Я вхожу в нее почти случайно. Оттого что этот твердый объект нам только мешал бы, я сую его внутрь, не задумываясь, в такое удобное местечко, которое случайно нашел рядом с объектом. Я осознаю, что занят сексом, когда уже им занят. Она переворачивает меня на спину и оказывается сверху. Пока я смотрю на ее упругую юную грудь, она, как диктатор, подчиняет меня своему упрямому ритму. Подобно тому как сентиментальный старый хрен без вариантов разражается слезами, услышав танцевальные звуки своей любимой музыки, так и у меня не остается вариантов. Но и после того как я извергаю семя в недра ее тела, она не останавливается. Впереди еще короткий бурный grande finale — и она кончает, эта наездница с моим членом внутри. А потом, когда мы лежим друг у друга в объятиях, словно два раненых зверя, я высказываю мысль, что ввиду обстоятельств нам, наверное, пора перейти на «ты».
Но всего этого не произошло. Я не встал с кресла и не сел рядом с Еленой на кровать, чтобы ее утешить. Я подумал о Клио — провалиться мне сквозь землю, если вру, — и меня захлестнула такая всепобеждающая уверенность в моей любви к ней, что захотелось избежать малейшей двусмысленности, не в последнюю очередь для самого себя. Я сам удивился. Знаю, что мое признание покажется сомнительным, но сделаю его: я впервые в жизни ради отсутствующей здесь и сейчас далекой возлюбленной сознательно упустил возможность восхитительного эротического приключения.
— Простите, Елена, — произнес я. — Я устал. Думаю, мне пора спать.
— Вы правы, мистер Пфейффер. У вас был тяжелый день.
Она встала, пожала мне руку и ушла.
Минут десять я сидел один у себя в номере, глядя перед собой. Бросилась в глаза яркая подсветка зданий в стиле барокко на той стороне кольцевой дороги. А ведь я Елену даже не поблагодарил, сообразил я. И вдруг испытал острое желание позвонить Клио.
Было уже поздно, но, скорее всего, она еще не спала. Мне хотелось рассказать ей, какую красивую девушку я только что отправил домой, оттого что так ее люблю. Хотел рассказать, что впервые в жизни люблю так сильно, что даже не изменяю. И хотел ее за это поблагодарить.
Клио сняла трубку. Она уже лежала, но еще не спала. Я понимал, что сообщить ей то, что на самом деле хотел сообщить, неизящно и неразумно, поэтому принялся рассказывать о городе тысячи скульптур. Она очень смеялась над описанием памятника Александру Македонскому и сказала, что скучает по мне. Я ответил, что счастлив слышать ее голос и что тоже очень-очень без нее скучаю. И это была правда. Это была очень, даже совершенно чистая правда.
— По сути, посол — это человек, который в силу своей профессии всегда и везде остается посторонним, — объяснял мне Ханс Тейнман. Он решил побаловать свою жену и меня ланчем за столом с белой скатертью и серебряными приборами в просторном ресторане с итальянским меню на площади Македонии, так что в окно мы смотрели на Александра Македонского. — Если хотите, это профессиональный турист. Ты — глаза и уши своего правительства, и тебе нельзя интегрироваться в стране, где живешь. To go native, то есть перенять местные обычаи, считается смертным грехом. Тот, кто отождествляет себя с местом своей службы, слишком легко забывает об интересах отечества. Как ни парадоксально, если ты слишком хорошо понимаешь окружающую тебя чужую культуру и начинаешь смотреть на нее глазами местного жителя, то теряется острота восприятия. Именно поэтому каждые четыре года производится ротация. Мы с Мари-Анжелой пробыли здесь половину срока. Через два года нас ждут новые приключения.
Я спросил, радуются они или сожалеют, что должны будут уехать из Скопье. Посол ответил как истинный дипломат. Мари-Анжела рассмеялась над его ответом и сказала, что ее муж дипломатичен даже во время их супружеских ссор.
— Но иногда мне бывает трудновато, — призналась она. — У Ханса есть его работа. Для него почти не играет роли, в какую глушь у черта на рогах нас послали. А мне всякий раз приходится придумывать, чем заняться. Понимаете? Признаюсь честно, что, когда пора будет уезжать из Скопье, плакать не буду, хотя мне ужас как не хочется в очередной раз начинать все с нуля в каком-нибудь новом месте.
— Почему так мрачно, Мари-Анжела? — упрекнул ее посол. — Здесь, в Скопье, ты добилась уважения как казначей приюта для бездомных кошек. У тебя есть все основания гордиться.
— Да, — ответила Мари-Анжела, — у меня есть приют для бродячих кошек. И чрезвычайно высокая квалификация для такого дела. Я сама бездомная кошка.
После ланча посол вынужден был откланяться. Его ждали на информационной встрече по поводу предполагаемого строительства гидроэлектростанции, а в Гааге любой проект, мало-мальски связанный с водой, рассматривается как топовый приоритет. В своем красно-бело-синем галстуке, приветливо помахивая нам рукой, он пересек площадь Македонии на ярко-оранжевом велосипеде с высоким рулем. Министерство иностранных дел в Гааге могло быть спокойным. В том, что Ханс Тейнман перенял местные обычаи, его не упрекнешь.
