На площади полукругом были расставлены складные стулья и ящики из-под овощей. На них заняли свои места десять старцев с совершенно аутентичными исламскими бородами. Файзал сказал, что это деревенские старейшины, о чем мы и сами догадались. Они затянули жалобную протяжную песню. В ее звучании было что-то зловещее, но Файзал объяснил, что это обычная молитва, ее поют, прося ниспослать мудрость. Для их народа мудрость — важное понятие. Мы были в восторге. По окончании молитвы к ногам старейшин грубо бросили окровавленного юношу, которого сюда привела толпа. Он с трудом приподнялся с земли и встал на колени, молча глядя в землю. Его подозревали в преступлении, а действительно ли он виновен — это предстояло выяснить. Для нас это в любом случае было захватывающим зрелищем.
Затем слово предоставили другому молодому человеку примерно того же возраста. На нем было длинное белое одеяние. Когда наблюдаешь за этим народом, часто складывается впечатление, что эмоции у них преобладают над всем прочим, — мы с Ивонной к этому уже привыкли, — но данный оратор явно претендовал на «Оскар», скажем так. Его выступление напоминало американские горки: вагонетка мчалась с грохотом по всем мыслимым вершинам гнева, отвращения, горя и ненависти. Для усиления эффекта от выкрикиваемых фраз он бил себя кулаками в грудь и дергал за волосы. Несколько раз присутствующие с трудом удерживали его от физического нападения на подозреваемого. Мы поняли, что он — пострадавшая сторона, а его пламенный монолог — обвинительная речь. И хотя, конечно, нельзя проецировать наши европейские ценности и модели ожидания на поведение людей, принадлежащих к совсем другой культурной традиции, по тональности его филиппики мы решили, что здесь рассматривается вопрос, крайне сильно задевающий юношу в белом. Файзал не хотел переводить нам все, только шепнул, что человек на коленях изнасиловал сестру крикуна и что в этом суть дела.
Мы не были уверены, что поняли его правильно, но Файзал отказался повторить. Он умолк и принялся смотреть вдаль. А вскоре выяснилось, что все так и есть, потому что следующим номером толпе продемонстрировали настоящую жертву. Она была маленькая и худенькая, совсем еще девочка, и выглядела просто ужасно. Лицо распухло от побоев и слез. Цветастое платье было порвано и на уровне низа живота перепачкано кровью. Один из старейшин задал ей громким голосом вопрос. Она не ответила, только махнула ручонкой в сторону парня, стоявшего на коленях. И тут же бессильно рухнула на землю. Подбежали родственники, чтобы позаботиться о девочке. Толпа загудела.
Совет старейшин погрузился в обсуждение. Много времени это не заняло. Тот же бородач, который задал вопрос жертве и выполнял, по всей видимости, роль председателя, встал. Толпа стихла. Он торжественно произнес одну короткую фразу. После этого на передний план вышел другой мужчина. «Отец жертвы», — пояснил Файзал. Этот мужчина произнес одно-единственное слово: Nahin. Толпа разразилась криками, выражая удивление.
Когда совет старейшин возобновил обсуждение, а гомон толпы стал нарастать, Фейзал вдруг обратился к нам с взволнованной речью: «Я знаю, о чем вы сейчас думаете, — сказал он, — но мы здесь не в Нью-Йорке, или Швеции, или еще какой-нибудь европейской стране с их культом индивидуализма и трепотней о правах человека. Тот, кто родился у подножия гор, где куют изогнутые сабли, в стране пяти рек, куда на протяжении веков со всех мыслимых и немыслимых направлений вторгались орды врагов, знает, что государство, в которое вы в Европе так свято верите, ничем не лучше, чем любой захватчик, что право — это лишь инструмент в руках сегодняшних власть имущих и что единственные узы, способные защитить человека, — это кровные узы с родней. Индивид в наших краях — это добыча, обреченная на гибель. Вы вот не понимаете, что ваши так называемые универсальные права человека в некоторых частях света более универсальны, чем в других, потому само существование — это борьба не на жизнь, а на смерть, в которой реально только одно право: право сильного. А твоя сила равна силе того сообщества, которое считает тебя своим членом. В мире, где любой готов предать любого за полушку, единственная абсолютная данность — это кровь, текущая по твоим жилам, кровь, которую невозможно предать. Индивид — это ничто. Родня — это все».
Мы заявили, что нам как раз очень нравится сохранение в их культуре таких теплых родственных связей, в то время как у наc принято отправлять старых, выживших из ума матерей в дом престарелых.
«Родственные связи требуют жертв, — сказал Файзал. — Честь должна быть защищена во что бы то ни стало. Если у вас, в Западной Европе, изнасилуют женщину, то это в первую очередь ее собственная проблема. Это расценивается как нарушение неприкосновенности ее личности. У нас это вторично. У нас это в первую очередь грубое оскорбление чести семьи. Необходимо восстановить равновесие или отомстить за запятнанную честь. Я знаю, что вы, принадлежа к породе рослых, белых, надменных людей, смотрите на нас сверху вниз и считаете нас варварами, все еще живущими в Средневековье, да я и сам не оправдываю происходящего, но тот, кто возьмет на себя труд изучить суть наших традиций, наверняка признает, что здесь налицо необходимость, превосходящая ваши дешевые европейские принципы и рекламные слоганы. Поэтому панчаят постановил, что нарушитель спокойствия должен жениться на жертве». — «И теперь это произойдет?» — «Нет. Отец жертвы сказал “нет”. Это его право». — «Так что же будет?» — «Не знаю. Панчаят должен найти другой способ восстановить поруганную честь семьи».
