— Он стремится вызвать у зрителя иллюзию, что находится в лодке, — сказал я.
— Молодец, Илья. Иллюзию зыбкости. Он лишает нас опоры. Будто земля ускользает у нас из-под ног. Но смотри, что он творит потом. Бам!
Я не мог подобрать лучшего восклицания для описания громадного черно-ржаво-коричневого пятна — клубка кораблей в центре картины. Невозможно было даже сказать, сколько их. Сплетение корпусов, носов и кормовых оконечностей. Из трубы валит черный дым. Вот этот сгусток сажи, стали, мазута и ржавчины скрывает от нашего взора практически всю церковь, которую с таким знанием дела идентифицировала Клио, и остальную часть феерического городского пейзажа.
— Это почти абстракция, — сказала Клио. — Или что-то похожее на гигантского черного паука, пожирающего город. Что это значит, Илья? Сейчас я тебе расскажу, что это значит. Приглядись. Конечно, здесь видна игра контрастов между черным и белым цветами волн, зданий и церкви, которые так занимали Больдини как живописца. Но помимо всего прочего, это пророческое полотно. На этой и других картинах, которые я тебе показала, Больдини разбивает вдребезги мечту о безмятежном, идиллическом старом городе. В ней находит свое выражение трагическое предчувствие смерти города.
Я был впечатлен. Мне хотелось ее поцеловать, но лекция по искусству еще не закончилась.
— Интересно сравнить эти венецианские пейзажи с работами, которые Больдини делает в Париже. Он изображает статный, невозмутимый, самоуверенный Париж, кардинально отличающийся от смятенных и тревожных сновидений о Венеции. Кристальную гармонию его видения Венеции расстраивает современность. Громадные черные новомодные корабли, подобные сегодняшним круизным лайнерам, точно всадники Апокалипсиса, рокочущие, пыхтящие и дымящие посланники из приближающегося будущего, они нарушают красоту и повергают в прах мечту, пронзая ее как мыльный пузырь. Здесь, в Венеции, уже более века тому назад Больдини разглядел трагедию хрупкого города, процветающего благодаря своей истории и не справляющегося с натиском современности. Город, проигрывающий у завтрашнего дня. Вот о чем картины Больдини.
Даже если бы я не слушал, то, затаив дыхание, согласился бы со всем, что она говорила. Я ловил каждое слово, исходящее из ее уст, не потому, что меня так уж интересовали ее размышления, — меня захлестнули волны ее речей, и я, как утопающий, не видел и не желал ничего, кроме нежно-розового спасательного круга ее губ. Она была неотразима, когда читала лекции. Все серьезно рассуждающие люди красивы, но, когда Клио с жаром начинала проповедовать предмет своей страсти, от нее невозможно было оторвать взор. Возбуждение, с которым она вещала, отражалось в блеске темных глаз и наэлектризовывало все ее стройное подвижное тело. Под музыку собственных мыслей она наслаждалась моментом в танце решительно жестикулирующих рук. Прошу прощения за пафос, но терпению моему пришел конец, и моя рука очутилась у нее на бедре, а точнее на ягодицах, забралась под линялую рабочую майку, где в счастливом теплом море лета плавали ее мягкие обнаженные груди.
Обычно это был деликатный момент, когда я ждал едва заметной реакции ее тела, по которой определял, можно ли мне продолжать начатое или нет; решающая доля секунды, множеством разных способов способная оказаться фатальной; однако не успел я удивиться отсутствию препятствий на своем пути, как она склонилась надо мной и принялась пылко меня целовать своими нежно-розовыми устами, которые так много знали, с присущими ей аристократизмом, стилем, утонченностью, шармом и мастерством. Одним махом мы преодолели обычную возню с лямками, пуговицами и молниями. Она толкнула меня на диванные подушки, ухватила рукой мой член, посмотрела на меня и медленно, почти робко на него опустилась. Я поместился в ней, как палец взрослого в детском кулачке. И застонал. Она не издавала ни звука. Скинув майку и выпрямив спину, она молча, в тягучем ритме танго поехала на мне верхом. Она была маленькой и хрупкой, как нимфа, отдавшая себя в лесу пьяному сатиру, и в то же время исполненной чувства превосходства незамужней графиней, с улыбкой осознающей, что с меня довольно будет и толики ее безграничной рафинированности. Наблюдая, как неподражаемо тает у меня на коленях ее неприступность, я задавался вопросом, чем заслужил такую женщину, ни секунды не теша себя иллюзией, что на этот вопрос существует ответ. Мир несправедлив, но проникнут непостижимой добротой. Она вздрогнула, как будто подумала о том же, и только теперь застонала. Ее оргазм длился целых два столетия или по меньшей мере секунд двадцать. Словно раненый зверек, она упала в мои объятия. Она нежно меня целовала, и, пока я гладил ее по спине, утешая в этом безмерном блаженстве, моя любовь к ней мощными толчками изверглась в ее пульсирующее нутро.
