я давно оставил позади бурную эпоху компульсивного распутства и до приезда в гранд-отель «Европа» в течение долгого времени вел чуть ли не подобающий ответственному гражданину образ жизни, на который в бытность своей необузданной молодости взирал бы с презрением, я замечаю, что мягкая упряжка выстроенных вокруг основных трапез и перекусов дней в терпеливо ожидающем непонятно чего отеле идет мне на пользу. Не скажу, что привезенный сюда багаж печали безвозвратно утрачен, но связанное с этой печалью душевное смятение находит опору в предсказуемой смене ритуалов.
Как если бы от отчаяния или в отсутствие убедительной альтернативы я поступил в монастырь и теперь постепенно, благодаря регулярности молитвенных служений, превращаюсь в верующего. У меня кровать с балдахином вместо нар и роскошный гостиничный номер вместо кельи, на мне не ряса, а модная европейская одежда, в которой я сажусь за уставленный серебром и антиквариатом стол, — в остальном же я мало чем отличаюсь от монаха. Моя молитва — на бумаге. Подобно тому как коленопреклоненный монах с воздетыми руками стремится постигнуть суть вещей, просит отпущения грехов и признается в любви к Богу, я сижу, склонившись над письменным столом из эбенового дерева с ручкой в руке, и пишу о Клио.
Вероятно, благодаря размеренности, которая, по моим ощущениям, благотворно влияет на мое настроение, я невольно начинаю добавлять все новые ритуалы к уже существующим. Если раньше, едва проснувшись, я первым делом дергал за шнурок колокольчика, чтобы мне доставили в номер кофе, то теперь я предварительно привожу себя в порядок, ибо вдруг решил, что не хочу встречать горничную, которая приносит кофе, немытым и небритым. Не то чтобы ее столь уж сильно волновал мой внешний вид, просто мне самому так комфортнее. До сих пор все звучит вполне логично.
Однако сегодня я вдруг понял, что неосознанно расширил свой утренний обряд. Я не просто ополаскиваю лицо и бреюсь на скорую руку — теперь я намыливаюсь двумя сортами мыла, тщательно бреюсь старомодной бритвой, заранее ее правя, подстригаю усы и бакенбарды двумя разными ножницами, расчесываю брови, чищу зубы и полощу рот специальным раствором с экстрактом шалфея, наношу на кожу дневной крем, умащиваю щеки лосьоном с морской солью и дважды спрыскиваю халат розовой туалетной водой «Россо ди Искья». И лишь потом звоню в колокольчик. Притом что полноценный утренний туалет у меня еще впереди. Им я занимаюсь после кофе и первой сигареты, перед тем как одеться и спуститься к завтраку.
Только сейчас, когда я делаю эти записи, я понимаю, что, пожалуй, веду себя несколько странно. Тем не менее я уверен, что завтра снова буду проделывать то же самое, и, возможно, мне даже взбредет в голову добавить еще немного жеманства к своим утренним хлопотам.
Одежда не требует повышенного внимания с моей стороны. Ее доставляют мне в лучшем виде из прачечной-химчистки: выстиранную, выглаженную и накрахмаленную. Однако я замечаю, что все чаще и одержимее натираю до блеска кольца, булавки для галстуков и запонки. Накануне отполировал даже серебряную визитницу и зажигалку Solid Brass Zippo. В свои полные жизни годы я бы счел это занятие неопровержимым доказательством декаданса и, по сути, был бы прав.
Можно подумать, что у меня избыток времени, но это неправда, ибо со временем в гранд-отеле «Европа» происходит что-то странное. Его не существует. Наверное, мне следует пояснить мою мысль. Во-первых, в отеле нигде нет часов. В номере нет ни часов, ни будильника, ни радиобудильника. Разумеется, я привез с собой собственное время: на наручных часах, мобильном телефоне и компьютере, — но оно потихоньку утратило актуальность. День структурируют звонки к завтраку, обеду и ужину.
Впрочем, когда я написал, что здесь царит безвременье, я имел в виду нечто другое, более загадочное и неоднозначное. Попробую объяснить. Дороги, к примеру, существуют для сбившегося с пути водителя. Для усталого же поэта, заснувшего после выступления на заднем сиденье такси, лабиринт улиц с его поворотами, перекрестками и возможностями не является реальностью, ибо ему совершенно не обязательно в ней разбираться. Точно так же и время существует для того, кто задает себе вопрос, успеет ли он до следующей встречи по-быстрому заскочить в аптеку и купить успокоительное.
Время существует благодаря наличию выбора. Выбор существует благодаря альтернативам. Альтернативы существуют благодаря будущему. Будущее существует по милости прошлого, которое необходимо забыть, как в случае с несчастным Абдулом. Но если прошлое прошелестело бальными платьями и прозвенело драгоценностями князей, графинь, послов и крупных промышленников и если память о прошлом становится мечтой о настоящем, то будущее — это не что иное, как просто некий элемент, понапрасну добавляемый к тому, чего уже не вернуть. Таким образом, время разжижается, пока не становится настолько водянистым, что никому от него никакого проку.
