Но с другой стороны, она признает, что удивляться тут нечему и это всего лишь очередное подтверждение того факта, что я эгоист. Примеров тому у нее накопилось более чем достаточно, и все они абсолютно убедительны, так что спасибо, за окончательным доказательством моего эгоизма ей вовсе не надо ехать в Скопье или в какой бы то ни было другой постсталинистский колхоз в Восточной Европе, который я выберу в качестве цели нашего романтического путешествия.
— Милая Клио, — сказал я, — прежде чем в очередной раз начать посыпать голову пеплом и рвать на себе волосы от раскаяния в моем неизлечимом эгоизме, позволь мне ясности ради вкратце вспомнить историю вопроса. По работе я согласился поехать в Скопье, но, мечтая совместить полезное с приятным для нас обоих, я пригласил тебя съездить вместе со мной за мой счет. Если из-за работы ты не можешь позволить себе такого легкомыслия, то оставайся дома. Я расстроюсь, но мне и в голову не придет делать из этого трагедию. Приняв решение не ехать, ты стала жертвой того, что психологи называют «эффект цепной реакции», который я уже раньше у тебя замечал и постепенно научился определять. Ты испытываешь разочарование потому, что очень хотела бы поехать со мной, и винишь себя, поскольку в общем-то уже дала мне обещание.
Но ты не умеешь справляться с разочарованием и чувством вины. Эти чувства преобразуются у тебя в злость. Ты злишься на себя за то, что не можешь поступить так, как хочешь, но переносишь раздражение на меня, поскольку полагаешь, будто это я создал ситуацию, из-за которой ты на себя злишься. Механизмы самозащиты заставляют тебя искать внешнюю причину твоего разочарования и чувства вины. Не хочу лишать тебя данной панацеи, если только ты осознаешь принцип ее действия. К вышесказанному спешу добавить, что у тебя нет ни малейших оснований чувствовать себя виноватой. Я прекрасно поеду в Скопье один. Тебе также незачем извиняться за свой взрыв гнева. Достаточно сменить тему разговора, как ты делаешь всегда, когда видишь, что вот-вот придется признать свою неправоту и неразумность.
— Я хочу попросить у тебя прощения, — сказала Клио, — за то, что я такая предсказуемая. Мне бы очень хотелось казаться тебе более таинственной.
— Над этим можно поработать, — ответил я. — Для начала ты могла бы меня огорошить вот чем: хоть раз в жизни не разозлиться на меня, когда происходит что-то, что тебе не по душе.
— Ты слишком многого хочешь.
— Знаю.
— Я тебя люблю, — изрекла Клио.
— За что?
— Понятия не имею. Это таинственно, скажи?
— В Скопье я буду по тебе скучать.
— Думаешь, от меня еще будет прок? — улыбнулась она.
— Нет.
— Но ты же мне поможешь?
— В чем?
— Стать лучшей версией самой себя.
— Лучшей версии, чем ты сейчас, даже выдумать невозможно, — ответил я.
— Это гнусная, бесстыдная ложь, Илья. Если бы ты решил сделать меня героиней какого-нибудь твоего романа, ты бы наверняка все во мне изменил.
— Нет, абсолютно нет, самое большее — я бы тебя иначе одел.
— А что не так в том, как я одета?
— То, что ты одета.
Она засмеялась.
— Ну и? Что бы ты потом сделал с раздетой героиней своего романа?
— Я написал бы жаркую, страстную эротическую сцену.
— Расскажи.
— Протагонист ни разу не прикоснется к непристойно голой героине. Сначала будет только есть ее глазами. Потом подойдет ближе и как бы обведет руками ее контуры, не прикасаясь к коже. Жадные большие ладони будут скользить в нескольких невыносимых миллиметрах от ее бедер, спины, лопаток…
— А когда он нечаянно заденет ее, она затрепещет от наслаждения.
— Не тут-то было. Нет, руками он до нее так и не дотронется. А когда она будет выгибаться, чтобы его пальцы коснулись ее кожи, он будет всякий раз безошибочно отодвигать руку. А потом приблизит губы почти к самой ее груди.
— Чтобы укусить за сосок.
— Нет, он высунет кончик языка, и между языком и ее твердыми-претвердыми сосками останется лишь несколько издевательских нанометров.
— А соски будут твердые, как апельсиновые косточки.
— Как раскаленные гвоздики.
— Да-да.
— Соскам прямо-таки больно. Так они затвердели. Пока наш коварный протагонист возбуждающе не прикасается губами к ее горящим соскам, его рука якобы бесхитростно опускается вниз и демонстративно останавливается у самой киски…
— А киску сводит судорогой, она сжимается и разжимается, как маленькая медузка.
— Как ротик у младенца.
— Тут я не выдерживаю и как бешеная начинаю тебя раздевать.
— Протагонист не позволяет ей это сделать, встает, смотрит ей в глаза взглядом волка и одним движением расстегивает молнию у себя на брюках.
— Какой он у тебя твердый.
— Член у него точно штык. Глазами протагонист приказывает ей расставить ноги.
— Вот так?
