— Вы приравниваете традицию к значимости — типично европейское заблуждение, пусть и симпатичное, — возразил Пательский. — То, что Европа может похвастаться древнейшей и, возможно, почтеннейшей академической традицией в мире, еще не значит, что здесь находятся лучшие на сегодняшний день университеты. Это как раз не так. Измерить качество можно по-разному, и результат, естественно, будет полностью зависеть от использованных определений и параметров, но, в конце концов, нельзя отрицать тот факт, что, какой меркой ни мерь, все исследования показывают: европейские университеты остались позади. Не так давно мне попался свежий отчет ОЭСР, в котором подсчитано, что по количеству молодых людей, получивших высшее образование, в рейтинге экономических макрорегионов планеты Европа в ближайшие десять лет опустится с третьего на четвертое место. Третье место — не первое, как вы, вероятно, надеялись. А четвертое — это после Китая, Индии и США — лишь на ступеньку выше Индонезии, Японии и Кореи. Прошу заметить: речь идет не об отдельно взятой европейской стране, с трудом конкурирующей с Азией, а о Европейском континенте в целом и обо всех молодых выпускниках вузов во всех европейских странах с их древними и почтенными академическими традициями.
Вы могли бы возразить, что количество выпускников не так уж о многом говорит. Но дело в том, что все как раз наоборот. Количество молодых специалистов с дипломом о высшем образовании — болезненно точный показатель того, какие у региона перспективы на будущее. ОЭСР на своем чиновничьем жаргоне формулирует это, если не ошибаюсь, примерно так: знания — новая валюта современной экономики. Вследствие перехода к цифровым технологиям, техническим инновациям и глобализации интеллектуальный капитал стал наиболее ценным ресурсом нашей эпохи. Вы, возможно, выразились бы иначе, но не думаю, что станете с этим спорить. Через десять лет Китай с Индией будут поставлять более сорока процентов молодых специалистов с высшим образованием. По моему скромному мнению, никакие другие цифры не демонстрируют более убедительно, что судьбы мира не будут решаться в Европе. Поэтому эксперты ОЭСР небезосновательно предупреждают: Европе грозит академическая и экономическая маргинализация.
Однако, возможно, количественным методикам ОЭСР вы предпочитаете качественные. Проверенный показатель качества научных исследований — это количество Нобелевских лауреатов. Вы скажете, подавляющее большинство их — европейцы, более четырехсот пятидесяти человек против двухсот пятидесяти лауреатов из Северной Америки и жалких пятидесяти из Азии. И будете правы. Но картина существенно поменяется, если мы начнем считать с нового тысячелетия и вычтем литераторов и обладателей Премии мира. Из всех премий, присужденных североамериканцам и азиатам, почти половина присуждена в двадцать первом веке. «Нобелевки», с 2000 года присужденные европейцам, составляют всего лишь седьмую часть общего числа. В третьем тысячелетии только в США уже ушло столько же премий, сколько во все европейские страны, вместе взятые. Существуют и рейтинги университетов, выстраиваемые по количеству Нобелевских премий. В первой двадцатке этих, по сути, лучших университетов мира после 2000 года числятся всего четыре европейских вуза: Кембридж, Оксфорд, Лондон и Париж, — и только Кембридж вошел в первую десятку.
Рейтинг инновационных экономик агентства «Блумберг» уже многие годы возглавляет Корея. Еще одним показателем академического качества являются количество запрошенных и выданных патентов и расчет приносимой ими прибыли. Согласно Мировой организации интеллектуальной собственности, и во главе списка абсолютного количества патентов, и рейтинга их эффективности уже давно значатся Китай, США, Корея и Япония. Общая стоимость патентов всех европейских стран составляет меньше половины стоимости патентов из Кореи, около трети — Японии и менее одной десятой — Китая. Это свежие цифры, по итогам прошлого года.
Все это подводит нас к выводу о том, что Европа может не чувствовать себя обязанной играть ведущую роль на мировой арене и не беспокоиться о промышленности, необходимости самой производить товары или марать руки другими подобными вещами. Нет такого будущего, которое могло бы отвлечь старый континент от его славного прошлого. И это прошлое можно продавать как аттракцион для продуктивной части человечества, проживающей в Азии. Как прекрасный маргинальный регион мы можем стать мировым садом, и это, пожалуй, не так уж и плохо. Во всяком случае, другого пути нет.
Теперь прошу меня извинить. Как всегда, беседовать с вами для меня великое удовольствие, но я устал. Или дело в возрасте, который все больше заявляет о себе.
Мне хотелось расспросить Пательского о старой даме, но момент был явно неподходящий. Я предложил проводить его до номера, однако он решительно отказался. Попрощался, приподняв воображаемую шляпу, и, опираясь на руку новой горничной, нанятой после вынужденного ухода Луизы, удалился в свое святилище.