— В пустыне, куда я убежал, — сказал Абдул, — я понял, что все потерял и что мой отец умер. Но я не позволял себе плакать. Мне следовало поберечь свои слезы, ибо я знал, что впереди еще будет много поводов их пролить. Я должен был повзрослеть в одночасье, и я повзрослел, коль скоро принял такое решение.
В пустыне можно пойти в разные стороны. Я не знал, какую выбрать. Поскольку брат в моем сне наказал мне бежать от огня, я повернулся спиной к деревне, пылающей вдалеке, выбрал прямо перед собой на небе яркую звезду и пустился в путь.
Через два дня я как никогда раньше оказался далек от всего, что было мне дорого. С того момента мне пришлось искать воду и съедобные растения без помощи воспоминаний. С того момента никакого прошлого больше не было — одно только будущее, где мне надлежало выжить.
Через четыре дня произошло событие, сильно меня напугавшее. Я нашел куст чертополоха и оторвал от него ветку, чтобы высосать влагу, как учил меня отец. Только вместо влаги я ощутил на губах вкус крови. Источником крови была поцарапанная рука, но я этого не заметил. Я думал, что сам куст истекает кровью. А потом обнаружил человеческие кости. Это была история о кусте чертополоха.
Не знаю, сколько прошло времени до того, как я попал в местность позеленее, где даже была вода. Там стояло несколько полуразрушенных безлюдных домов. Внезапно я услышал слабое блеяние и увидел старую тощую козу, скорее мертвую, чем живую, вероятно брошенную прежними обитателями ветхих домов. Я был голоден и, поскольку решил стать взрослым, зарезал козу. Не в состоянии развести огонь, я ел мясо сырым. А потом налетели птицы. Ужасные черные птицы с перекошенным от голода взглядом. Они страшно кричали. От них разило пометом, гнилью и смертью. Их белые головы казались почти человеческими. Словно ревнивые девицы, они злобно на меня таращились и крали мое мясо своими крючковатыми когтями. Это была история о птицах.
Я продолжил свой путь. Земля снова стала пустыней, более глухой и враждебной, чем пустыня, в которой я вырос. Во рту было слишком сухо, чтобы молиться, и моя надежда выжигалась палящим солнцем. Я старался найти тень, чтобы днем спать, а ночью идти. Ел насекомых. Растения мне больше не встречались.
Однажды вечером я увидел вдали свет. Это был лагерь. Мне могла угрожать опасность, ведь я не знал, кто его разбил. Жажда и голод победили страх. Мне повезло. Это был лагерь старого торговца металлоломом и его подручных. Он был другом моего отца. Увидев меня, много недель скитавшегося в одиночестве вдали от дома, он понял, что случилось. Он напоил и накормил меня, ни о чем не спрашивая. Я остался в лагере на два дня, чтобы отдохнуть и окрепнуть.
На третий день, когда я снова собрался в дорогу, он предложил мне остаться. Сам он отправлялся на восток. Мне разрешалось пойти с ними. Но я рассказал ему о сне и о том, что мой брат велел мне бежать от огня по морю. Он кивнул. Я попросил его дать мне какой-нибудь дельный совет.
— Судьба отыщет свой путь, — сказал он. — Твоя судьба ждет тебя на краю света. Ни слова больше. А теперь иди и будь благодарен звездам, указывающим тебе направление, и в первую очередь — своему отцу, научившему тебя всему.
Таков был совет старого торговца металлоломом. Ему я тоже был благодарен.
По мере приближения к звезде, за которой я следовал, земля становилась зеленее и не такой сухой. Было легче найти воду и съедобные растения, но одновременно приходилось быть начеку, ведь я подбирался к местности, населенной людьми. Люди не настолько предсказуемы, как пустыня. Это один из уроков моего отца. Растение бывает съедобным или ядовитым, но люди не всегда таковы, какими кажутся.
Однажды мне послышался мужской голос. Я спрятался за камень, но мужчина меня уже заметил и нашел. Изможденный, грязный, в разорванной одежде, он посмотрел на меня пустыми глазами и сказал, что его зовут Ахай, что это плохая земля и что в компании вооруженных ополченцев здесь на пикапах разъезжает Одноглазый. Он сказал, что вместе с другими его сюда привезли контрабандисты, но что других уже захватил Одноглазый. Он сказал, что боится и не знает, что делать. Он спросил меня, можно ли ему пойти со мной. Он умолял. Так я встретил Ахая. Я протянул ему плоды кактуса и ответил утвердительно. Вместе с Ахаем мы добрались до моря, но эту историю я лучше расскажу в следующий раз.