Мы отправились на прогулку в город. На весеннем солнце улицы сияли чистотой. Повсюду царил безупречный порядок. Ничто не раздражало избалованного туриста. В своих цветастых бермудах, открывающих молочно-белые икры, он мог безмятежно предаваться покупке красочных магнитов на холодильник. Мы не встретили ни одного чернокожего. Даже аккордеонист на площади и тот был белым как сметана. Невзирая на то, что мы находились в самом южном уголке Европы, всего в нескольких сотнях километров от Африки, Валлетта выглядела уютным североевропейским городком. Такое впечатление возникало благодаря четкому прямоугольному плану улиц, навязанному в шестнадцатом столетии этой непокорной холмистой местности архитектором Франческо Лапарелли да Кортона и придавшему Валлетте вид шахматной доски, которая от векового пребывания под дождем деформировалась и стала непригодной для игры. А также благодаря английским мещанским названиям, таким как Merchant street и Old Bakery street. В сущности, Африка была прямо за углом, но одновременно на недосягаемом расстоянии. За этим, похоже, зорко следили. В ресторанах подавали пиццу или рыбный суп с карри и мидиями, раковины которых следовало выуживать из него руками. В десять часов вечера город вымирал. Жизнь прекращалась. Это был остров мертвецов и призраков, пытавшихся отыскать в путеводителе хоть какие-то следы своего существования. Казалось, что только на большом католическом кладбище еще продолжал гореть свет.
Мы прогулялись по дочиста выметенным улицам и посетили сокафедральный собор Святого Иоанна, религиозное сердце Мальтийского ордена. Богатство, роскошь и великолепие позолоченных стен ослепляли. Церковь украшали работы лучших художников, живших в ту пору на континенте. Пол представлял собой пеструю мозаику из надгробий рыцарей папы римского, защитников единственной истинной веры. Каждая надгробная плита, высеченная из драгоценного полихромного мрамора, была снабжена благородным именем воина креста и длинным списком всех его рокочущих званий. Мальтийские рыцари специализировались на двух задачах. Они были не просто воинами, но и врачами. В их госпитале в Валлетте лечились раненные в священной войне. Некогда главный смысл существования Валлетты заключался в оказании помощи другим, что и тогда, разумеется, относилось только к христианам. В люнете над главным входом в собор, на великолепной фреске, созданной неаполитанским мастером Маттиа Прети между 1661 и 1666 годами, изображены оба вида деятельности, принесшие славу мальтийским рыцарям. Это аллегория триумфа их ордена. Справа воссоздается морское сражение против мусульман, а слева рыцарь ухаживает за больным христианином. В центре фрески аллегорическая женская фигура в кирасе с огромным знаменем с изображением креста растаптывает покоренных мусульман.
Для произведений Караваджо было отведено отдельное выставочное пространство в бывшем оратории, слева от главного алтаря. Рядом с картиной «Усекновение главы Иоанна Крестителя», ради которой мы сюда приехали, — раз уж во время визита к аристократическим родителям Клио, хранителям ее фамилии, я обещал ей показать подлинник, и поскольку затем во сне она обвинила меня в убийстве, — висело полотно с изображением Иеронима Стридонского. Караваджо изобразил его пишущим.
— Твой коллега, — заметила Клио.
Иероним Стридонский считается составителем Вульгаты, канонического латинского перевода Священного Писания, который был призван стать и стал нормативным авторитетом.
— Святой покровитель моих переводчиков, — сказал я, — аскетов, живущих в нищете и кропотливым трудом силящихся превзойти оригинал.
Дома, сидя на диване, мы уже внимательно рассмотрели репродукцию этой картины. Композиция изображения выстроена таким образом, что облысевшая голова ученого-святого устрашающим и наводящим на соответствующие размышления образом отражается в черепе на столе. В то время как на мгновение он задумался над пассажем в одном из своих фолиантов, расслабив правую руку, его перо ненароком очутилось в нескольких сантиметрах от полой улыбки смерти. Но оно горделиво устремлено вверх, словно поднятый средний палец перед безобразной маской немой бренности.
Под влиянием Клио я стал настолько одержим историей жизни Караваджо, смертным приговором и его страхом перед казнью, что мне казалось, будто в картине кроется еще один смысловой пласт. Череп на ней отделен от туловища. Непосредственное соседство пера и безусловного символа смерти напоминает о приговоре, заверенном суровым Отцом Церкви, столь глубоко погруженным в богословские тонкости, что он не удостаивает взглядом обреченного художника, который его увековечивает и которого он осуждает на смерть. Мне понравилась эта моя интерпретация, но Клио лишь улыбнулась, как улыбалась всегда, когда замечала пятно на моей рубашке или когда я слишком долго варил макароны.
