— Едем в Мозамбик, — обрадовался Марко-голландец. — Неплохой список для начала.
— Думаю, имеет смысл по максимуму заложить в смету командировочные расходы, — подытожила Грета.
— Я тоже так думаю, — сказал я.
Глава седьмая. Талант декаданса
Пока время в гранд-отеле «Европа» тянулось, как вечер за бутылкой доброго старого вина, меня все больше интриговала мысль о том, что до сих пор проживавшая в гостинице бывшая владелица заведения не показывалась никому на глаза и никого у себя не принимала, о чем в день воскрешения фонтана вскользь упомянул мажордом. Ее невидимое присутствие приобретало в моей голове очертания великой и неодолимой тайны. Мне хотелось увидеть эту даму почтенного возраста, но было понятно, что мажордом не станет споспешествовать нашей встрече. Помнится, он обронил тогда, что она доживает свой век в первом номере, в окружении книг и произведений искусства. Для начала можно было пойти посмотреть, где именно расположен первый номер, в этом ведь нет ничего предосудительного? И уже на месте решить, постучаться в него или нет.
Я знал, что в гранд-отеле «Европа» оставалось множество не изведанных мною пространств. Что неудивительно. Заселяясь в гостиницу, вы ограничиваетесь пределами мест общего пользования, собственным номером и коридором и, как правило, не шпионите на других этажах перед закрытыми дверьми чужих номеров. Однако теперь, когда в результате столь длительного пребывания в этом отеле меня зачислили в ранг его завсегдатаев, невинная моя экскурсия выглядела бы вполне оправданной.
Я обратил внимание на то, что в нумерации комнат не прослеживалось никакой логики. Мой люкс числился под номером 17, и до сих пор я воспринимал это число как седьмой номер на первом этаже. Однако пустующий соседний люкс оказался 33-м. Рядом располагалась кладовая, за которой следовала комната 8. А напротив нее — номер 21.
Вдобавок мне было трудно ориентироваться в коридорах, ибо их петляние не отвечало моим ожиданиям, основанным на знании внешней архитектуры отеля и планировки холлов. Коридор, в котором помещался мой номер, вел вглубь восточного крыла, пролегая над библиотекой, Зеленым залом и Китайской комнатой, однако задолго до конца крыла, примерно над Зеленым залом, вдруг сворачивал под прямым углом. Затем следовал еще один крутой поворот налево, в коридор, примыкающий к лестнице на полуэтаж, недостаточно высокой, чтобы дотянуться до второго этажа. Здесь моему взору открывались крошечные, расположенные вплотную друг к дружке номера 301, 307, 308, 350, 300 и 7. Коридор вильнул вправо, к очередной лестнице. Сюда же выходил еще один коридор пошире, с золочеными панелями, устланный бирюзовым, а не красным ковром. Я решил его исследовать. Двери, множество дверей. Сколько номеров в этом отеле? По моим расчетам, я все еще находился в восточном крыле, в котором миновал десятки комнат. Преимущественно пустующих, если только их не занимали подобные старушке-владелице эксцентричные гости, не покидающие своего пристанища.
В какой-то момент я очутился в еще более роскошно декорированном коридоре. На оштукатуренном потолке висели миниатюрные хрустальные люстры. На пристенных столиках красовались бронзовые статуэтки. Двери номеров располагались на почтительном расстоянии друг от друга. Скрывающиеся за ними люксы были, по-видимому, необъятных размеров. Вполне вероятно, что и первый номер раскинулся в этом же коридоре. Бывшей владелице, ее книгам и произведениям искусства, несомненно, требовалось просторное жилье, что было ее законнейшим, по моему разумению, правом. Но на глаза мне попались лишь комнаты 49, 12, 6 и 56. Первого номера среди них я не обнаружил.
Коридор вывел меня к большому окну и французским дверям на балкон. Пребывая в полной уверенности, что нахожусь на третьем этаже, я, выйдя на балкон, буквально обомлел от испуга, поскольку оказался гораздо выше, чем ожидал. Это был пятый этаж. И отнюдь не в восточном крыле, а прямо над главным входом. Передо мной открывалась длинная, переходящая в парк подъездная аллея.
Возвращаясь по тому же коридору, я по логике вещей должен был выйти к центральной лестнице. Но не тут-то было: коридор изгибался в западном направлении. Тут я увидел лифт, старинный патерностер с чугунной решеткой. Решетка поднималась, но сам лифт был мертв. Кнопки не функционировали. Вероятно, по причине отсутствия электричества в панели. Я упоминаю об этом ради полноты картины, а не с тем, чтобы создать впечатление, будто, увлекшись приключением, я не задумываясь воспользовался бы лифтом, будь он в рабочем состоянии.
Я снова заблудился в лабиринте коридоров, комнатных дверей и лестниц. Меня поражало, что все эти коридоры на всех этих этажах были безлюдны. Я не встретил на своем пути ни одного постояльца, знакомого или горничной. Даже вездесущий мажордом здесь не промелькнул. К тому времени мне уже наскучило мое расследование. Я решил, что поищу первый номер в другой раз. Мне захотелось вернуться в свой люкс. Но сделать это было не так-то просто.