Глава двадцать первая. Абдикация в придорожном ресторане
От съемочной группы, с которой мы должны были заниматься документальным фильмом, уже давненько не было ни слуху ни духу. Даже Марко-голландец не слал больше писем с идеями и размышлениями. У меня зародилось подозрение, что эта странная тишина — признак отказа в субсидии. Хотя вряд ли они утаили бы от меня такое известие.
По воле случая на следующей неделе я как раз собирался лететь в Нидерланды, на премьеру пьесы по моему роману La Superba в исполнении труппы «Тонелгруп Маастрихт». Обычно Марко-голландец, по всей видимости зорко следивший за мной в интернете с помощью соцсетей и афиш культурных событий и пугающе хорошо осведомленный обо всех моих передвижениях, возникал на горизонте быстрее моей родной матери, чтобы застолбить за собой часть времени, которое мне предстояло провести на нидерландской земле, однако на этот раз программа моего визита манила лакунами, а Марко что-то никак не спешил их заполнить.
Я был в недоумении. Поспешу признать: если бы он попросил о встрече, я стал бы выкаблучиваться, старательно придумывать обстоятельства, препятствующие встрече или даже делающие ее невозможной, но дело было не в том. По правилам нашей игры, я в конце концов со вздохом уступал его мольбам. Если же он не давал мне возможности отказать ему разок-другой, я чувствовал себя отверженным. И от этого начинал нервничать.
Клио такие вещи понимала. Достаточно было вскользь заметить, что меня удивляет его молчание, как она тут же входила в роль и виртуозно, с изощренной иронией притворялась, что глубоко обеспокоена моей угасающей важностью, меркнущей славой и скрывающим меня от людских глаз, подобно туману, вакуумом анонимности. Она-то любит меня по-прежнему, но честность требует признать: ее родные вряд ли поймут и точно не смирятся с тем, что она связалась со второстепенным поэтом, чьи лучшие годы далеко позади. Друзья наши разбегутся, и мы, нищие и покинутые, но счастливые, будем в лохмотьях коротать дни где-нибудь на задворках мира. А милостыней нам послужат наши губы.
К слову, хорошо, что она не знала обо всем этом раньше, ведь, конечно, ни в коем случае не стала бы позировать обнаженной для стихотворения, если бы уже тогда понимала, что моя карьера, как подстреленная в полете куропатка, вскоре устремится вниз. То стихотворение я, между прочим, так и не сочинил, но беспокоиться об этом теперь не стоит: она уж точно не позволит надломленному перу всеми забытого, выдохшегося бездаря описывать ее тело. Теперь, когда моя публичная роль сыграна, а слава размылась, словно акварель под дождем, мне, пожалуй, не остается ничего другого, как найти работу. Как мне такая мысль? Само собой, я могу рассчитывать на полную поддержку Клио. Может, с моим-то многолетним барным опытом, пусть приобретенным и по другую сторону стойки, я смог бы работать в баре — все же лучше, чем ничего.
В конце концов это мне так надоело, что я взял и позвонил Марко.
Да-да, он действительно собирался мне написать, но потом вспомнил, что мы все равно скоро увидимся в Маастрихте. Да, конечно, он знает о моем приезде. Он уже и контрамарку на спектакль заказал. Ждет с нетерпением. Да, в остальном все в порядке. Нет, насчет субсидии никаких новостей. Кстати, от Греты и правда давненько ничего не слышно. Надо бы ей позвонить. Нет, и с Марко-итальянцем он больше не общался. Тот очень занят фильмом об эскимосских художниках-граффитистах. Точнее, инуитских. Так что все идет своим чередом, да, потихоньку. В последнее время он много думал. И пришел к определенным выводам. Об этом-то он и собирался мне написать. Но возможно, и вправду лучше встретиться лично. Вечером после премьеры у меня, конечно, не будет времени, но можно договориться на следующий день.
Этот разговор оставил странное послевкусие. Если обычно Марко быстро бросался в наступление, пусть не сокрушительное, но настойчивое, как нутрия, атакующая плотину, то теперь, по телефону, он, казалось, ушел в оборону, будто это я жаждал снять документальный фильм, а его останавливали профессиональные сомнения и нехватка времени, не наоборот. Если я и раньше-то не назвал бы Марко человеком энергичным, то сейчас его голос звучал еще тусклее, будто его тяготило что-то, о чем он не хотел мне рассказывать.
— Вообще-то, объяснение может быть только одно, — заключила Клио. — Они взяли другого интервьюера и уже снимают его на Таити и Бора-Бора. И еще не нашли подходящего момента поставить тебя в известность. Футболиста на пенсии или еще кого-нибудь, кто обеспечит им высокие рейтинги. Есть в Нидерландах бывшие звезды футбола? Или у вас с футболом не очень?
Мне тоже показалось странным, что Марко не предложил даже съездить в какую-нибудь бесполезную подготовительную командировку. Раз уж я собирался в Нидерланды, он мог воспользоваться этим, чтобы вынудить меня взять интервью, скажем, у оператора туристических автобусов или хозяина кемпинга. С ним явно что-то творилось, но что — я не понимал.