Об Иерониме Стридонском сложены прекрасные истории. При этом я не имею в виду анекдот о встрече Иеронима с хромым львом. Иероним, живший отшельником в пустыне, спокойно обследовал больную лапу льва и осторожно вытащил из нее занозу. После чего благодарный лев стал его постоянным спутником и защитником. Слишком уж диснеевская стилистика. Гораздо интереснее история, произошедшая в зените его жизни и в самом центре власти. Шел 382 год. Иероним служил личным секретарем папы Дамаса I в Риме и считался его безусловным преемником. Вопреки тому, что он слыл непримиримым и ультраконсервативным поборником безбрачия, которое в ту пору не слишком строго блюли, он магически притягательно воздействовал на женщин. А может, именно поэтому. Вокруг него образовался настоящий гарем благочестивых учениц из высших кругов Рима. Одной из них была Блесилла, двадцатилетняя представительница рода Корнелиев, прославленной влиятельной семьи, среди древних выходцев которой было по меньшей мере сто шесть консулов. Вскоре после того, как Блесилла стала последовательницей Иеронима, она умерла. Она чересчур фанатично постилась. Иеронима обвинили в ее смерти. Шансы стать преемником папы римского развеялись как дым. Ему пришлось покинуть Рим.
Но я отклонился от темы. Эта история не имеет никакого отношения к моему повествованию, поскольку я не собираюсь навязывать читателю мораль, что чем хуже вы относитесь к женщинам, тем с большим рвением они вас преследуют, и уж тем более разглагольствовать о том, что и обратное верно, ибо я отдалил от себя Клио своей чрезмерной покладистостью и безграничной влюбленностью. В тот момент мне не хотелось об этом думать, вдобавок я был занят тем, что поцелуями в шею пытался отвлечь Клио от ненависти к человечеству, которая начинала в ней закипать, когда нам пришлось примкнуть к длинной очереди за специальным билетом в ораторий, и грозила принять неконтролируемые формы при виде столь многочисленных любителей искусства.
— Что они все здесь делают? — шипела она. — Не могу придумать ни одной причины, по которой мы обязаны показывать наши сокровища одетым в шорты американцам и китайцам. У них потные ноги, и они не имеют ни малейшего представления о значении и ценности картин, ради которых стоят в очереди. Думаешь, кто-то из китайцев, с их палками для селфи и нелепыми панамками, знает, кто создал Вульгату? И зачем американцам, чей единственный культурный багаж состоит из двух сортов кока-колы, экзистенциальные тревоги столь сложного и неоднозначного художника, как Караваджо? Они даже не догадываются, в каком тысячелетии он жил. По-твоему, мы должны спокойно относиться к тому, что они, ступая в кроссовках на нашу священную землю, обдают зловонным дыханием наши художественные шедевры? Сколько стоит билет? Четыре евро. Представляешь? Это же смешно. Неимоверно дешево. Он должен стоить как минимум в сто раз дороже. Вообще-то, посещение Караваджо следует организовывать по предварительной записи, по меньшей мере за год, с требованием письменной мотивации после предварительного экзамена. Однако вместо этого мы устраиваем из нашего прошлого распродажу. Какая беспардонность. И прекрати как идиот целовать меня в шею.
В итоге мы даже не смогли толком разглядеть картины Караваджо. Они были слишком далеко, очень тщательно огорожены и охраняемы, скудно освещены и окружены толпами людей, которые даже не смотрели на картины. Они были всецело поглощены тем, чтобы, стоя спиной к полотнам, сделать селфи, где едва узнаваемый Караваджо служил им фоном.
— В твоих книгах, дома на диване, было лучше видно, — произнес я.
— Находиться здесь совершенно бессмысленно, — сказала Клио. — Полный абсурд.
Это случилось утром в холле нашего отеля. Мы позавтракали и оделись на прогулку в город. На Клио была черная юбка-карандаш с кружевной отделкой, лиловая шелковая блузка и простой, но элегантный черный жакет «Армани», а на мне — серый костюм в тонкую полоску, белая рубашка с позолоченными запонками и однотонный лиловый галстук с позолоченной булавкой. На выходе из отеля Клио обнаружила, что забыла солнцезащитные очки, и поднялась обратно в номер. Я остался ждать ее в холле, разглядывая развешанные по стенам в качестве украшения интерьера репродукции старых городских пейзажей и карт Валлетты.
По широкой деревянной лестнице в холл спустился один из постояльцев гостиницы. Я описал бы его как дородного лысеющего мужчину в том возрасте, когда мужчины скорее привлекают женщин своим статусом и социальным положением, нежели отражением в зеркале. Его пивной живот едва прикрывала линялая, застиранная майка. Толстое лицо было красным как у рака: от отпуска и сопутствующих ему треволнений. На нем были предназначенные для занятий спортом пластиковые солнцезащитные очки со шнурком и яркой окраски бермуды в цветочек, открывавшие похожие на надутые свиные пузыри молочно-белые икры. Я из вежливости его поприветствовал.
— Кому-то нужно подняться наверх, — сказал он мне по-английски. — Унитаз не смывает.
— Весьма сожалею, — ответил я. — Но, боюсь, ничем не смогу вам помочь. Я здесь не работаю.
Он посмотрел на меня с недоверием, но потом обратился-таки со своей проблемой к сотруднику гостиницы на стойке администрации.