— А вот тебя бы остановило.
— Есть еще Яннис.
— Большой Грек! — воскликнул я. — О нем я не подумал. По-моему, он и на ощипанную курицу согласится. Так что у тебя, возможно, есть шанс.
— Ага, ревнуешь?
— О да! — ответил я. — Аж глаз задергался от ревности.
— Придется привыкнуть, — сказала она, — потому что я за него возьмусь.
— Ты соблазнишь Большого Грека, чтобы заставить меня ревновать? Ты и впрямь на этой пойдешь? Вдруг я иронизировал, когда говорил, что от одной мысли об этом меня гложут зависть и ревность, а на самом деле мне до лампочки?
— Я все равно это сделаю.
Не проронив более ни слова, она развернулась и пошла внутрь. Я не был уверен, говорила ли она всерьез. Вообще-то, безумия ей не занимать. Но потом я понял, что ее дело — слово и ей важнее выиграть словесную дуэль со мной, чем ошеломить меня и всех остальных своими поступками. Но если я ошибаюсь, то заранее приношу свои соболезнования Яннису Волонаки по прозвищу Большой Грек.
Глава девятнадцатая. Усекновение главы святого Себастьяна
Подобно стареющей женщине, отчаянно пытающейся походить на ту девушку, какой она себя помнит, лето тщилось воспроизвести оставшиеся позади золотые дни своего террора. Солнце светило гуще и не так вульгарно, но уставало быстрее, тут и там по городу уже лежали деревянные мостки для грядущей высокой воды. И пока пик туристического сезона неумолимо становился достоянием истории, которая, скорее всего, признает его не стоящим внимания, меня преследовало неприятное чувство чего-то ускользающего, и я надеялся, что это что-то — не магия моей любви к Клио.
Кризис, вызванный моим преступлением, состав которого заключался в том, что у меня имелось прошлое, миновал благодаря надломленному тюльпану, насильственному правонарушению, удовольствию, которое Клио получила, играя в спасение меня от уголовного преследования, и которое возникло в результате чувства сопричастности к общему заговору. Миновал в том смысле, что недовольство Клио моей личной историей было низведено из категории ЧП до дежурного номера в ее обширном репертуаре упреков, из которого она черпала во время наших еженедельных ссор.
Пусть в пылу этих ссор она и утверждала обратное, тот болезненный эпизод, похоже, не нанес ей непоправимого вреда, однако я стал бояться, что это произошло со мной, хотя я об этом как раз умалчивал. Когда исчезла поглощавшая все мое внимание необходимость исправить случившееся, я вдруг почувствовал: произошедшее ранило меня. Все дело в том самом проклятом доверии — зыбучем песке, на котором неизменно покоится вся конструкция, — оно пошатнулось, ведь как ни крути, мне было явлено доказательство того болезненного факта, что Клио способна ополчиться на меня в ситуациях, предотвратить которые я никак не мог. Вдобавок невозможность поделиться с ней этими мыслями — ведь малейший намек на то, что не я один виноват в случившемся, вновь раздул бы этот более-менее преданный забвению вопрос до взрывоопасного кризиса — виделась мне глубокой царапиной на блестящей кирасе нашего единства.
А может, я преувеличивал. Это мне свойственно, я себя знаю. Я излишне драматизировал. Хотя меня в лучшем случае можно считать наполовину итальянцем: драматического дара мне не занимать, и расцветает он, когда я надолго остаюсь наедине с собой и лишаюсь корректирующего влияния, которое оказывают на меня внешние обязательства. Такой период настал как раз сейчас: отпуск закончился, и Клио с головой ушла в рабочие дела Галереи. К тому же она занималась сложными и отнимающими много времени приготовлениями к конгрессу о будущем итальянских музеев, который решила организовать. Я гордился ею и даже если бы не гордился, то не вправе был бы расстраиваться по этому поводу, ибо сам навел ее на эту мысль во время нашего волшебного вечера на необитаемом острове Пальмария. Само собой, то, что надоумил ее я, означало, что в те редкие минуты, когда мы виделись, она вымещала на мне раздражение всевозможными организационными трудностями, но она вела бы себя точно так же, если бы автором плана был кто-то другой, так что ставить это ей в вину я не мог.
Нельзя было поддаваться цинизму, да и вообще слишком много думать, особенно о прошлом. А я заметил, что именно этим и занимаюсь. Потому что, хотя Клио действительно была неправа, с такой страстью обвинив меня в том, что я не смог распрощаться с прошлым и ежедневно вспоминал о Деборе Дримбл, ее обвинения заставили меня всерьез задуматься, и это произвело обратный эффект: теперь Дебора Дримбл возникала в моих мыслях чаще, чем когда-либо. Вдобавок мне захотелось навести порядок в моих метаниях и укрепить уверенность в себе, сравнивая нынешнюю ситуацию с кризисами, постигшими другие мои романы, и, хотя все без исключения подобные сравнения выходили в пользу моих отношений с Клио, они вскрыли выгребные ямы минувших дней, и поднявшийся оттуда смрад былых поражений грозил пропитать все. Прошлое опасно, тут я с Клио согласен. Оно отравляет источники.
