— Немец заявит в полицию, это как пить дать.
— Ты думаешь?
— Скорее всего, уже заявил.
— Из-за фотоаппарата?
— В том числе. Хотя хватило бы и рукоприкладства в общественном месте. Но ты прав. Если фотоаппарат испортился после падения в воду, немец обратится в страховую компанию за возмещением. А для этого нужна копия заявления.
— Но ведь карабинеры не станут ничего предпринимать? — предположил я.
— Как тебе сказать, Илья, подозреваю, что в этом-то и заключается наша проблема. Если бы речь шла о простой краже, ты был бы прав. Но заявление о применении насилия в общественном месте — это точно повод к возбуждению дела. Формально это тяжкое правонарушение.
— А если он не получил серьезных травм?
— А откуда ты знаешь, в каком состоянии сейчас твой немецкий приятель? Ты не задержался, чтобы ему помочь.
— Клио, ты начинаешь меня пугать.
— Нет, пугаться не стоит. Мы ни в коем случае не должны поддаваться страху. Что мы должны сделать, так это адекватно отреагировать.
У нее в глазах загорелся тот же огонек, что и во время нашей игры в поиски последнего Караваджо. С той же серьезностью, с которой она выдумывала самые невероятные аргументы в пользу того, что считающаяся утерянной картина определенно должна находиться на Мальте или в Портовенере, Клио принялась взвешивать возможные варианты действий под угрозой уголовного дела против меня.
— Само собой, найдутся свидетели, — предположила она.
— Его жена.
— И еще половина населения земного шара. Это одно из самых многолюдных мест в Венеции.
— И ты думаешь, карабинеры смогут вычислить меня на основании свидетельских показаний?
— Илья, подумай как следует. Им достаточно будет описания твоей внешности. Ты единственный человек в Венеции, который в августе разгуливает по городу в костюме с галстуком.
— И это может меня погубить — какая ирония!
— Нет, Илья, нам остается только одно.
— И что же?
— Добиться закрытия дела.
— И как ты собираешься это организовать?
Она загадочно улыбнулась.
— В стране, где не действуют никакие правила, нет ничего невозможного, — ответила она. — Так пусть же в этом и будет преимущество Италии.
— Ты хочешь дать кому-нибудь на лапу? За мой счет, конечно.
— Не думаю, что в этом возникнет необходимость, — ответила она. — Для начала я позвоню матери. А ты, милый, выйди пока на кухню, тебе необязательно быть в курсе всего.
Я ушел на кухню и закрыл за собой дверь. Она назвала меня «милым». Я выудил надломленный белый тюльпан из мусорного ведра и положил его рядом с куклой Барби на холодильник, увешанный магнитами с Мальты, Пальмарии, из Портовенере и Монтероссо. Игра — вот что связывало нас с Клио, ведь не играть в нее всерьез было нельзя. Смысл — это акт творения.
Через полчаса Клио позвала меня обратно в гостиную. С победно сияющими глазами она сообщила, что все устроено и беспокоиться больше не о чем.
— Спасибо, милая.
— Тебе спасибо. Забавно получилось.
Она поцеловала меня в губы.
Глава восемнадцатая. Учебная тревога
Надо сказать, стратегия, которую избрал новый китайский владелец, господин Ванг, дабы вновь сделать отель рентабельным или хотя бы чуть менее убыточным, чем на протяжении многих лет, и которая заключалась в том, чтобы привести выкупленный им романтичный европейский отель с историей в соответствие с тем, чего ожидает азиатская клиентура от романтичного европейского отеля с историей, оказалась не такой вздорной, как предполагали или даже надеялись некоторые из закаленных неудобствами постоянных гостей. И с маркетингом у нового владельца дело поставлено как надо. Гранд-отель «Европа» все отчетливей напоминает обычную гостиницу, куда ежедневно приезжают гости и уезжают через день-другой, причем большинство из них — китайцы. Я с ними не разговариваю, даже не пробую заговорить, да и не испытываю никаких иллюзий, что, сделай я это, у нас могла бы завязаться длинная и интересная беседа, однако в основном новые постояльцы в своих нелепых шапочках и в медицинских масках выглядят довольными и продолжают прибывать.
Они фотографируют друг друга на фоне мест, которые, видимо, кажутся им особенно красивыми или аутентичными: на ступеньках крыльца под вывеской с золотыми буквами, в фойе у мраморной лестницы, явно стараясь поймать в кадр люстру с кристаллами Сваровски, и чаще всего в английском пабе, пользующемся огромным успехом. Пару раз фотографировали они и меня, когда я ужинал в ресторане в смокинге. С Большим Греком это случается еще чаще. Он их любимый европеец. И позировать для фото у него выходит куда лучше моего. Нисколько не смущаясь, бурно жестикулируя и подшучивая на языке, которого они не понимают, он сажает к себе на колени хихикающую супругу фотографа и упорно настаивает на том, чтобы ему прислали снимок.
