— Hippopotame, hippopotame, — произнес Теофиль.
— Простите? — не понял я.
— Он уже в работе, — умиленно объяснил Марко-итальянец.
Откинувшись на спинку стула, Теофиль сидел лицом к стене с миниатюрным черным ящичком на коленях, из которого торчала ручка. Левой рукой он крутил эту ручку, а правой, облаченной в черную перчатку, махал вверх-вниз перед ящичком, повторяя по-французски слово «бегемот».
— С этой пинхол-камерой все приходится делать вручную, — сказал Марко-голландец. — Одной рукой он перекручивает пленку, а другой — открывает и закрывает объектив. Для этого нужна черная перчатка. А проговаривая слово «гиппопотам», он рассчитывает выдержку. Каждый бегемот — это секунда.
— Каждый бегемот — это секунда, — не веря своим ушам, повторил я.
— Фантастика, — воскликнул Теофиль. — Только посмотрите, какой свет, как фантастически он падает на эту штукатурку. Потрясающе.
— Ребята! — сказал Марко-итальянец. — Мы начали. Ура! Помоему, нас ждет успех. Увидимся завтра. Мы остановились на неделю в пансионе прямо здесь, за углом, так что завтра можем начать пораньше, если вам удобно, Илья.
Последующие дни я посвятил праздношатанию с европейской командой по Венеции, на мой взгляд ни на йоту не продвигаясь к рождению замысла потенциального документального фильма, что, впрочем, европейскую команду ничуть не тяготило. Мы посещали рекомендуемые мною достопримечательности, ели в выбранных нами с Клио ресторанах, в то время как они не выражали ни малейшего интереса к достижению какого-либо прогресса в своем начинании, например задавая мне целенаправленные вопросы о моем творчестве, личной жизни и тому подобном. На первых порах я по собственной инициативе еще делился с ними различными и, по моему скромному убеждению, небезынтересными сведениями о себе, но они, по-видимому, придерживались иного мнения, так что очень скоро я прекратил свои монологи. Их представление о художественном процессе, судя по всему, заключалось в затяжной, гастрономически подпитываемой бесцельности. Единственным, кто работал, был Теофиль Зофф, который в самых неожиданных местах беспрестанно считал бегемотов. У предполагаемого режиссера, Марко-голландца, который по совместительству был еще и предполагаемым оператором воображаемого документального кино, даже камеры при себе не было. Весь его труд по сбору профессионального киноматериала сводился к тому, что он эпизодически фотографировал камерой смартфона гондолы. Впрочем, моих надиктованных излияний он тоже не записывал. Он даже на них не реагировал. Просто глубокомысленно смотрел вдаль, как если бы я, будущий герой фильма, только и делал, что препятствовал его широким кинематографическим замыслам, а не помогал их материализовать.
Через несколько дней они мне надоели. Сославшись на неотложные дела, я сказал, что, увы, не смогу разделить с ними вечернюю трапезу. Мы с Клио отправились в невзрачный ресторанчик в другом конце города, чтобы обсудить ситуацию. Я признался, что, безусловно, страшно польщен тем фактом, что обо мне хотят снять документальный фильм, но не питаю доверия к этой чересчур европейской команде. Я спросил ее совета, как избавиться от них элегантным, но эффективным способом.
К моему удивлению, она не поддержала моего намерения.
— Но ты же их видела? — сказал я. — Неужели полагаешь, что они способны на нечто толковое?
— Не думаю, — ответила Клио. — Но ведь они получили грант?
— Пока нет.
— Но они собираются подать на него заявку. И вполне вероятно, им его выделят.
— Если бы у них еще была вразумительная концепция, — сказал я, — но в том-то и беда…
— Тогда мы сами должны ее придумать.
— А потом? Я не верю в их способности превратить хорошую концепцию в хороший фильм.
— Это неважно, — парировала Клио. — Главное — есть грант.
— У тебя наготове типичная итальянская хитрость, чтобы оттяпать у государства денег?
— Нет. Послушай, — сказала она, — как тебе, к примеру, такой план?
— Слушаю.
— Не перебивай.
— Я просто сказал, что слушаю.
— Тогда слушай. Хорошо. Рассказываю. Ты слушаешь?
Я промолчал.
— Что, по-твоему, является основной характеристикой современной Венеции? Массовый туризм. Столь экстремально, как здесь, он, наверное, нигде не набирает обороты, притом что это относительно новый и влиятельный феномен, обременяющий всю Италию и большую часть Европы. Мне кажется, эта тема может стать интересным или, по крайней мере, субсидируемым сюжетом для документального фильма.
— А при чем тут я?
— Ты живешь в Венеции. И можешь об этом судить. А если они непременно захотят увязать эту тему с твоим творчеством, то и здесь можно все устроить.
— Каким образом?
— Сделай вид, что собираешься написать о туризме книгу. Кстати, отнюдь не плохая мысль.
— Роман о туризме.
— Ты же недавно писал о туристах? — спросила она.
— Газетные очерки, — сказал я.
— Но тебя интересует эта тема.
— Да. Только я пока не совсем понимаю, какая мне польза от сотрудничества с этими киношниками.