Тот, кто готов целиком предаться смутному недовольству, не должен с недоверчивым и оскорбленным видом сидеть на месте, как горный козел на своем одиноком утесе, и ждать, пока его успокоит другой, — он должен сам быть творцом своего счастья. Моей задачей было с радостью взвалить на себя вину за все практические трудности, с которыми сталкивалась Клио при организации конгресса, и, окажись он успешным, всячески отрицать, что задумка была моя. А если вспомнить время, когда мы были друг другу ближе всего, то первой приходила в голову наша игра. Чтобы отвлечь Клио и вновь сблизиться с ней, мне следовало возобновить наши поиски последней картины Караваджо. В прошлом, когда все мелкие, но неразрешимые сложности настоящего дня только поджидали нас, мы умели играть как дети и были искренне счастливы вместе. Однако мы жили в Венеции и времени на путешествия у нас не было. Требовалась теория, согласно которой картина вполне могла быть спрятана здесь. Но отвлекать Клио просьбой придумать такую теорию я не мог. Нужно было сделать это самому. Я погружусь в изыскания и удивлю ее. И мы вернемся к нашей игре.
Пока я, лишенный экспертных разъяснений Клио, копался в ее книгах и всех цифровых архивах, какие только можно было нарыть в интернете, я ощущал себя приверженцем теорий заговора, который ищет в документах об НЛО, потерпевшем крушение в Розуэлле, доказательства того, что Земля плоская. Когда занимаешься любительскими исследованиями, главная сложность не в том, что ты ничего не можешь доказать, а в том, что ты можешь доказать что угодно. Доказательства неверных утверждений обнаруживаются в мгновение ока, научное сообщество поднимает тебя на смех, что, в свою очередь, подливает масла в огонь теориям заговора, и все повторяется сначала. У людей слишком много свободного времени — вот в чем главная проблема нынешнего дня. У всех людей, кроме Клио. И это было следующей по значимости проблемой.
Но я не был любителем. По образованию я филолог-античник, а это, черт побери, тоже историческая дисциплина. Хотя я лучше знаком с языческими храмами, чем с церквями, и чаще наведывался в Афины времен Перикла и Рим времен императора Августа, чем в красочную Италию времен Караваджо, я располагал всеми знаниями и навыками, необходимыми для исторических поисков. Нужно было лишь приложить дополнительные усилия, чтобы углубиться в эпоху, которую до этого я лишь праздно навещал вместе с Клио.
Хотя многие утверждают, что на Караваджо повлияла венецианская школа живописи, ничто не указывало на прямую связь города и художника. Возможно, в молодости он бывал здесь со своим учителем Симоне Петерцано, но был слишком юн, чтобы оставить хоть какой-то след. Если не считать пока не найденную последнюю картину, спрятанную здесь по причинам, которые мне еще предстояло придумать, в городе не было ни одного полотна Караваджо. Хорошее начало.
Мне пришло в голову, что ключом к тайне могут стать биография и контакты знатных покровителей Караваджо. Большие надежды подавало могущественное семейство Колонна. Филиппо I Колонна помог Караваджо сбежать из Рима после убийства и приговора. В Неаполе художник до конца жизни пользовался покровительством маркизы Констанцы Колонна. Судя по тому, что Деодато Джентиле сообщил Шипионе Боргезе, последняя картина Караваджо после его смерти короткое время находилась у нее.
Я углубился в ее жизнеописание. В 1567 году, в возрасте двенадцати лет, Констанцу выдали замуж за семнадцатилетнего Франческо I Сфорца. Этот Сфорца был маркизом Караваджо — городка в Ломбардии неподалеку от Милана, откуда происходили родители художника и название которого он выбрал себе в качестве псевдонима. Отец Караваджо служил управляющим у маркиза Сфорца. Это чудесное совпадение я воспринял как знак того, что нахожусь на правильном пути. Поначалу брак Констанцы трудно было назвать счастливым. Вскоре после свадьбы она написала отцу: «Если ты не заберешь меня от этого мужчины и из этого дома, я покончу с жизнью, и если это будет означать погибель моей души, то так тому и быть». Чтобы защитить девушку от себя самой, ее отправили в монастырь. Это помогло. Она пересмотрела свое положение и в 1569 году родила Франческо Сфорца первого из шести сыновей.
Констанца Колонна рано овдовела: Франческо умер в 1580 году. Ей было двадцать пять. Я обнаружил, что между семейством Сфорца и Венецией существовала связь. В пятнадцатом веке один из предков мужа Констанцы построил в сестьере Сан-Марко, рядом с дворцом Фальер на Гранд-канале, Палаццо Ка-дель-Дука. В двадцатые годы шестнадцатого века в нем находилась мастерская Тициана. Если Констанца Колонна унаследовала имущество супруга, значит, она владела и этим роскошным венецианским палаццо. Меня охватил азарт. Увы, дальнейшие поиски показали, что еще в пятнадцатом веке из-за обострившегося конфликта между Венецианской республикой и Миланским герцогством Ка-дель-Дука был конфискован властями. Ко времени смерти Караваджо здание уже более полутора веков не принадлежало семейству Колонна.