Экономическое воскрешение отеля, или по меньшей мере осторожное начало этого процесса, сопровождается некоторыми усовершенствованиями, и высасывать из пальца возражения против этой модернизации могут лишь самые закоренелые любители старины из числа его постоянных обитателей — иначе говоря, все постоянные обитатели. Так, за завтраком нас теперь не обслуживают официанты; вместо этого устроен шведский стол, по правде говоря, намного более разнообразный, чем привычное меню. На стойке регистрации, к отчаянию господина Монтебелло, прямо сейчас устанавливается компьютерная система, призванная заменить заполняемые вручную гостевые книги. Не знаю, в том ли дело, но в последние дни интернет у меня в номере работает значительно быстрее обычного.
Сегодня я обнаружил, что теперь на стойке регистрации даже продаются сувениры с названием отеля. В ассортименте: две открытки, одна — с фасадом и крыльцом, сфотографированным издали, с подъездной аллеи, другая — с изображением фонтана; писчая бумага с такими же золотыми буквами, как и на вывеске над входом; колокольчики консьержа с выгравированным названием отеля и мой любимец — пластмассовый человечек, несомненно «сделанный в Китае», в униформе коридорного из красной ткани, а на его кепи золотистыми буквами набито название отеля.
Единственное настоящее неудобство, вытекающее из растущей популярности отеля, — это то, что во время ужина не всегда получается сесть за свой привычный столик. Уже дважды выходило так, что я спускался в ресторан в обычное время и обнаруживал за своим всегдашним столом у окна с видом на розарий лакомящихся вечерней трапезой китайцев в комфортной отпускной одежде, и единственное свободное место оставалось лишь за одним из маленьких столиков у стены. Монтебелло старается для нас как может, но новые правила предписывают не держать лучшие столики для постоянных гостей. Именные серебряные кольца для салфеток отменены. Мое мне разрешили оставить в качестве сувенира.
Однако пока модернизация гранд-отеля «Европа» неумолимо, словно растущий уровень моря, берет свое, я никак не могу загасить в себе интерес к блестящему прошлому отеля. Я выразился неточно. Именно потому, что отель, как оказалось, не в силах противостоять прозаичной реальности современной жизни, я чувствую, как меня все больше пленяют поэтичные мифы его уже почти неосязаемого прошлого. Приехав сюда, я сразу почувствовал себя как дома и, вообразив, что перенесся в прошлое, решил остаться здесь на неопределенный срок, но сейчас, чтобы не растерять это ощущение дома, мне никак нельзя упускать из виду то самое прошлое, которое, впрочем, уже и здесь почти изгнано во вчерашний день, где ему, по правде говоря, и место.
Мысль о старой даме не отпускает меня. Чем дальше в современность затягивает отель его новый владелец, тем невероятнее, удивительнее и прекраснее мне кажется идея о том, что загадочная старая хозяйка с ее картинами и книгами по-прежнему обитает где-то в этих стенах, в не поддающемся обнаружению первом номере и никогда оттуда не выходит. Она, скорее всего, и ведать не ведает, во что превращается ее гранд-отель. Ее незримое присутствие — и одновременно многозначительное отсутствие — занимает меня.
Вчера я спросил о ней Абдула. Я надеялся, он сообщит мне что-то новое. Разнообразные обязанности коридорного заносят его в самые отдаленные уголки отеля. Возможно, он знает, где находится первый номер. Но он не знал. О старой даме он слыхал. Монтебелло однажды поведал ему о ней. Но Абдул еще ни разу с ней не встречался. По его словам, единственный, кто изредка с нею видится, — это Монтебелло. Мажордом рассказывал, что старая дама заменила ему мать и что из благодарности к ней он хотел бы теперь стать отцом Абдулу.
В тот же день я столкнулся с мажордомом в Зеленом зале. Хотя я знал, что легендарная сдержанность, которой он — справедливо или нет — так гордился, становится еще непоколебимей, когда речь заходит о старой даме, я все же решился вновь осведомиться о ней. Монтебелло рассказал, что когда-то хозяйка была блистательным центром притяжения гранд-отеля «Европа», гости боготворили ее и не было в те дни такого юнкера, графа, маркиза, герцога или принца, который не целовал бы ей руку, но нынче она предпочитает оставаться наедине со своими картинами и воспоминаниями, а он, Монтебелло, считает своим священным долгом уважать ее желание.
Я спросил, как часто он ее навещает. Он ответил, что раз в несколько дней приносит ей поесть, но ест она крайне мало и порой не притрагивается даже к тому немногому, что он ей оставляет. Я поинтересовался, о чем они беседуют.
— О прошлом, — ответил он. — Она живет в прошлом.
Я спросил, правда ли, что он считает ее матерью.
— Если мать — это та, кто подарил тебе жизнь, — ответил Монтебелло, — то она моя мать, ведь всем, кто я есть и кем хочу быть, я обязан ей. Сказав это, считаю важным подчеркнуть, что очень признателен за ваш интерес к ней, но, если вы продолжите расспросы, я вынужден буду вас разочаровать, а вы знаете, сколь неохотно я это делаю.
Чуть позже, встретив мажордома в моем коридоре, — в руках у него был поднос с двумя блюдами, покрыт