— Сейчас я расскажу тебе историю о том, как этот апельсин оказался у нас на столе, — обратился он к Абдулу. — Только что здесь пролетала огромная синяя птица с красными глазами, и у нее в клюве был зажат апельсин. Наслышанный о прекрасном пении этой птицы, я попросил ее спеть. Согласившись выполнить мою просьбу, польщенная птица раскрыла клюв, из которого прямо на наш стол упал апельсин. Это была моя история. А теперь, Абдул, расскажи мне, как этот апельсин очутился на столе.
— Благодарю вас за прекрасный рассказ, господин инспектор, — сказал Абдул, — но, при всем уважении, я не думаю, что разыгранная вами сцена сравнима с моей ситуацией. Я понимаю, что цель вашего эксперимента состоит в том, чтобы на примере с апельсином наглядно объяснить мне разницу между вымыслом и правдой. Вы достали апельсин из своего портфеля, и никакая синяя птица с красными глазами здесь не пролетала. Поэтому ваша история лживая. Надеюсь, вы простите меня за то, что я так говорю.
Однако если речь идет о моей деревне, пламени, скитании по пустыне и море, то могу вас заверить, что все происходило именно так, как описано в книге. Вот почему это моя любимая книга. Вот почему я прочел ее уже шесть раз. В ней изложена моя история. Только гораздо лучше, более красивыми словами. Поэтому я ими воспользовался, когда рассказывал свою историю сотруднику миграционной службы и вам, господин Леонард Пфейффер. Не потому, что хотел солгать, а чтобы как можно правдивее рассказать правду.
— Но при этом, Абдул, ты неизбежно исказил эту правду, — возразил инспектор. — Даже если события, отображенные в книге, схожи с тем, что тебе пришлось пережить, невозможно представить, что в твоей истории все происходило в точности так, как описывает Вергилий. Позволь привести тебе пример. Неужели твоего приятеля действительно звали Ахай, как Ахеменида из книги? С которым ты и впрямь столкнулся в стране Одноглазого, так же как Эней встретил Ахеменида в стране циклопов?
— На самом деле я вообще не знал его имени, — сказал Абдул. — Только потом дал ему имя из книги. Для меня он Ахай. Он утонул в море, безымянный. А так у него все-таки есть имя. И я ничего не знаю о стране, где его встретил. Я лишь хотел сказать, что мне было так же страшно, как Энею в краю чудовищ. Я не лгал и ничего не исказил. Я попросту рассказал главное таким образом, чтобы было понятно тем, кто не испытал ничего подобного.
— Что тебе ближе всего в этой книге? — спросил я.
— Судьба, — ответил Абдул. — Когда Эней бежит от людей, уничтоживших его селение, и совершает долгий, трудный путь, который может стоить ему жизни, он знает, что судьбой ему предначертано добраться до Италии и обрести там новый дом. Поэтому он не сдается, он знает, что сдаваться ему никак нельзя. Я тоже так себя чувствовал. Вере в судьбу я обязан жизнью. И когда Эней наконец попадает в Италию, его борьба продолжается. Ему приходится из кожи вон лезть, чтобы интегрироваться и завоевать себе место в новом мире. Мне это тоже очень знакомо, хотя мне, конечно, несказанно повезло, что меня нашел господин Монтебелло.
Мы с инспектором кивнули. Слова Абдула произвели на нас впечатление.
— Что вы об этом думаете? — спросил я инспектора.
— Приведите хотя бы одну причину, — сказал он, — по которой мне следует отбросить любые сомнения в подлинности истории Абдула и закрыть это дело?
— Назовем это интертекстуальностью, — ответил я. — Абдул рассказал правду, прибегнув к литературному приему, который использовали сам Вергилий и все великие поэты и писатели после него. Перемежая правдивый рассказ ссылками на «Энеиду», он напоминает нам, что его история вне времени, а обращаясь к древнему европейскому литературному приему, доказывает, что лучше интегрирован в европейскую культуру, чем многие европейцы. Как вам такая причина?
— Вы меня убедили, — сказал инспектор. — И я этому очень рад. Спасибо.
Монтебелло попросил меня следовать за ним. Я, разумеется, выразил готовность выполнить его просьбу, но поинтересовался, с какой целью. Он не ответил. Для человека, по долгу службы привыкшего держать свои эмоции под контролем, он явно выглядел взволнованным. Я едва за ним поспевал, пока он твердым шагом направлялся к ресторану. Монтебелло зашел на кухню. Я остановился в нерешительности. Как гость отеля я счел неподобающим переступать порог этого святилища. Монтебелло обернулся.
— Вы не вправе отказать себе в удовольствии присутствовать на грандиозном финале в качестве награды за ваше основополагающее участие в этом нечистоплотном эпизоде, — сказал он.
Я проследовал за Монтебелло на кухню. Он спросил повариху, где Луиза. На кухне ее не было. Мы двинулись дальше, в прачечную. Луиза гладила наволочки. Заметив нас, она испугалась.
— Даю тебе возможность оправдаться, — произнес Монтебелло тоном, которого я прежде от него не слышал, — исключительно потому, что хочу узнать, как ты будешь изворачиваться, чтобы объяснить свое подлое, гнусное предательство.
— Я не предавала Абдула, — сказала Луиза.
