Работая здесь, за этим письменным столом, я из кожи лезу вон, чтобы улучшить обстановку с туристами в Амстердаме, но, положа руку на сердце, признаюсь: орде туристов придуманные мной уловки — все равно что зайцу стоп-сигнал. Знаете, какой существует единственный способ сократить число туристов радикально? Скажу вам без обиняков. Теракт. В Барселоне это сработало. Барселона много лет боролась с туризмом, но толпы приезжих только росли. Пока 17 августа 2017 года белый фургончик не выехал на Рамблас, их главную пешеходную улицу, и не задавил шестнадцать пешеходов. Да, я знаю, водитель фургона Юнес Абуякуба, которого через четыре дня пристрелили в Субиратсе, был сторонником «Исламского государства», но ведь нанять радикального исламиста может кто угодно. Не буду утверждать, что так оно и было, но это сработало. Количество туристов в Барселоне мгновенно снизилось до такого уровня, о котором мы можем только мечтать. Но пока у нас в Амстердаме отсутствует политическая воля к эффективному решению данного вопроса, руки у меня связаны, и остается только разрабатывать линию Рина Портвлита.
Если у вас больше нет ко мне вопросов, то не будете ли вы любезны подписать мне мой экземпляр La Superba? Буду вам чрезвычайно благодарен. Я получил от вашей книги огромное удовольствие. И еще позвольте спросить: раз вы теперь живете в Венеции, не планируете ли вы написать подобную книгу о Венеции? Думаю, вам удалось бы создать в ней не менее изумительную атмосферу, хоть и совсем другую. А назвать ее можно было бы La Serenissima, красивое заглавие, не правда ли? Что вы, не надо меня благодарить! Используйте его не задумываясь. А когда вы летите домой? Уже завтра? Тогда мне остается только пожелать вам счастливого пути. Благодарю за визит.
В отличие от профессора — героя моего роман «Пичес, о любви», я совершенно не страдаю боязнью авиаперелетов. Если мне удалось правдоподобно описать симптомы паники, охватившей профессора, когда придуманный мной сюжет заставил его сесть на межконтинентальный рейс, то это благодаря тщательному исследованию вопроса и умению вжиться в образ, а не своему опыту. Что меня раздражает в полетах, так это толчея, проистекающая из того факта, что другие люди считают себя вправе отправиться в полет в то же самое время, что и я. Но в силу рода моей деятельности я летаю так часто, что уже отточил алгоритм моих действий в аэропортах до профессионального уровня.
Статус часто летающего пассажира с золотой картой «Фреччиа Алата» авиакомпании «Алиталия» обеспечивают мне Fast Track при прохождении контроля безопасности, комнату отдыха и право приоритетной посадки. В большинстве случаев контакты с путешествующими ближними я умею свести к минимуму. А если вследствие неуместной приверженности демократическим идеалам я оказываюсь приговорен к полету в обществе радостных отпускников-папаш, уже заранее переодевшихся в шорты и шлепки, хнычущей малышни, которую не угомонить никакими айпадами, и группок габберов, гогочущих в предвкушении пивного тура в чисто мужской компании, то предпочитаю, чтобы они сидели в ряду у меня за спиной, а не передо мной.
В самолете я стараюсь отгородиться от окружающих, вжавшись в свое тесное кресло и погрузившись в эгоистичные мысли, примерно так же, как в детстве, когда из-за безнадежно плохой погоды приходилось ехать в школу на автобусе, я настолько напряженно думал о Гете, Гомере и вопросах метафизики, что сидевшие рядом со мной отвратительно нормальные пассажиры с их запахом мокрой псины просто исчезали. Эти люди не имели права на существование, и я старался избавиться от них с помощью мыслей, к которым они не могли быть причастны.
Но в самолете не было свободных мест, и мне пришлось сесть вплотную к англичанину, исключительно приветливому, но одетому черт знает как. Меня это раздражало. Такое соседство придавало моей исключительности иронический характер. Иллюзия моего особого статуса, необходимая для комфортабельного полета, стала смехотворной, оттого что я сидел плечом к плечу с ощипанным бройлером в носках из секонд-хенда. Я попытался сосредоточиться на чтении повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы», которую перед отъездом скачал на айфон, но пока мистер Марлоу рассказывал о своем уважении к главному бухгалтеру компании по добыче слоновой кости, который, по его мнению, обладал настолько сильным характером, что даже после трех лет жизни среди безнадежной нищеты африканских джунглей всегда был одет с иголочки, ходил в безупречной накрахмаленной рубашке с белоснежными манжетами, легком пиджаке и галстуке, в начищенных ботинках и брюках с идеальными стрелками, я услышал, как мой сосед-англичанин захрапел в своем видавшем виды свитере неопределенного цвета. Он, видите ли, уснул. Ему-то что?! Я вздохнул. Голова англичанина опустилась мне на плечо. Командир экипажа объявил по радио, сколько нам еще лететь.