У его жены не было никаких дел, и по совету посла она предложила отвезти меня на служебной машине на гору Водно, расположенную к югу от города, и показать мне церковь Святого Пантелеймона. За городской чертой дороги стали более узкими, извилистыми и неровными, но Мари-Анжела не видела оснований для того, чтобы снизить скорость. Пренебрегая смертельной опасностью и скрипя шинами, она ловко вписывалась в крутые повороты и продолжала тем временем наш разговор на ту же тему.
— Это было особенно тяжело для детей, — рассказывала она. — Они ходили в международные школы, что само по себе не страшно, но ведь каждые четыре года им приходилось заводить новых друзей. Вечные переезды с места на место кажутся чем-то романтичным, к тому же говорят, что это поучительно и расширяет горизонт, но по своим детям я заметила, что все вовсе не так. Они выросли без корней. Теперь все трое уже совершеннолетние, живут отдельно от нас и, хотя перед ними был открыт весь мир, как один рванули в Нидерланды. Старший изучает горное дело в Делфтском техническом университете, дочка — международное право в Лейдене, а младший недавно поступил на экономический факультет в Роттердаме. Живут в съемных квартирах, и у меня впервые в жизни ощущение, что им наконец-то хорошо. Как бы сказать поточнее… ощущение, что они счастливы. Никогда никуда не ездят на каникулах. В этом году на Рождество даже не захотели приехать к нам в Скопье. Им просто-напросто надоело мотаться туда-сюда. И я их понимаю.
С леденящей душу небрежностью она обогнала на повороте трактор, тащивший прицеп со свеклой.
— Корни важны, — продолжала она. — Вот чему учат путешествия: тому, что путешествия ничего не дают, кроме оправдания нашей поверхностности и нашего безразличия, а также чувства избавления от корней, которое может быть приятным, но ни в коем случае не ведет к прогрессу, усовершенствованию, самореализации, духовному росту… и что там еще можно придумать. Il faut cultivеr son jardin. Каждый должен возделывать свой собственный сад. Чье это изречение? Я с ним полностью согласна.
Путешествия есть разновидность неподвижности. Такой вот парадокс. Это ясно видно по глобтроттерам и самопровозглашенным гражданам мира, которые вчера болтались со своими рюкзаками, полными вонючих одежек, где-то в Руанде, сегодня надеются остаться в живых после ночи в хостеле в Катманду, а завтра уже спускаются на резиновых лодках по Амазонке. Вы знаете эту породу людей. Скажем прямо, неполноценную. А их распирает чувство превосходства из-за преодоленных ими километров и списка немыслимых, забытых богом и людьми дыр, в которых они побывали, и они смотрят на нас снисходительным взглядом, показывающим, что они-то знают мир, а мы — нет, хотя на самом деле это они остановились в развитии из-за самомнения и эгоистичной жажды наслаждений. Они утратили даже любопытство, потому что и так знают, как все на свете было и будет устроено. А все то, от чего человек по-настоящему умнеет: вроде возделывания собственного сада, жизни на одном и том же месте, создания чего-то своего, умения быть нужным другому человеку, — они высокомерным жестом вышвырнули из своего рюкзака. Я их терпеть не могу. Похожее отношение к жизни, увы, нередко встречается и среди дипломатов, хотя рюкзаков у них нет. Вот мы и приехали!
Мы действительно приехали. Она свернула на гравий пустынной автостоянки, поставила машину на ручник и вышла.
— То, что мы увидим, официально считается красивым, — сообщила она.
Мне это и правда понравилось. Церковь Святого Пантелеймона оказалась маленькой византийской церквушкой двенадцатого века, расположенной в идиллическом месте. Внутри она расписана великолепными фресками.
— Добро пожаловать в македонский Ренессанс, — произнесла Мари-Анжела. — По мнению английского искусствоведа Эндрю Грэм-Диксона, эти фрески, на которые вы сейчас смотрите, опровергают теорию Джорджо Вазари, что Ренессанс начался в 1300 году, когда Джотто превратил статичные византийские иконы в динамичные, эмоциональные, человеческие сцены. Здешние фрески такие же живые и трогательные, как у Джотто, но на полтора века старше. Ренессанс начался здесь, в Скопье, а не в Падуе. Вы этому верите? Я пересказываю то, что прочитала. У меня уйма времени, чтобы углубляться в подобные рассуждения, потому что делать-то мне в общем нечего. Вот я и выучила это наизусть, так как Ханс просит меня привозить сюда всех наших гостей.
— Да, я заметил, что вы отлично знаете сюда дорогу, — кивнул я. — Но должен сказать, что я в самом деле под большим впечатлением. После всех помпезных статуй внизу, в городе, я никак не ожидал, что в Скопье есть и настоящая история.
— Подождите, скоро вы увидите этносело Горно Нерези. Вон там, на той стороне. Пошли.
Мы пересекли дорогу, прошли еще метров сто в гору и оказались у простых деревянных ворот с окошечком кассы, где должны были заплатить за вход. По ту сторону от ворот была отстроена типично македонская горная деревушка, с деревянными домами в традиционном стиле, с нависающим верхним этажом и открытыми верандами, на которых сушились настоящий перец и настоящие листья табака. Но только здесь никто не жил. В домах располагались сувенирные магазины, бутики, где прода