На площади стало тихо. Совет старейшин принял решение. Председатель встал и произнес приговор, для большей убедительности ударив три раза посохом о землю.
Тотчас же вся площадь взорвалась. Часть толпы выражала бурную радость, другие негодовали. Кто-то прыгал, кто-то толкался, кто-то тянул соседа за одежду. Женщины визжали. Полетели камни, там и сям возникали потасовки, участников которых растаскивали окружающие. Похоже, приговор вызвал весьма неоднозначную реакцию. Мы спросили у Файзала, какой вердикт вынес совет, но он не хотел нам говорить. А потом все же объяснил. Посмотрел на нас взглядом — мы не могли понять, с каким выражением, — и сообщил: «Чтобы восстановить равновесие в поругании чести между двумя семьями, панчаят принял решение: сестру негодяя должен изнасиловать брат жертвы».
Приговор следовало привести в исполнение немедленно. Файзал говорил, что мы должны уйти. Ты какое-то время колебалась, помнишь, Ивонна? Но только для вида. Мы сошлись в том, что отправились в путешествие не для того, чтобы только любоваться красотами. Мы же, боже упаси, не туристы, которые с разинутым ртом глядят на отполированные достопримечательности, не понимая, куда попали, и фотографируют лакированную поверхность вещей, не углубляясь в значение увиденного. Кто хочет по-настоящему проникнуть в культуру страны, не должен закрывать глаза на менее радужные стороны жизни общества. Такова наша позиция, правда, Ивонна? Мы не останавливаемся на полдороги. Ведь нельзя сказать, что мы побывали на панчаяте, если не видели приведения приговора в исполнение? Мы решили, что останемся, в этом мы были единодушны.
Файзал настаивал на том, чтобы мы ушли. Он рассердился. Нашим желанием стать очевидцами того, чего он сам стыдится в собственной стране, мы ставим его как хозяина в неловкое положение, сказал он. Это то же самое, как если гость, которого радушно принимают гостеприимные хозяева, целенаправленно пускается на поиски мокриц и клопов в его доме. Мы возразили, что за все годы наших путешествий нам в жизни не приходило в голову винить хозяина за паразитов в кровати, хотя мы видели этих паразитов больше, чем он может себе представить, и что для нас стремление как можно глубже познакомиться с его культурой и его бэкграундом — это знак уважения, что благодаря пониманию тех непростых условий жизни, в которых он оказал нам гостеприимство, мы еще в большей мере сможем оценить его душевную щедрость. Файзал ответил, что мы ведем себя как в зоопарке, но его соотечественники — не обезьяны, за которыми можно сколько угодно подсматривать, чтобы потом смеяться, а люди с достоинством. Мы попытались объяснить, что мы не из тех, кто может усомниться в достоинстве его соотечественников. Он буркнул что-то на своем языке и ушел. Больше мы его не видели.
Послышалась барабанная дробь. Люди на площади запели. Их пение звучало как музыка в кинофильме, нараставшая по мере приближения к романтической развязке. Снова появился брат жертвы, который недавно так пылко произносил слова обвинения; друзья и родственники сопроводили его до середины площади, подобно тому как гладиатора выводят на арену, где его ждут несомненные победа и награда. Бой будет прекрасен, но это, к сожалению, пустая формальность, так как исход известен заранее. Однако взор его не был победоносным. Как и у всякого по-настоящему великого борца, на лице у него читалась грусть, проистекавшая из сознания собственного превосходства, вследствие которого ему придется причинить противнику боль.
С другой стороны к центру площади вели плачущую девушку; тянувшие ее мужчины старались не делать ей больно, но она осложняла им эту задачу тем, что извивалась всем телом и изо всех сил брыкалась, громко крича. Девочка была одета в небесно-голубой камиз, развевавшийся от ее отчаянных движений, точно одеяние у спускающегося с небес ангела на картине эпохи Возрождения. Мы видели ее личико, искаженное страхом и отчаянием. Она была очень молоденькой. Какая-то пожилая женщина бросилась прямо перед ней на колени и обхватила ее ногу, чтобы остановить это шествие к середине площади. Один из мужчин оттолкнул старуху ногой.
Когда девушку дотащили до того места, где уже стоял брат жертвы, она рухнула с плачем на землю. Двое мужчин снова подняли ее на ноги. Темп барабанной дроби ускорился. Пение тоже стало громче. Будущий жених посмотрел вопросительно на старейшин. Те кивнули. Одним сильным движением он сорвал с девушки небесно-голубой камиз. Толпа загудела. Девушка стояла под буравящими взглядами сотни пар глаз совершенно нагая, миниатюрная, как олененок, окруженный рычащими, пускающими слюну волками. Несмотря на жару, она дрож