Этот, казалось бы, пустяковый инцидент не выходил у меня из головы. С тем фактом, что недостаточно благообразный турист принял меня за сотрудника отеля, еще можно было смириться. Но меня возмущала очевидность его ошибки, ибо я знал, чем она вызвана. Он принял меня за обслуживающий персонал по той причине, что я был в костюме и при галстуке. Ему не пришло в голову, что я тоже постоялец гостиницы и, строго говоря, такой же турист, как и он, исключительно в силу того что, в отличие от него, я не был эксгибиционистски непринужденно одет в нижнее белье и шлепки. В сущности, он был прав. И это раздражало меня больше всего. Он был нормой. Статистически доказанной. А я — диковинным исключением.
Ладно бы мы отдыхали на морском курорте. Хотя и в Льорет-де-Мар я бы тоже одевался с иголочки, ибо джентльмен не терпит компромиссов, но я смог бы понять, если на дискотечном пляже на человека в костюме и тщательно подобранном к нему галстуке смотрели бы с некоторым удивлением. Сейчас же мы находились в историческом центре Валлетты, древнем оплоте креста против ятагана, колыбели Мальтийского ордена, штаб-квартире тамплиеров, месте, где предлагали свои услуги художники со всей Европы и где писалась история континента. Но и здесь я был единственным респектабельно одетым мужчиной среди орды варваров в пляжном тряпье. В самом деле, галстуки и пиджаки носили только официанты, швейцары в роскошных отелях, сотрудники информационно-туристического центра, служащие парковки и музейные охранники. Ошибка, допущенная туристом в холле нашего отеля в то утро, была вполне объяснима и именно поэтому столь абсурдна, смехотворна и нелепа. Я изрядно завелся по этому поводу.
Когда-то мир был понятным. Господ можно было узнать по шляпам, сюртукам и галстукам, а их слуг и плебеев — по картузам и лохмотьям. Я не говорю, что это был идеальный мир, но в нем была известная логика. В какой-то момент истории исполнители ролей поменялись костюмами. В наши дни мир выглядит с точностью до наоборот и потому по-прежнему понятен, но менее логичен. Класс зажиточных фанфаронов может позволить себе в тошнотворно неухоженном виде и застиранной одежде развалиться на террасе кафе. Персонал же отличается от клиентуры безупречным внешним обликом. Официанта можно определить по галстуку-бабочке, сомелье — по костюму-тройке, а швейцара — по изысканному галстуку приглушенных тонов. Своих уважаемых гостей в купальных костюмах они провожают к забронированным для них столикам.
Странно то, что у себя дома: в Германии, Дании, Нидерландах или Америке — эти беззастенчивые туристы наверняка облачаются в костюмы и галстуки, отправляясь на работу в банк или страховую контору. Что вполне соответствует парадоксальной современной логике, ведь там они персонал. Свой костюм они расценивают как смирительную рубашку, а галстук — как кляп: атрибуты зарплатного рабства. Если прежде опрятный внешний вид считался проявлением внутренней культуры и уважения к окружающим, то теперь это навязываемая униформа несвободного существования, которую за порогом офиса люди стремятся немедля сбросить и заменить прямо противоположным тому, что воспринимается ими как обязанность.
При всем при том они гордятся своей работой, стрессом, зарплатой, взятыми в лизинг автомобилями, кабинетами и непреложными костюмами. Это символы статуса. Однако символы наивысшего статуса — это бермуды и шлепки. Если в штаб-квартире транснациональной корпорации кто-то разгуливает в подобном виде, можно с уверенностью сказать, что это крупная шишка. He doesn’t give a fuck[17], он может себе это позволить. Он вызывает всеобщее восхищение. Он образец для подражания. Кто не хотел бы зарабатывать миллионы по телефону, сидя на краю бассейна и потягивая коктейль? Вот они и играют эту роль во время отпуска. В течение трех недель, пока босс не дышит им в спину, they don’t give a fuck[18], и они всем вокруг это демонстрируют.
Вот только в этом всемирном обмене костюмами утратилось уважение к окружающим. Приличный внешний облик расценивается сегодня как повинность нищего наемного раба. В шоколаде оказывается лишь тот, кто, освободившись от этой повинности, получает право самодовольно и беспрепятственно выставлять напоказ свой гедонизм и эгоизм. Трехнедельный отпуск — это аванс на будущее.
Сообразно новой, глобальной, циничной религии неолиберализма, единственная душеспасительная цель существования человека заключается в том, чтобы зарабатывать как можно больше денег и тратить их в рамках непрекращающейся извращенной мессы потребительства, причем по возможности с минимальным учетом интересов ближнего. Уважение к другим не вписывается в менталитет победителя, которым мы восторгаемся и который насаждаем своим детям. Эгоизм — условие успеха. Предприниматель-альтруист — это плохой предприниматель. Неолиберальное богослужение требует от всех верующих обращения в предпринимателей и максимально продуктивного участия в игре между победителями и побежденными, в которой каждый победитель осознанно выигрывает за чужой счет. Таковы правила игры. Тот, кто выражает полнейшее пренебрежение к миру, без зазрения совести теша свой гедонизм, почитается святым и ставится в пример остальным. Вот что не так с нашим обществом. Вот почему полуголые туристы загрязняют дурновкусием исторические города нашего старого континента.
