— Ты опять о чем-то думаешь, да? — спросила Мемфис сонным голосом.
— Зачем ты осталась у меня спать? — спросил я. — Возвращайся в свой номер. Родители наверняка беспокоятся.
— Ты боишься?
— Я не хочу, чтобы у тебя возникли сложности.
— Если это правда, — сказала Мемфис, — то спасибо за заботу. Но не беспокойся. У нас всех троих по отдельной комнате. Раньше завтрака они меня не хватятся. Хотя ты прав. Для тебя будет лучше, если я сейчас уйду.
— Но зачем? — спросил я.
— Зачем мне сейчас уходить?
— Нет, зачем ты сделала то, что ты сделала?
Теперь Мемфис уже совсем проснулась. Зажгла лампочку над кроватью и встала. Только сейчас я заметил, что она полностью, по-настоящему голая. Туфли и юбчонку сняла, наверное, перед тем как лечь спать. Увидев ее стоящей рядом с кроватью без платформы и каблуков, я ужаснулся, до чего она маленькая. Только ее грудь напоминала о том вампе, которым она была сегодня ночью, а в остальном Мемфис выглядела еще более обыкновенной девочкой, чем обычно. Она быстро пошла в гостиную за флисовым кардиганом и трусами.
Я тоже встал. На мне все еще был тот же халат.
Она начала одеваться.
— Это я тебе сделала подарок, — ответила она. — За то, что ты так много думаешь.
— Если ты таким способом наградила меня за мои мысли, то твоя благосклонность, я бы сказал, может вдохновить меня на еще более глубокие раздумья.
Она улыбнулась.
— Теперь, главное, забудь все ваши европейские глупости типа влюбленности. Ты же сам понимаешь. И как европеец ты можешь догадаться, что было бы невежливо, один раз получив подарок, ожидать еще таких же.
— Так что же я должен сделать?
— Можешь меня поблагодарить, но необязательно, — ответила Мемфис. Она уже оделась. — Напиши обо мне. Тогда ты, может быть, лучше поймешь, чему я пыталась тебя научить. Мне будет очень интересно когда-нибудь прочитать в далекой стране на другом континенте, как ты меня изобразишь. Пусть это и будет мне наградой. Только обязательно укажи мое настоящее имя, окей?
Она поцеловала меня в губы, открыла дверь и вышла.
Я смотрел, как она идет по коридору и сворачивает за угол. Закрывая дверь своего номера, я заметил, как в коридоре мелькнул белый призрак, но не исключено, что мне это померещилось.
Я упал на кровать и глубоко вздохнул, как нередко пишут в посредственных романах. Но именно так я себя и чувствовал: персонажем весьма и весьма посредственного романа. Тут я нащупал под собой какой-то твердый комочек. Сразу догадался, что это. Жевательная резинка. Мне стало невероятно смешно. Мало сказать, что это был посредственный роман, это был плохой роман. Лучше постараться уснуть. Если я примерно через час запущу свой моторчик заново, все станет немного лучше. Я выключил свет.
Но сон не шел, как пишут в посредственных и плохих романах. Мне требовался свежий воздух. Наверное, стоило пойти погулять. Снова включив свет, я встал, надел синий смокинг, закрыл за собой дверь номера, спустился по лестнице в фойе и через главный вход выскользнул на улицу. На крыльце вдохнул полной грудью. К счастью, по дороге никто не встретился. Начинало светать. Было свежо. При ближайшем рассмотрении я слишком легко оделся. И зачем я в такой малоэлегантный час надел смокинг? Но мне было лень возвращаться в номер, чтобы переодеться. Я спустился с крыльца и пошел по подъездной аллее.
Прошагав неизвестно сколько времени в полумгле по гравию, охваченный не поддающимися реконструкции мыслями, я достиг дальнего конца аллеи, где начинался парк. Если сейчас, в полумраке, я сойду с тропинки, то у меня будет великолепный шанс заблудиться. В метафорическом смысле это было бы, наверное, самое подходящее, что я мог сделать. Если я вот так заблужусь, это будет лучшей иллюстрацией к моему душевному состоянию. Также с точки зрения интертекстуальности это будет отличный вариант. Хотя я не хотел бы давать нового повода для размышлений о слишком большой разнице в возрасте между мной и Мемфис, следует отметить, что я находился на середине своего жизненного пути. Так что я в точности как Данте мог бы выбрать в качестве проводника Вергилия, который, в свою очередь, шел по следам Гомера, и мои блуждания по сумрачному лесу в середине моего повествования могли бы стать отсылкой к спуску в ад, что не только в географическом, но и в эмоциональном плане являет собой наинижайшую точку в развитии героя, но где он, однако, получает ценные уроки на будущее. Возможно, я принимал желаемое за действительное, полагая, что уже достиг этой низшей точки, а также надеясь вынести из пережитого урок, но я решил все-таки попробовать. Сошел с тропинки и ступил на мягкую почву между деревьями. Procul, o procul este, profani, totoque absistite luco. Tuque invade viam vaginaque eripe ferrum. Nunc animis opus, nunc pectore firmo[27].