— Еще шире. Он хочет, чтобы она расставила ноги шире, чем это возможно. Затем приближается, и первое прикосновение, которое ощущает главная героиня в этой сцене, — то, как твердый, словно железо, член интрадиегетического рассказчика медленно, но с неуклонной беспощадностью проникает в ее тело.
— Да-да, поимей меня!
— В течение нескольких секунд протагонист остается неподвижен, войдя в героиню на максимальную глубину. Он хочет, чтобы она почувствовала, как он наполняет ее всю.
— Да, я это чувствую.
— А потом начинает трахать ее медленными, долгими, уверенными движениями. Руки держит за спиной. Смотрит на ее непристойно голое тело и трахает, не прикасаясь ничем другим, кроме своей все более и более мощной эрекции.
— Я сейчас кончу, Илья.
— И потом они оба кончают одновременно.
Я упал на диван рядом с ней, и она обхватила меня всей своей хрупкой наготой, подобно тому как обезьянка цепляется за ствол дерева. Прижалась бедром к моему мокрому члену, до сих пор еще твердому.
— Хорошая эротическая сцена, это точно, — сказала она.
— Ты так считаешь? Мне кажется, мы с тобой должны над ней еще поработать.
— С радостью!
Мой отель был новым шестиэтажным зданием, построенным без малейших бюджетных излишеств на конопатой улице, проложенной через пустырь близ кольцевой дороги. Из номера открывался вид на колонны и купола в стиле барокко по ту сторону кольцевой дороги, в центре города. Уже смеркалось. Монументальные памятники зодчества были выразительно подсвечены разноцветными огоньками. Открыв двери моего французского балкона, я услышал классическую музыку, долетавшую из центра через кольцевую дорогу. Машин почти не было.
Я спустился на лифте, вышел из отеля и перешел через дорогу, двигаясь в направлении музыки. Дошел до реки. По всей набережной — помпезный променад, а вдоль него — сияющие огнями фасады в стиле классицизма и барокко. Отсюда и доносилась музыка. Повсеместно на бульваре, в равных промежутках друг от друга, стояли громкоговорители, откуда звучало попурри из симфонических хитов Моцарта, Бетховена, Чайковского и Грига.
Но это я осознал не сразу, так как первым, что бросилось мне в глаза, чтобы не сказать ошарашило, были сотни скульптур на берегу реки: ряд бронзовых человеческих фигур в натуральную величину тянулся от того места, где я стоял, до конца моего поля зрения. Все в стиле гиперреализма, все одного роста. Они стояли на расстоянии пяти метров друг от друга и изображали великих людей из славной тысячелетней истории юной Республики Северной Македонии. Под каждой скульптурой красовалась медная табличка на двух языках, сообщавшая не только по-македонски, но и по-английски, какой герой из отечественной истории стоит перед нами, чтобы даже несведущий турист вроде меня проникся уважением к богатому прошлому страны. Я видел полководцев, монархов времен Священной Римской империи, эстрадных артистов, разбойников, политиков, певцов, героев Сопротивления, актеров, завоевателей, художников, святых, солдат, прозаиков и поэтов — и все были одинаково обкаканы голубями. На мостах в отдалении, вдоль парапетов, также возвышались скульптуры, подобно посаженным рядами тополям, темнеющим на фоне вечернего неба.
Жаль, что не могу описать все свои впечатления разом, потому что еще больше, чем эта скульптурная галерея, меня удивил тот факт, что по променаду никто не гулял. Я находился здесь один на один со всем грузом македонской истории и с величественным саундтреком симфоний, официально признанных сакральными. И пока я стоял, ошеломленный сюрреализмом окружавших меня безлюдных декораций в духе Карела Виллинка, до меня дошло, что все они — подделка. Все памятники были сделаны вчера, это понял даже я, для этого не требовался профессионализм Клио. Они были плохие и безвкусные. По-моему, даже не бронзовые, а из покрашенного бронзовой краской гипса. Хотя не исключено, что я ошибался и бронзу можно отлить так грубо и так паршиво, что получится похоже на гипс. Да и фасады с их классицизмом и барокко выглядели фанерными декорациями. Дворцы, с виду величественные, оказались удивительно плоскими, толщиной всего несколько метров.
Поняв это, я чуть не запрыгал от восторга. Скопье создан для моей поэтики. Он оказался выдуманным городом. Более того, он оказался таким городом, который мог бы выдумать я сам. А два огромных деревянных галеона, пришвартованных у берега этой мелководной реки, показались мне такой фантастикой, что я не мог поверить своим глазам. Их мачты возвышались над каменными мостами; эти мосты, хоть и выглядели новыми, явно определяли terminus post quem[23] для конструкции старинных деревянных кораблей. Хотя я увидел, что корабли оборудованы под рестораны, я шел мимо них, как путешественник-исследователь, охваченный лихорадочным возбуждением от сознания, что столкнулся с артефактами восхитительной, доселе неизвестной культуры. На противоположном берегу реки, в тени многоквартирного дома времен коммунизма, высился гигантский сидячий памятник какому-то политику. У массивного пьедестала лежал мусор. Здесь были несколько конных статуй, а также скульптурная группа, воспевающая классические семейные отношения. Рядом с каруселью для детей, пока что отсутствующих, стоял без работы поезд с вагончиками для туристов.