Вероятно, лучше будет переместить эту последнюю часть моего анализа неолиберализма в другую главу окончательной версии будущей книги. Было бы несправедливо требовать от читателя согласия с моими рассуждениями лишь на основе того, что скверно одетый турист ошибочно принял меня за сотрудника отеля. Но все-таки я прав.
В рамках нашей запланированной миссии посещение сокафедрального собора Святого Иоанна было всего лишь ориентировкой на местности. Мы не ожидали, что давным-давно утерянная картина Караваджо, его фантастический автопортрет в образе Марии Магдалины, будет висеть под другим названием прямо там, в темной часовне, ежедневно посещаемой тысячами туристов. Поиск того, что мы искали, не мог в мгновение ока увенчаться успехом. Мы наобум зашли в несколько церквушек, но и там бесценного холста, увы, не оказалось. Не было его и в городском музее.
— Как это происходит на практике? — спросил я за обедом, состоявшим из водянистого рагу с неким подобием кролика. — Совершение открытия века? Мне просто интересно; в конце концов, это твоя специализация. Может, зайдем в туристический офис? Вдруг им известно, где картина. Может, у них есть рекламный проспект. Это всего лишь предложение. В любом случае, мне кажется, нам нужен более системный подход к нашей затее.
— Это игра, — сказала Клио. — Мы сможем выиграть, только если будем играть.
— Прямо как в любви.
— Нет. Любовь — это не про удачу. Тот, кто любит ради победы или обретения, не в состоянии любить. В игре под названием «Любовь», чтобы не проиграть, нужно трудиться до седьмого пота. Вот почему любовь — не веселая игра. В нее играют только потому, что не успевают передумать.
— Хвалю за цинизм. Как будто сам себя слышу. Откуда вдруг такие мысли?
— Ты как раз не рассуждаешь подобным образом. В этом-то и проблема. Ты слишком влюблен, чтобы быть циничным, но в то же время не понимаешь, что тебе еще нужно научиться работать во благо любви. Единственное, о чем ты цинично высказываешься, — это моя профессия.
— Ты права. Прости.
— Понимаешь?
Чтобы загладить свою вину, я по-быстрому придумал конструктивный план, предложив погуглить на смартфонах места, непосредственно связанные с Мальтийским орденом, и тут же приступил к его выполнению. Она смотрела на меня с жалостью. У нее была мысль получше, как всегда.
— Если исходить из гипотезы, что в 1610 году картина была привезена на Мальту, — сказала она, — и по-прежнему здесь хранится, мы должны понять, почему ее до сих пор не нашли. Потому что кто-то не хотел, чтобы ее нашли. Вот единственное правдоподобное объяснение. Она где-то спрятана. Где лучше всего укрывать такую картину? Можно засунуть ее в подвал или замуровать в глухой стене темницы, но тогда всегда есть риск, что кто-то из будущих поколений проявит любопытство или затеет ремонт по практическим соображениям, которые невозможно предвидеть. Заброшенное укрытие никогда не бывает безопасным. Дабы хранить что-то в тайне, требуется хранитель сокровищ, не подпускающий к ним несведущих и способный разрулить ситуацию при изменившихся обстоятельствах. Однако хранители смертны. Необходимо своевременно обеспечивать им замену. Как организовать цепочку стражников, из поколения в поколение хранящих тайну?
— Монашеский орден, — предположил я.
— Молодец, Илья. Но сила — это слабость. Самая сильная сторона — всегда наиболее уязвимое звено. Ибо, если орден на протяжении нескольких поколений хранит тайну, существует риск, что в конце концов кто-то не сможет удержать язык за зубами и проболтается. Как этого избежать, Илья?
— Понятия не имею, — признался я.
— А я имею. Следует доверить эту тайну монахам, давшим обет молчания.
— Монахи-молчальники?
— Например. Но есть вариант получше. Монахини-затворницы. Существуют ордены монахинь, живущих в строгом затворе и не вступающих в контакт с внешним миром. Они проводят свою жизнь за решеткой в обнесенном стеной монастыре, который не вправе покидать. Товары доставляются и забираются из монастыря с помощью подвижного блока. Даже святое причастие монахини получают через отверстие в двери кельи. Им не разрешено говорить ни при каких обстоятельствах. Если общение неизбежно, они пользуются языком жестов. Подобный монастырь был бы идеальным местом для укрывания картины. Тем более учитывая, что это за картина.
— «Мария Магдалина».
— Монахини отождествляют себя с ней. Все они чувствуют себя грешницами, совершающими покаяние, как Мария Магдалина в пустыне. Одинокими ночами на койках своих монастырских келий все они представляют себя невестами Христа. Такую картину они будут оберегать ценой собственной жизни.