— Предложи им сделать фильм о подготовительной работе к твоей новой книге о туризме. У них будет ясная концепция, а у тебя — возможность работать над книгой благодаря полученным ими грантам.
— Неплохо, Клио. Но тогда мне действительно придется написать эту книгу.
— Совсем не обязательно, — сказала она, — но, по-моему, тебе захочется ее написать.
— Возможно. По крайней мере, я уже вижу, как расскажу об этой съемочной группе. Уж я основательно разовью эту тему.
— Если фильм будет снят, — сказала она, — получится любопытный диптих: роман, рассказывающий о создании фильма, отображающего процесс написания романа.
— А если фильм потерпит фиаско, то я об этом тоже напишу, как о метафоре неспособности современной Европы воплотить хотя бы мечту о тени былого творческого плодородия.
— В любом случае ты сможешь совершать оплаченные грантом поездки для своего исследования.
— Знаешь, Клио, ты просто выдающаяся муза.
Они тотчас пришли в восторг от нашего плана, которому, впрочем, не пришлось конкурировать с иными, реально существующими, планами. Они попросили меня подробнее описать ракурс предполагаемого романа и фильма о туризме.
— Туристы — это всегда не мы, — начал я. — Мы — путешественники. Мы тщательно выбираем нетуристические направления, но ввиду отсутствия таковых и невозможности избежать туристов львиную долю отпуска губим на то, что неустанно раздражаемся. В чем именно туристы отличаются от нас, не совсем понятно, но то, что между ними и нами существует принципиальная разница, нам совершенно очевидно. Для нас это вопрос экзистенциального значения, затрагивающий нашу идентичность.
Они носят шорты и шлепки, мы — нет. А если и носим, то исключительно потому, что, по нашим наблюдениям, так поступают и местные жители. Они лежат на пляже и оттягиваются в коктейль-барах, мы же посещаем местную церковь, предпочитая какое-нибудь замызганное кафе рядом с бензоколонкой с шаткими плетеными стульями и несвежими скатертями, ибо именно там околачиваются трое местных пенсионеров-алкоголиков. Нас влечет культура, а они приезжают ради солнца, моря, выпивки и секса. А если оказывается, что все туристы вдруг начинают проявлять интерес к культуре и валом валят в Колизей или на руины древних Дельф, то мы корректируем наши предпочтения и враз смекаем, что подлинный Рим и подлинная Греция не имеют ничего общего с этими цирковыми аттракционами и что постигнуть аутентичную культуру можно, лишь посидев на безлюдной площади ничем не примечательной окрестной деревушки.
Вспомните знаменитый парадокс лжеца. Критянин Эпименид утверждал, что все критяне — лжецы. Парадокс неразрешим, ибо сам высказывающийся о группе является ее представителем, а значит, сказанная им фраза распространяется и на него, заставляя усомниться в ее истинности. То же самое применимо и к нам, когда мы, путешествуя за границу, утверждаем, что все туристы ужасны.
Меня занимает экзистенциальный парадокс, заключающийся в том, что никто не хочет называть себя тем, кем с рьяной охотой предпочитает быть в свободное время. Меня также интригуют предпочтения туристов. Почему всем невтерпеж увидеть «Мону Лизу» в оригинале? Ну в самом деле. Каждый из нас мечтает лицезреть «Мону Лизу» собственными глазами. Повсеместно установленные в Лувре указатели нацелены на то, чтобы вы как можно скорее очутились аккурат перед «Моной Лизой», не отвлекаясь на прочие музейные экспонаты. Уже один этот факт должен послужить вам сигналом к тому, чтобы проигнорировать «Мону Лизу» как чересчур туристическую достопримечательность, не так ли? Мы жаждем увидеть эту картину не потому, что она красивая. «Красота» не является критерием. Другие работы Леонардо да Винчи интереснее и ярче. Когда же вы наконец оказываетесь перед вожделенным оригиналом «Моны Лизы», вы даже не в состоянии его рассмотреть. Вам мешают другие туристы. Вдобавок картина защищена зеленым пуленепробиваемым стеклом толщиной один сантиметр. Репродукции в этом плане предпочтительнее.
Некоторое время назад в Италии проводилась великолепная выставка, посвященная творчеству Караваджо. Со всего мира были привезены превосходные репродукции, напечатанные с высочайшим разрешением и оборудованные задней подсветкой. Если бы речь шла о красоте, о неподдельном интересе к изображению, об изучении творчества художника и исторического периода, в котором он творил, лучшей выставки придумать было бы невозможно. Но, увы, на нее никто не ходил. Так что дело вовсе не в красоте.
Дело в опыте живого восприятия «Моны Лизы». В том, что Вальтер Беньямин называл художественной аурой. Не столько в самом произведении искусства, сколько в ощущении близости к нему, желательно скрепленной фотографией или селфи. Посещение «Моны Лизы» в Лувре не приносит эстетического наслаждения или глубокого понимания, не вызывает ярких эмоциональных переживаний — лишь чувство досады по поводу присутствия других туристов. На сделанную вами фотографию картины вы больше никогда не взглянете. Так что дело и не в фотографии. Единственное наше желание — это иллюзия кратковременного присвоения известного произведения искусства через личное присутствие. Тогда мы можем вычеркнуть его из нашего списка. Тогда мы можем сказать: мы его видели.