— Но не приведет ли это к гибели нашей культуры?
— Любая культура представляет собой коктейль, — сказал Пательский, — причем его состав подвержен постоянным изменениям. Это и есть признак того, что она жива. Если вы хотите видеть культуру, окаменевшую до монолитной неподвижности и принципов, выбитых в мраморе, то идите и любуйтесь развалинами древнегреческих и римских храмов. До наших дней дожили именно те элементы этих умерших культур, которые были опошлены, заражены и коррумпированы двумя тысячелетиями иностранных влияний. Нынешний страх перед исламизацией Европы идентичен страху римских патрициев четвертого века перед христианизацией империи. Здесь можно процитировать Горация: «Греция порабощенная поработила своего дикого завоевателя». Вы понимаете, что я имею в виду. Столкновение двух культур ведет не к замене одной культуры другой, а к возникновению новой, в которой обе прежние волшебным образом могут быть объявлены победителями. Даже вооруженным до зубов испанским конкистадорам, несмотря на все их отчаянные попытки, не удалось полностью вытравить культуру исконных обитателей Южной Америки. Она вернулась к завоевателям через два века на их собственном языке в книгах Гарсиа Маркеса, чтобы заразить уже их культуру и воздействовать на их образ мыслей. Если произойдет исламизация Европы, то ислам при этом изменится не меньше, чем Европа. Независимо от вопроса о том, можно ли этому сопротивляться, на общемировом уровне такой ход событий с огромной долей вероятности можно рассматривать как прогресс.
— Такую точку зрения многие захотят освистать как экстремальное проявление культурного релятивизма, — сказал я.
— Назовем это лучше культурным реализмом, — улыбнулся Пательский. — В вопросах такого рода очень помогает хоть немного знать историю. Альтернативой культурному релятивизму является культурный абсолютизм, который одну культуру ставит выше всех других. Но такая точка зрения спотыкается в философском смысле о ту историческую данность, что все люди во всем мире во все времена считают свою собственную культуру выше всех других. И когда эта наилучшая культура под влиянием другой превращается в новую, то за кратчайшее время находятся ее фанатичные приверженцы, которые начинают защищать эту новую культуру огнем и мечом как превосходящую все остальные.
— Можно ли выдумать философскую аргументацию, оправдывающую противодействие иммиграции? — спросил я.
— Если считать философом Платона, — сказал он, — то следует сделать вывод, что это вполне возможно, потому что в своих «Законах» он говорит об ответственности лиц, стоящих у власти, за поддержание идеальной численности населения на управляемой ими территории с помощью эмиграции и иммиграции. Но это не этические рассуждения, а прагматические соображения, преследующие цель обеспечить благосостояние собственной группе. Впрочем, ввиду старения Европы на основе платоновского критерия как раз следовало бы допустить иммиграцию и даже содействовать ей. Но как только мы посмотрим на вопрос миграции с этической точки зрения, вся проблематика становится пугающе банальной. Любая мысль о справедливости основывается на представлении о равноценности индивидов. Поскольку этика универсальна и эгалитарна, она сама по себе подразумевает принцип открытых границ. Коль скоро все мы мигранты и никто из нас не может похвастаться предками, родившимися на тех же комьях земли, на которых мы живем, аргумента в пользу того, чтобы отказать другим в праве на миграцию, не существует. Есть много оснований рассматривать миграцию как одно из фундаментальных прав человека, потому что без права на миграцию все люди были бы обречены влачить то существование, которое им выпало в лотерее, где разыгрываются места рождения, а это невозможно согласовать с принципами справедливости. Кроме того, причиной миграции всегда бывает несправедливость. И неважно, было ли дело в преследованиях и насилии или в вопиющем экономическом неравенстве. Сюда добавляется тот факт, что мы, европейцы, часто сами виноваты в этой несправедливости. Многие мигранты бегут от войн, начавшихся из-за нас, или от режимов, которые мы из прагматических соображений поддерживаем. Экономическое неравенство между Европой и Африкой является следствием колониальной эксплуатации в прошлом и хищнического капиталистического подхода к природным ресурсам в наши дни. Учитывая эти соображения, я бы сказал, что не пускать к себе иммигрантов несправедливо, а если осознать, что наша политика ограничения миграции уже сама по себе ведет к гибели тысяч и тысяч людей, которые тонут в море или задыхаются в грузовиках, оттого что мы закрыли для них все обычные безопасные пути в Европу, то эта политика выглядит как подлое убийство. Единственное соображение, на основании которого мы можем не пускать иммигрантов, — это желание защитить свою территорию, как это бывает у зверей. Но звери не ведают справедливости. Впрочем, эту битву мы проиграем, потому что их больше, так что уже из прагматических соображений данная стратегия отнюдь не кажется мне предпочтительной.
Принесли горячее. Повар приготовила новое блюдо. Рулеты из филе морского языка с начинкой из мясного фарша с острыми восточными пряностями. Оказалось неожиданно вкусно.
— Рыбы, наевшиеся мяса, — сказал я.
— По-моему, это идеальная метафора чего-то, — произнес Пательский, — но не рискну соваться в вашу область.
Он спросил, как продвигается моя работа. Я изложил ему свой первоначальный план, придуманный, собственно, не мной, а Клио: написать книгу о туризме.