На этом этапе повествования возникло некоторое осложнение в виде появления двух джентльменов. Обоих звали Марко. Они прибыли из Амстердама, притом один из них и вправду был коренным амстердамцем. Другой Марко, итальянец, родившийся неподалеку от Венеции, десять лет назад переехал в Амстердам, город, широко субсидирующий искусство, с намерением сделать карьеру, вместо того чтобы в ожидании наследства прозябать в Италии на содержании родителей. Марко-голландец, кинорежиссер, специализировался на авторском документальном кино о художниках, получающих государственные гранты. Марко-итальянец превратился в Амстердаме в независимого кинопродюсера средней руки — так они и познакомились.
Они связались со мной уже некоторое время назад через моего голландского менеджера. Вынашивали невнятный замысел проекта, который намеревались со мной обсудить. Мой менеджер поинтересовался, не состоит ли сей расплывчатый проект в том, чтобы снять обо мне документальный фильм, но, по их мнению, нам не следовало мыслить столь прямолинейно. Прежде чем сузить проект до реалистичной отправной точки, они настоятельно предлагали оставить открытыми все варианты и запустить художественный процесс, не зацикливаясь априори на результате. Они хотели бы просто предварительно побеседовать со мной в непринужденной обстановке. Поскольку мой менеджер, в отличие от них, работал на результат, он поначалу их ко мне не пустил.
Однако, узнав из СМИ, что я переехал в Венецию, они повторно ему написали, ибо, по их теории (хотя слово «теория», возможно, звучало чересчур громко), перемена места жительства могла бы стать интригующей завязкой для дальнейших философских размышлений. В любом случае под таким углом зрения их первоначальная задумка приобретала более конкретные очертания, и мой менеджер организовал для нас встречу, предупредив меня, чтобы я не слишком обольщался на их счет и не тратил на них много времени — от силы полдня. Местом встречи было назначено кафе «Джино», прямо под моей квартирой. При этом менеджер заранее извинился за причиняемые мне неудобства.
Оба Марка ждали меня в компании на редкость благопристойной голландки по имени Грета, похожей на школьную библиотекаршу ввиду утешительного отсутствия каких бы то ни было признаков артистичной натуры, и долговязого, тощего, анахроничного хиппи с длинными черными, лезущими в глаза волосами, оказавшегося французом по имени Теофиль Зофф. Нервно моргающая Грета представилась ответственной за практическую организацию пока несуществующего проекта. На более поздней его стадии (если таковая предвидится) она собиралась подать заявку на получение насущной субсидии. Теофиль Зофф, как я и опасался, был художником, широко известным в очень эксклюзивных кругах своими короткометражными экспериментальными фильмами без сюжета и темы, сотканными по преимуществу из неидентифицируемых образов, снятых самодельной пинхол-камерой. Я не стал уточнять, что такое пинхол-камера. Несмотря на то что мы явно находились на стадии ориентации и было совершенно непонятно, какое именно кино мы собираемся делать, если вообще собираемся, Теофилю Зоффу, с его самодельной пинхол-камерой, уже было поручено поработать над отвлеченной атмосферой фильма.
— Мы европейская команда, — заявил Марко-итальянец.
Присоединившись к ним за столиком, я заказал кофе и, готовый внимать их смелым планам, весь обратился в слух. Но они молчали и с надеждой взирали на меня. Так, в безмолвном ожидании мы просидели некоторое время. Судя по всему, то был пресловутый мозговой штурм. Как бы мне ни хотелось нарушать это тонкое художественное действо, я был ограничен во времени и посему попытался несколько ускорить процесс формирования мысли, поинтересовавшись, что именно побудило их, европейскую команду, разыскать меня и с какой целью.
— Тот факт, что мы европейская команда, — сказала Грета, нервно моргнув, — облегчает подачу заявки на европейские гранты.
— С художественной точки зрения это означает лично для меня, что мы не американская и не азиатская команда, — пояснил Марко-голландец, окинув нас торжествующим взглядом.
— И что? — спросил я.
— Ну, — сказал он, — это имеет определенные последствия.
Остальные согласно кивнули.
— Какие, например? — поинтересовался я.
— Точно не знаю, — признался он. — Но на мой взгляд, это означает, что мы вправе не чувствовать себя связанными коммерческим подходом и вольны пользоваться творческой свободой, чтобы сделать то, что сами считаем важным.
— Выбор содержания должен быть мотивированным, — изрек Марко-итальянец.
— Рискуя быть неверно понятым, — сказал я, — и не желая показаться тщеславным, вынужден сообщить, что, по моим сведениям, вы собирались снять обо мне документальный фильм.
— Это одна из возможностей, — произнес Марко-итальянец.
— Из вас можно сделать все что угодно, — поддержал его Маркоголландец. — Впрочем, я вовсе не хочу вас оскорбить. Я видел ваши старые фотографии и выступления на телевидении, и, по-моему, вы изрядно похудели.
— В ближайшие дни мы собираемся непредвзято изучить разные варианты, — сказал Марко-итальянец.
— В ближайшие дни? — уточнил я.
— Самое главное на данном этапе, — вмешалась Грета, — это заручиться субсидией на исследовательскую фазу проекта.