В начале «Сердца тьмы» рассказчик уверяет, что большинство мореплавателей ведут оседлый образ жизни. Их дом — судно, их родина — море. Когда они сходят на берег, им оказывается достаточно один раз прогуляться по набережной, засунув руки в карманы, чтобы постичь тайну целого континента, и обычно мореплаватель приходит к тому заключению, что эту тайну не стоило открывать. У окружающих меня воздухоплавателей менталитет был ровно противоположным. Для этих путешественников самого путешествия не существовало в том смысле, что для них перемещение в пространстве было сокращено до непродолжительной, лишенной всякого смысла паузы между отправлением и прибытием, паузы, которую они заполняют ворчанием, снеками из пакетиков и сном. Их, пребывающих в блаженном неведении относительно азимута, долготы и широты, просто телепортируют от гейта к гейту. Для них все места назначения кажутся равноудаленными, ибо находятся на расстоянии одного полета, иногда чуть более долгого, иногда покороче. Для моих нынешних спутников важно лишь место назначения, а не само путешествие. Достигнув цели путешествия, они, не теряя времени, примутся обходить по списку достопримечательности, отмечая увиденное галочками, точно религиозные фанатики, ослепленные ожиданием блаженства.
Они лелеют надежду, что таким способом сумеют поймать смутное воспоминание о чем-то аутентичном, о том, что дома ускользнуло от них между стиральной машиной и вечеринкой на работе в конце недели. Обливаясь потом, они будут бегать по набережным и молить Бога о том, чтобы им открылись хоть какие-то тайны, еще существующие в этом месте назначения, которое взирает на них с безразличием и качает головой, прежде чем втюхать им зеркала и бусы.
Хотя, возможно, все совсем не так. С неменьшим основанием можно утверждать, что мои спутники ничем не отличаются от конрадовских матросов с их оседлым образом жизни. Поскольку мои спутники не знают, что такое путешествие, и, расположившись в самолетном кресле, просто сидят и ждут, когда их доставят в другой аэропорт; для них фактически нет расстояния между повседневными заботами и далью, между своим собственным и чужим, между стереотипными представлениями и сомнениями.
В результате, куда бы они ни прилетели, они окажутся там же, откуда уехали. Увидят точно то же самое, что собирались увидеть. А если они этого не увидят, то пусть турбюро ждет от них жалобы. Они хотели увидеть подтверждение своим представлениям о дальней стране. И ничего другого. Это стало бы доказательством, что отпуск удался на славу. Вот смотрите. Предположим, они увидят, что обитатели этой дивной южной страны вовсе не гуляют дни напролет без дела, просто наслаждаясь жизнью, а трудятся в поте лица, создавая валовой внутренний продукт. Прибывшие с севера туристы не захотят это видеть, а то их отпуск, считайте, провалился. Или предположим, что в этой далекой таинственной стране на Востоке уже не увидишь живописной бедности — наоборот, теперь там крепкая, хорошо организованная экономика, работающая более эффективно, чем в стране, откуда приехал турист. Во избежание экзистенциального кризиса наш европеец закроет глаза. Он ведь рассчитывал прогуляться по набережной, засунув руки в карманы, чтобы увидеть подтверждение своего превосходства. Они также ведут оседлый образ жизни, потому что место назначения для них неважно. Их цель — перемещение с одного места в другое само по себе. Разреженная атмосфера — их среда обитания, они не ищут ничего, кроме предсказуемости аэропортов, которые, с неизменно сверкающими залами прибытия и вылета, отличаются один от другого разве что названием. Хотя, возможно, дело обстоит как-то иначе.
Я не мог додумать эту мысль и задремал, склонив голову к иллюминатору. Потом разом проснулся, так как в полусне сообразил, какое трогательное зрелище являем мы с англичанином, когда дружно посапываем, сидя плечом к плечу. Я решил демонстративно смотреть в окно. Самолет пошел на посадку. На нас наступало море.
Мне уже раньше бросалось в глаза, что с высоты море не похоже на море. То, что видишь из самолета, не похоже на воду. Разумеется, вода есть вода, однако если довериться только зрению, то кажется, что это какая-то другая материя, но я никогда не мог придумать, какая именно. Всякий раз, когда мне доводилось наблюдать этот феномен, я заключал, что он заслуживает более тщательных размышлений. И вот теперь решил, что пора этим заняться. Чтобы вернуть свою исключительную позицию на борту самолета хотя бы в собственных глазах, я приказал себе стать тем единственным из всех пассажиров, кто найдет точную метафору для описания моря, увиденного с самолета. Отсюда очень странно выглядят волны, напоминающие морщины на его поверхности, на первый взгляд совершенно неподвижные, а если хорошенько вглядеться, то и тогда почти неподвижные. Это больше похоже на поверхность нефти, чем воды. Такое сравнение мне не очень понравилось. Оно правильно отражало мнимое различие в вязкости воды, наблюдаемой с берега, и воды, наблюдаемой сверху, но вызывало в сознании образ нефтяной пленки на волнах и, соответственно, поверхностного загрязнения, в то время как то различие, которому я подыскивал название, носило более сущностный характер.