— Я отказываюсь с этим мириться! — воскликнул я.
— Чрезвычайно любезно с вашей стороны, — сказал он, — но, со всем почтением, не думаю, что отрицательный ответ на вопрос, согласны ли вы с этим мириться или нет, существенно повлияет на ситуацию.
— Мы должны выразить протест, — заявил я. — Я лично поговорю со всеми постоянными гостями, и мы составим общую декларацию, в которой укажем владельцу на то, что без вас гранд-отель «Европа» не может долее служить нам домом, и настоятельно попросим его пересмотреть решение. Все вместе мы приносим отелю значительный и постоянный доход. И в этом наша сила, если нам удастся выступить сплоченно. Посмотрим, рискнет ли господин Ванг проигнорировать наше единогласное обращение. Эта история еще не закончена, обещаю вам.
Глава двадцать третья. Сокровища затонувшего корабля «Невероятный»
Одним бледным зимним днем мы с Клио сели на вапоретто и отправились в сады Джардини, посмотреть биеннале. Хотя как искусствовед и специалист по периоду, когда Италия еще была центром мира, Клио считала искусством только работы старых мастеров, профессия обязывала ее быть в курсе последних тенденций, а биеннале уже почти закрывалась. Так что деваться было некуда. Должен признать, я испытывал искреннее любопытство, хотя ничего, кроме лошадиной дозы предсказуемого отчуждения, от выставки и не ожидал. Обычно серьезные художественные высказывания о текущем моменте забавляют меня. В конце концов, именно я настоял на том, чтобы пойти.
Пока туристы толпились на палубе, фотографируя Гранд-канал, мы как привыкшие ко всему венецианцы сели в салоне. Было холодно.
— Порой я думаю, — сказала Клио, — что хотела бы быть с мужчиной, который время от времени проявляет инициативу и предлагает куда-нибудь сходить.
— Если бы я не настоял, мы никуда не пошли бы.
— Но идея-то была моя, — возразила она. — Как всегда. Вот я о чем. Я вечно должна все придумывать, а ты позволяешь мне брать тебя на буксир, как неповоротливую баржу. Ты вообще-то тяжелый, знаешь? Тяжелый.
Я промолчал. Черные гондолы скользили по свинцовой воде. Большинство гондольеров сменили свои аутентичные соломенные шляпы с цветной лентой на вязаные шапки. Они перевозили тепло укутанных, пищавших от восторга китайцев, а те фотографировали наш вапоретто, откуда их фотографировали менее состоятельные туристы. Клио взяла меня за руку и поцеловала в шею.
— Когда ты уже зарегистрируешься в муниципалитете? — спросила она. — Глупо, что тебе до сих пор приходится платить за вапоретто по туристическому тарифу.
На гниющих фундаментах вдоль Гранд-канала стояли элегантные палаццо акварельных тонов и дрожали в стылой воде, как легко одетые зимним днем барышни. Мы пришвартовались к причалу Сан-Марко. С дежурной неспешностью пассажирам дали возможность сойти на берег. Венеция — город вынужденной медлительности. Тот, кто попадает в старый город, тут же натыкается на препятствия, выставленные прошлым. Он вынужден ползти к своей цели, петляя по узким переулкам и карабкаясь по ступеням десятков мостов. Это все равно что бродить по городу, больному гайморитом. Все забито навеки, и бегущее вперед время ни разу не чихнуло и не продуло на карте улиц пару-тройку свежих проездных дорог. Единственное, что принесла с собой современность, — это толпы туристов, которые то и дело останавливаются в узких переулках, зазевавшись на мигающие огоньками пластмассовые гондолы в витринах сувенирных лавок. И срезать путь невозможно. Нельзя взять такси, если устал от ходьбы и хочешь словчить и домчаться в другой конец города в объезд. Срезать можно только по воде, где время, покачиваясь на волнах, постепенно замедляется и ускользает в лагуну. Венецианская инфраструктура начертана на пожелтевшей бумаге гусиным пером и вязкими побуревшими чернилами.
Мы бродили между национальными павильонами биеннале, словно между лотками на рождественском базаре. Привычный хлам был выставлен здесь по одной-единственной причине: того требовало время года. Говорят, есть люди, которые — по той же самой причине — получают от этого удовольствие, и они были бы разочарованы, если бы увиденное оказалось неожиданным и слишком отличалось от выставок прошлых лет. Так что налицо был полный набор обычного предсказуемо-отталкивающего барахла.
Любительски снятые видеоинсталляции, в которых чудно разряженные актеры явно не понимали, что происходит, и орали без видимой причины. Весьма первобытно. Бесконечные черно-белые зернистые съемки подернутой рябью поверхности как метафора ощутимо утекающего космического времени. Игровое кино о подростках, которые только и делают, что толкают друг друга, как меткая критика неолиберального, зацикленного на конкуренции общества. Все это мы уже видели раньше, хотя и в другой форме. В эпоху айфона масляная краска на холсте — это как-то старомодно, и да, необходимо признать потенциал движущегося изображения, но любой второсортный голливудский фильм как в техническом отношении, так и в идейном даст сто очков вперед всей кинопродукции, которую с грехом пополам удалось наснимать европейскому авангарду.