— Если ты не предавала Абдула, то мне не совсем ясно, откуда ты знаешь, что именно предательство Абдула будет той неприятной темой, которую я собирался затронуть.
— Помогая мне начищать столовое серебро, он рассказал мне о своей книге, — сказала Луиза. — Он рассказал, что в этой книге написано обо всем, через что прошел он сам. А потом из чистого любопытства я спросила, рассказывал ли он в иммиграционной службе свою историю наподобие той, что в книге, и он подтвердил. Мне показалось, что, возможно, это важная информация. Спустя время и совсем по другому поводу я позвонила в полицию. И как законопослушный гражданин обо всем доложила.
— А тот повод, по которому тебе понадобилось звонить в полицию, — поинтересовался Монтебелло, — случайно не был связан с твоим племянником?
— Что вы имеете в виду? — спросила она.
— Я имею в виду то, что я очень хорошо помню недавнюю твою просьбу устроить твоего племянника на работу на должность коридорного и твое разочарование, когда я напомнил тебе, что место коридорного уже занято.
— Значит, вы думаете, что я нарочно донесла на Абдула в надежде, что его выдворят из страны, а для моего племянника освободится место?
— Именно так я и думаю, — подтвердил Монтебелло.
— Ну, — сказала Луиза, — вообще-то, вы верно думаете. Мой племянник — хороший мальчик. Пусть у него в прошлом и были проблемы, но что вы хотите, если такой честный парень нигде не может найти работу, потому что нашей стране, видите ли, приспичило баловать социальным обеспечением всех выходцев из пустыни или из джунглей, уступая им жилье, работу и все такое прочее. Это же возмутительно! Ненормально! Я не расистка, но иностранцы есть иностранцы, независимо от того, черные они, фиолетовые или зеленые, и я готова помогать всему миру, у меня доброе сердце, но в первую очередь мы должны заботиться о своих. По-моему, это очевидно.
Но когда видишь, как Европу захлестывает цунами африканцев, в то время как для наших детей здесь даже нет работы, то понимаешь: что-то пошло не так. Когда ради будущего всех этих иностранцев этого самого будущего лишают твой собственный народ, семью, твою плоть и кровь, разве это не перевернутый мир? Вдобавок я даже не могу говорить об этом вслух. Нормальным людям вроде меня затыкают рот. Но правда-то на нашей стороне. Я ничего не имею против Абдула. Просто хочу, чтобы соблюдались правила. Так что да, если я вижу иностранца-мошенника, то вызываю полицию. И знаете что, господин Монтебелло? Я этим горжусь.
— С этой минуты, Луиза, — сказал Монтебелло, — ты можешь заняться поиском работы не только для своего племянника, но и для себя.
— Давайте увольте меня. Уничтожьте меня за то, что я говорю правду. Вы прямо как те левые политики, вот уже много лет обрекающие Европу на проклятие, умышленно отдающие наш континент на откуп своим черным баловням-изгоям, дабы сделать из них левых избирателей, а самим возомнить себя великодушными гуманистами. Те же, кто осмеливается их критиковать, заклеймены расистами. Только вот что я вам скажу, господин Монтебелло: вы не на той стороне истории.
— У тебя есть час на то, чтобы собрать вещи и исчезнуть, — отрезал Монтебелло, повернулся и пошел прочь. Я последовал за ним.
— У меня действительно давно сложилось такое впечатление, — сказал он, когда мы вернулись в фойе.
— Какое впечатление? — спросил я.
— Что я оказался на проигравшей стороне истории.
Глава шестнадцатая. Убийство мертвого города
Стояло лето. Август приближался неумолимо, как приговор, который, как ни пытайся вытеснить его из памяти, будет вынесен в назначенный день. Железные ставни опустятся, словно запирающаяся дверь камеры, и на время официально установленной жары вся страна окажется на замке. Я помнил по Генуе, как сложно в разгар удушливого августа удовлетворять самые элементарные потребности — к примеру, найти работающую табачную лавку, — и как редкие заблудшие туристы оказываются заперты в городе, жители которого отбывают ссылку на переполненных пляжах. Мне было любопытно, каков август в Венеции. Я представлял себе апокалиптический сценарий: последние носители итальянской самобытности покидают город и бросают раскаленные улицы на растерзание летним толпам перегревшихся туристов в вонючих кедах. С точки зрения сбора материала к фильму было бы полезно увидеть это своими глазами, но я заранее знал, что тому не бывать. Клио устала. Она была итальянкой. Она хотела домой и к морю.
И мы вернулись в Лигурию. Навестить ее родителей в Генуе, а затем, сделав грандиозный разворот на сто восемьдесят градусов, отправиться вдоль Апеннинских гор в омываемый солеными морскими водами дом отдохновения, который Клио забронировала для нас на острове Пальмария, что лежит напротив Портовенере в провинции Специи. На острове находился прославленный отель «Лорена», один из самых заветных секретов ее семьи, и там не было больше ничего, кроме галечных пляжей и приезжающих на денек отдыхающих. Клио предъявила мне этот план даже не как план, а как непогрешимый папский декрет, а место нашего назначения — как однозначно и недвусмысленно провозглашенный религиозной догмой рай. Мое мнение, возникни у меня таковое, было бы столь же неуместным, сколь личные суждения церковного служки об энциклике.