Я понял, что подразумевала Мемфис, заявив, что пыталась меня кое-чему научить. Я не воспринял это как высокомерие с ее стороны. Напротив, она была права. Вот что она имела в виду. Я настолько пропитан, настолько изуродован моей европейской культурой, что уже не могу пойти гулять по парку, не задаваясь вопросом, насколько это оправдано литературной традицией. Ее педагогический прием был радикальным и неординарным, но она знала, чего хочет: заставить меня почувствовать, что такое «чувствовать». Даже мой конфликт с собственной совестью вследствие ее сомнительно-приятной шоковой терапии — это чисто умственный конструкт. Мое чувство вины — плод рационального анализа событий на фоне того, что мне было известно о моей юной подруге, так что его едва ли можно назвать чувством. Причина этого чувства — знание, что в подобной ситуации я должен чувствовать себя виноватым. Хотя на самом деле должен был бы чувствовать себя виноватым оттого, что мое чувство вины не есть чувство, — но и это лишь рациональное соображение, а не спонтанное ощущение.
Я все более углублялся в здешние кущи, но заблудиться у меня пока не получалось, так как между деревьями снова показалась дорожка с низеньким ограждением, на котором висела табличка, сообщавшая, что ходить разрешается только по дорожкам. Я перешагнул через ограждение, пересек дорожку, подошел к ограждению с другой стороны дорожки и хотел перешагнуть через него тоже.
Возможно, в этом-то и заключена суть: в запрете сходить с дорожек. Я сделал для себя вывод, что, с одной стороны, должен чувствовать себя виноватым, оттого что совершил поступок, воспринимаемый обществом как нечто неподобающее. Но с другой стороны, ничего плохого в нем нет. Именно так функционирует человеческая цивилизация. Общество формирует само себя с помощью ряда рациональных договоренностей, предписываемых тропинок и оградок, через которые нельзя переступать. Пока я осознаю эти правила, выработанные на основе разума, — а я их осознаю — у меня нет основания чувствовать себя виноватым из-за того, что я не чувствую себя виноватым. Вот теперь я начал замерзать по-настоящему.
Но с культурой то же самое. Культура предлагает тебе проторенные пути. Дает образцы для жизни, и за это мы должны ей быть благодарны. Если в середине своего жизненного пути я в состоянии смятения оказываюсь в лесу, то я знаю, что мне надлежит делать. Пренебрежение культурной традицией или незнание ее превращает тебя в обыкновенного зверя, который просто шастает себе по лесу, сам не зная зачем и без какого-либо плана. Если искусство имеет то общее с яркой жизнью, что оно сознательно избегает проторенных путей, то уже проторенные пути надо сначала хорошенько изучить, иначе будешь без конца на них натыкаться, что и случилось со мной опять в этот самый момент. В этот самый момент я наткнулся даже не на дорожку, а и вовсе на оборудованное место для пикника — с деревянным столом, скамейками и урнами. Пательский прав. Один из признаков Европы — полная одомашненность природы. Меня окружал никакой не сумрачный лес, а снабженная стрелками прогулочная зона, в которой я пытался заблудиться из соображений интертекстуальности и ради метафоры.
Мемфис была права, назвав меня долбаным европейцем. Не только потому, что то отглагольное прилагательное, эвфемизм к которому мы здесь употребляем, благодаря ей стало ко мне полностью применимо, но, главное, потому что именно европейцем я и хочу быть. При виде леса я хочу думать о Гомере, Вергилии и Данте, а не о лесе, потому что культурная традиция придает деревьям некое значение, которое они сами для себя, несмотря на всю их листву, выдумать не могут. Я люблю значения. И хочу, как святой Августин, заблудиться в чаще символов. Истории придают жизни смысл и сами черпают смыслы из других историй. Это терпеливый разговор через века, который никогда не прекратится и содержанием которого является то малое и то великое, что по-настоящему важно. Если я во время секса не забываю обо всем на свете, это не значит, что я не даю волю чувствам и сдерживаю свой инстинкт вследствие собственной ущербности, но это значит, что я прислушиваюсь к эху моих чувств в колодце веков и все, что делаю, делаю с оглядкой на культурные традиции, ибо без такой оглядки что угодно становится плоским, пошлым и бессмысленным.
Клио это понимает. Клио такая же, как я. Она носит имя музы, дочери Мнемозины, богини памяти, с этого между нами все и началось. Наш роман, наша любовь всегда сопровождались шелестом исторических коннотаций. Мы могли гулять по прошлому рука об руку. Если бы она сейчас была со мной, в этом промозглом лесу, мы бы вместе с помощью культурной традиции и собственной фантазии превратили нашу прогулку в грандиозное приключение.
Я дрожал от холода. Мне очень не хватало Клио. Да, знаю, это грустная классика жанра. Мужчина трахнул молодую глупышку и теперь ходит и ноет, что, мол, так любит свою женщину. Но ведь Клио уже больше не моя женщина. В том-то и дело — но это мы уже знаем. Театральная беготня по парку ничего мне не давала. Мысли мои все равно вращались по кругу. Может быть, уже хватит изображать, будто я заблудился. Мне захотелось вернуться в отель. Но куда подевались тропинки с указателями как раз тогда, когда они нужны? Черт. Я зацепился смокингом за ветку. Наверняка теперь дыра на спине, елки-палки. Дрянной тут у них лес, вот и все.