— Это вторжение варваров в Европу, — ответил Пательский, — которое считают моделью получения дохода и всячески поддерживают, хотя на самом деле оно таит в себе угрозу, образует интересную параллель с мнимым африканским вторжением, которое изображают как угрозу, хотя оно могло бы стать перспективой будущего развития.
Я сказал, что тоже думал об этом, но что еще не решил, стоит ли основывать мою книгу полностью на этой параллели. Мне хотелось писать не о мире, а о собственной, моей частной истории отношений с Клио. Я объяснил, что пока записываю все подряд, включая рассказы, услышанные в ходе подготовительного исследования для фильма о туризме. Повествование Абдула я тоже записал на всякий случай, сообщил я. Как только мне удастся немного навести порядок у себя в голове, где все еще витает призрак Клио, я смогу что-нибудь решить насчет издания книги и придумаю, что делать со всем этим материалом.
Я вкратце пересказал Пательскому мою главу о панчаяте в Музаффаргархе, которую как раз незадолго до обеда дописал в первом приближении.
— Это другой вид туризма, — сказал он. — И тоже интересная параллель, коль скоро речь идет о европейцах, которые для собственного развлечения как нечто само собой разумеющееся присваивают себе право свободно ездить в страны, населению которых они отказывают в праве переселяться в Европу. Это разновидность сталкерства, что называется disaster tourism — туризм из интереса к материальному неравенству, к принципиальной несправедливости, являющейся причиной того, что им не разрешается делать то, что разрешается делать нам.
— Вы верите, что путешествия расширяют кругозор? — спросил я.
— Я считаю, что кругозор расширяют размышления, — сказал Пательский.
— А помогают ли путешествия размышлять?
— Подобно тому, как бегство помогает решению проблем. Сами проблемы очень поучительны. А решение их подразумевает созревание и прогресс. Бегство есть попытка увильнуть от трудного пути исправления самого себя, но, поскольку бегство — вещь более трудная, чем можно подумать, попытка бегства создает новые проблемы, которые, в свою очередь, тоже поучительны. Вот таким способом путешествия могут стимулировать размышления. Разумеется, я имею в виду туристов типа тех, о которых вы мне рассказали, а не типа Абдула, который был вынужден бежать.
Люди, гордящиеся тем, что любят путешествовать часто и в дальние страны, — это эскаписты-гедонисты. Они бегут от себя, хотя всегда будут уверять, что в путешествиях познают самих себя. И сколько бы они ни утверждали, что благодаря путешествиям знакомятся с интересными людьми, их бегство замкнуто на них самих и эгоистично. Ощущать собственную свободу они считают важнее, чем жить дома и быть связанными с близкими и собственным окружением. Это действующее как наркотик, щекочущее стремление к бесприютности они ставят выше ответственности за то место, где они пустили корни. Поскольку путешествовать тяжелее, чем многие думают, на чужбине они сталкиваются с трудностями, способными их чему-то научить, как, например, сильная диарея, но если бы остались дома и всерьез поразмыслили о том, чем можно улучшить жизнь, скажем, соседки, то научились бы большему. Они сосредоточивают внимание на мелких неудобствах в дальних странах, чтобы оправдать свое эгоистичное стремление к бегству, и с фотографиями экзотических мест в руке уговаривают сами себя, что они люди более широких взглядов и вообще лучше, чем те, кто путешествует меньше, чтобы заглушить свое латентное чувство стыда за собственный эгоистичный эскапизм.
— Тот факт, что ваше суждение столь категорично, представляется мне забавным, — сказал я. — Но вы правда думаете, что встречи с людьми, живущими в других странах и в других обстоятельствах, не могут оказать положительное воздействие?
— Я рад, что правда представляется вам забавной, — сказал он. — Я с вами целиком и полностью согласен, что взаимодействие с местным населением — прекрасное занятие и могло бы быть полезным опытом для путешественников и туристов. Но к сожалению, ничего подобного не происходит, хотя компульсивные путешественники постоянно таким опытом хвастаются. Но если их хорошенько расспросить, то их контакты с местным населением оказываются парой поверхностных разговоров на рюкзачном английском — международном лингва франка. Осмысленное общение с местным населением — дело непростое. Оно требует вложения сил и, главное, времени. Вы сами до вашего приезда в гранд-отель вложили десять лет своей жизни в то, чтобы стать своим в стране, которая была для вас экзотической заграницей, выучили тамошний язык, обзавелись друзьями, да и близкой подругой, насколько я понимаю, и десять лет ежедневно прилагали усилия, чтобы проникнуть в культуру, первоначально для вас чужую. О вас, наверное, можно сказать, что вы контактировали с местным населением, и можно надеяться, что вы кое-что почерпнули из этого контакта. А искатели приключений-гедонисты, так гордящиеся дальними странствиями, не готовы на подобные жертвы. У них нет времени, необходимого для начала осмысленного общения, ведь им же надо путешествовать! Они подсели на чувство бесприютности, оно гонит их вперед и вперед, и везде они посторонние. Храмы, водопады, солнечные закаты — этим они любуются, но человека не видят. Настоящие путешественники по дальним странам вовсе и не стремятся к контактам и к поучительному опыту, так как знают, что это будет означать задержку в выполнении их миссии бежать и бежать от самих себя. Они летят сломя голову, они не очень-то отзывчивы, собственную свободу они возвели в ранг высшей морали и не хотят принадлежать ни к какому сообществу. Их контакты с окружающими сводятся к усталым разговорам о себе любимых с другими путешественниками по вечерам в бунгало