Наугад пытаясь найти дорогу обратно, в привычный мне мир, я угодил в просторное темное помещение, набитое всякой всячиной. Нащупал кнопку выключателя, хотя и был уверен в его неисправности. Но свет зажегся. Выяснилось, что я попал в импровизированный музей колониальных диковинок, в котором открыто, без всяких витрин, были выставлены африканские маски, щиты, копья, азиатские статуи Будды, чаши, горшки, черепки, сосуды, струнные инструменты, чучела экзотических птиц и даже целое проа. Эта, судя по всему, частная коллекция показалась мне мрачной и даже несколько зловещей. Я погасил свет и продолжил путь.
Исключительно по наитию я вдруг очутился на знакомой территории. Узнал свой коридор. И, признаюсь, испытал облегчение. Между тем в конце коридора, у дверей моего номера, меня поджидало привидение.
Это была французская поэтесса Альбана. Одетая в то же длинное белое платье-балахон с романтической кружевной отделкой, как и в день нашего знакомства. Интересно, что она делала в моем коридоре. Насколько мне было известно, Альбана проживала в другом крыле. Она меня караулила.
— Если ты думаешь, что я тебя искала, — сказала поэтесса, — то являешь собой очередное доказательство типично мужского эгоцентризма, причем совершенно напрасно, ибо я и так в нем всецело убеждена.
Меня удивило, что она обращалась ко мне на «ты», но я не возмутился. Я решил воспринять это как жест, приглашающий к сближению, и ответил тем же расположением. В конце концов, мы ведь были коллегами.
— Не стану отрицать, что был бы счастлив, возжелай ты моего общества, — сказал я, — но могу тебя успокоить и со всей откровенностью заявить, что никак не предполагал, что ты меня разыскиваешь. Тем не менее я чрезвычайно польщен этой абсолютно случайной встречей.
— Почему ты думаешь, что это взаимно? — спросила Альбана.
— Я отвечаю только за себя.
— Вот именно. Что и требовалось доказать. Любопытно, почему я должна проявлять хоть малейший интерес к тому, кто говорит только за себя?
— Если бы я говорил и за тебя тоже, то тебе, вероятно, вовсе не пришлось бы это по нраву.
— Вот почему меня чертовски утомляют такие мужчины, как ты, то есть, считай, мужчины в целом, — сказала она. — С вашим примитивным агонистическим настроем вы всё превращаете в игру, а потом радуетесь, как дети, одерживая победу в придуманных вами же играх. Но придется тебя разочаровать. Не стоит ожидать, что твои дешевые риторические трюки произвели на меня впечатление: уж слишком часто мне доводилось их слышать.
— Ты сделаешь мне одолжение, — сказал я, — если просветишь меня, невежду, и доходчиво объяснишь, каким же тогда образом такая женщина, как ты (то есть, считай, женщины в целом), выражает свою радость по поводу столь непредвиденной встречи, как наша.
— Для начала следует исходить из того, что такая женщина, как я, ни на секунду не унизится до жалкой фантазии о том, что такой мужчина, как ты, якобы случайно возник на пороге ее гостиничного номера.
— В таком случае, — сказал я, — mutatis mutandis[7] большой разницы между нами нет. Отсутствие фантазии у нас обоих могло бы стать благоприятной отправной точкой для прекрасной дружбы.
— Когда в присутствии женщины такие мужчины, как ты, заговаривают о дружбе, то в следующую секунду их рука оказывается у нее в трусиках. Знаю я вашу породу.
— Я бы не простил себе твоего разочарования, но, откровенно говоря, подобное отнюдь не входило в мои намерения.
— Подобное? — сказала она. — Ты называешь это «подобным»?
— Какое слово ты предпочитаешь?
— Попытка изнасилования — вот как это называется. Но не на такую напал, намотай себе это на ус, я и не подумаю сдаться тебе на милость.
— Благодарю за разъяснения, — сказал я. — Считаю своим долгом добавить, что твое предупреждение с целью удержать меня от непочтительного поведения совершенно излишне. Если хочешь, я готов торжественно пообещать, что не буду пытаться тебя изнасиловать.
— Хорошо, — сказала она, — и лучше сразу прекратить об этом фантазировать.
— Насколько в моих силах прекратить то, чего я даже не начинал, я сделаю все, лишь бы тебе угодить.
— И не надейся, что я снова появлюсь в этом коридоре, не говоря уже о том, что, изнывая от томления, постучу в дверь твоего номера. Можешь быть уверен, что этого не произойдет.
— Теперь, когда мы в целом прояснили этот вопрос, за что я тебе премного благодарен, позволь мне предложить в следующий раз поговорить о чем-нибудь другом. О поэзии, например.
— Следующего раза не будет, — отрезала Альбана.
Развернувшись, она устремилась по коридору к лестнице.
Три дня назад — или прошло уже четыре? — к концу дневной трапезы мажордом принес мне на серебряном подносе карточку. Это оказалась визитка Пательского. На обороте он вывел латинскую букву Р, подчеркнул ее, а под чертой написал французское слово venez