Английская экспозиция была до потолка забита большими разноцветными шарами из папье-маше. Во французском павильоне художник воссоздал беспорядок в своей мастерской, чтобы все понимали, почему ему — увы — не удалось сотворить настоящее произведение искусства. Провокативный неоновый китч на этот раз привезли болгары. Финны демонстрировали минималистичную деревянную скульптуру, из которой прямо-таки сочилась экологическая сознательность. Перформанс немцев, получивший первую премию, в тот день не исполнялся, и мы потерянно прошлись по стеклянному полу пустого павильона, воображая здесь лающих псов и людей в форме, о которых читали. Возможно, это было лучшее из того, что мы видели.
Когда мы вышли за ограду Джардини, чтобы перейти в Арсенал, где биеннале продолжалась, оказалось, что над лагуной пылает величественный закат, играючи затмевающий все, что нам только что показали. Десятки американских и китайских туристов стояли на набережной спиной к биеннале и фотографировали алое зарево над древними крышами Венеции.
Стало холодать. Клио спрятала руки в карманы пальто. Потом передумала и засунула одну руку в мой карман. Я был счастлив, что наше презрение к современному искусству на миг сблизило нас.
— Знаешь, что самое прекрасное в биеннале? — спросила она. И сама ответила: — Публика.
— Да, некоторые посетители весьма успешно косят под знатоков искусства. Особенно убедительны очки.
— Да я не о том. Как же меня утомляет твоя склонность все обращать в шутку! Я хочу сказать, как это трогательно, что столько людей, в том числе молодых, искренне интересуются искусством, находят время, чтобы сюда прийти, покупают билет и по-настоящему готовы открыться новому и дать себя удивить.
— Жаль только, что удивляться тут нечему.
— Не просто жаль! — возразила Клио. — Это позор! Иначе и не скажешь. Это полная несостоятельность и непорядочность художников, которые не принимают всерьез собственное искусство.
— Они и представления не имеют о том, что такое традиция, — отозвался я, зная, что эта тема — ее конек, и желая сохранить наше единство.
— Как раз наоборот: они слишком хорошо себе это представляют, — не согласилась она и вынула руку из моего кармана. — Прошлое давит на них тяжелым грузом. Все эти художники начинают работу, не в силах избавиться от парализующей мысли, что все уже придумано, сделано и сказано до них.
— Возможно, Караваджо преследовала та же мысль, — заметил я. Мне не понравилось то, что она забрала руку.
— Живая культура питает традицию, развивая ее.
Я почувствовал, что лучше согласиться.
— Категорическое неприятие традиции — признак кризиса, — провозгласил я. — Тебе холодно? Давай руку обратно.
Обширный комплекс Арсенала — то, что осталось от старых корабельных верфей и оружейных фабрик славной Венецианской республики. Первые восторженные упоминания этих строений относятся еще к двенадцатому веку. Между четырнадцатым и шестнадцатым веками мастерские не раз существенно расширялись. На пике процветания Арсенал занимал площадь сорок восемь гектаров — пятнадцать процентов территории города — и обеспечивал работой десятую часть мужского населения.
В двадцать первой песне «Ада», описывая вечное проклятие чиновников, виновных в мздоимстве и злоупотреблении властью, Данте сравнивает кипящую смолу, в которой барахтаются их души, с венецианским Арсеналом, где кипит тягучая смола, чтоб мазать струги, те, что обветшали, и все справляют зимние дела. Тот ладит весла, этот забивает щель в кузове, которая текла, кто чинит нос, а кто корму клепает, кто трудится, чтоб сделать новый струг, кто снасти вьет, кто паруса платает[42].
Историки называют кораблестроение и изготовление оружия в венецианском Арсенале первым примером индустриального производственного процесса, в котором рабочие узкой специализации являлись частью крайне эффективной производственной цепочки. Чтобы назвать это производство конвейерным, не хватало только конвейера. Это была мощная военная фабрика, извергающая из своих гулких залов оснащенные тяжелыми орудиями галеры и галеоны, с помощью которых республика отражала атаки османцев в Эгейском море, одержала победу при Лепанто и веками господствовала на Средиземноморье. Истоки славы, богатства и всемогущества Светлейшей республики находились здесь, на этих безостановочно работавших верфях.
Как удержаться от того, чтобы не узреть в этом симптом упадка: в залах, где когда-то строили лучшие в мире суда, теперь обретались хлипкие поделки европейского авангарда. В памяти всплыло греческое прилагательное eútektos, которое Гомер использовал, чтобы подчеркнуть качество кораблей, зданий и предметов обихода. Оно означает «хорошо сделанный» и указывает на мастерство ремесленника и вытекающую из него долговечность вещи. В сердце Венеции, где уже давно ничего не производят, на месте, где в прошлом строили хорошо сделанные корабли, выставляются предметы, к которым можно применить какие угодно эпитеты, только не eútektos. Помимо скудости идей биеннале демонстрировала плачевное презрение к мастерству. Здесь были майки, за ниточки приколотые кнопками к бедным странам на карте мира, дабы привлечь внимание к условиям труда рабочих, шьющих нашу одежду. Здесь был вигвам из макраме, в котором знатокам искусства предлагалось помедитировать и поразмыслить над своими грехами. Здесь была большая абстрактная картина, при ближайшем рассмотрении состоящая из сотен старых аудиокассет, приклеенных на лист картона. Здесь были кеды на веревочках с растениями внутри. Здесь была скульптура из склеенных друг с другом кита