Войдя в залы «Сокровищ затонувшего корабля “Невероятный”», я словно открыл детскую книгу и с головой окунулся в приключение. Но постепенно начал понимать, что лицом к лицу столкнулся со смертью нашей культуры и с концом нашей цивилизации. Все ценное, покрывшись налетом времени, осталось в прошлом. Подсовывая нам выдуманное прошлое, Херст тычет нас носом в факты. Как только вещь состарилась, мы выставляем ее в музее. Но не понимаем, что живем в музее сами и не производим ничего, что будет блистать в лучших выставочных залах будущего. В хрупкой, со вздохом уходящей под воду Венеции «Сокровища затонувшего корабля “Невероятный”» звучали как лебединая песнь Вечерней страны. Экстремальное, гротескное, фантасмагоричное воспоминание о нашем настоящем и о пригрезившемся прошлом. Последний — грандиозный и неповторимый — жест.
— Это должно войти в книгу, — сказала Клио. — По-моему, это прямое попадание.
Глава двадцать четвертая. Концерт
Весть об увольнении господина Монтебелло с поста мажордома гранд-отеля «Европа» потрясла и возмутила меня, но не скажу, что удивила. Она полностью вписывалась в ряд других мер, принятых новым хозяином. Если верность традиции ради традиции и склонность ценить то, что существует давно, только потому, что оно давно существует, — наша европейская слабость, то сила китайского начальника в том, что он не придает этому никакого значения и, не обремененный сентиментальностью, способен отделить прошлое от будущего. То, что нам кажется патиной, для него — ржавчина. Если его сила заключается в отсутствии страха перед необходимыми переменами, то наша слабость — в обыкновении мерить всякое новшество мерилом нашей длинной истории и, качая головой, считать очередным подтверждением глубоко укоренившейся мысли о том, что эта цивилизация обречена на неминуемую гибель.
Но это не означало, что новый начальник был прав. Господин Монтебелло — больше, чем традиция и реликт упраздненной эпохи с никому теперь не нужной привычкой к учтивости и элегантности. Он — душа гранд-отеля «Европа» и, что важнее, человек из плоти и крови, связавший с отелем свою жизнь. Нельзя в один прекрасный день просто взять и выбросить его, как сломанную люстру или потемневший портрет Паганини. И хотя я едва знал его, не планировал узнать лучше и ни за что не перешел бы с ним на «ты», он был моим другом. Я решил ему помочь.
Я задумал мобилизовать всех постоянных гостей гранд-отеля «Европа» и выразить мощный совместный и единогласный протест. Я составил проект заявления, в котором, указав на недопустимое решение руководства, настоятельно просил пересмотреть его, и пошел с этой бумагой к Большому Греку. Его я обнаружил в гостиной за рюмочкой ликера с острова Самос и закусками. Он уже прослышал об увольнении Монтебелло, был полностью согласен с тем, что так оставить это нельзя, и от души поддержал мою инициативу. У него имелось только одно небольшое техническое возражение против некой формулировки в моей петиции.
— Я предприниматель, — заявил он, — и до последнего вздоха буду стоять на стороне предпринимателей. Если мы, европейцы, чего-то и достигли, то только благодаря бизнесменам, таким как я, которые, несмотря на постоянное противодействие политиков, продолжают верить в лучший мир. И как предприниматель я никогда не допустил бы, чтобы кто-то называл мои решения недопустимыми.
— Но я думал, мы с вами согласны в том, что конкретно это решение господина Ванга недопустимо.
— Тут дело принципа, — ответил он. — Кадровую политику определяет владелец. И он вправе свободно принимать решения. С точки зрения предпринимателя, недопустимой кадровой политики не существует.
— Но тогда зачем и пытаться? — возразил я. — Ведь как раз против этого мы и протестуем.
— Дело в формулировке.
— И с какой формулировкой вы могли бы согласиться?
— «Признавая право на свободу предпринимательства», — провозгласил он. — Если вы добавите эту оговорку и замените «недопустимо» на «контрпродуктивно», можете рассчитывать на мою полную поддержку.
Внеся поправку в проект, я отправился к французской поэтессе Альбане. Поначалу она отказалась меня принять. Только когда я объяснил, что выступаю в качестве заступника Монтебелло и она, по сути, примет его, а не меня, она смягчилась и предоставила мне аудиенцию в библиотеке. Просмотрев декларацию, Альбана спросила, согласен ли я с текстом.
— Само собой, — ответил я. — Ведь я сам его и составил.
— Тогда я против, — отрезала она.
Я редко злюсь, но тут с удовольствием принес самообладание в жертву более важному делу. Я разразился тирадой, которую не стану здесь повторять и смысл которой сводился к тому, что Альбана олицетворяет собой все, чем не должна быть приличная женщина, что я сомневаюсь в ее уме и призываю Всевышнего проклясть ее эгоизм и пару-тройку других качеств. Это не помогло. Она по-прежнему настаивала на том, что быть против всего, за что выступаю я, и наоборот, — весьма здравая жизненная установка.
Я проглотил злость и переменил стратегию. Я указал ей на то, что выступаю против поправки, внесенной по настоянию Большого Грека. Соответственно, она должна ее поддержать. Против этого она возразить не могла и согласилась с формулировкой «признавая право на свободу предпринимательства, с личного одобрения Альбаны». Но подписывать документ по-прежнему отказывалась. В обмен на подпись я предложил ей сформулировать собственное требование, которое будет включено в текст. Альбана жадно ухватилась за это предложение, чего я и добивался. Она хотела, чтобы в заявлении черным по белому значилось, что должность Монтебелло должна перейти к женщине. Я объяснил, что цель петиции — предотвратить увольнение Монтебелло, а значит, вопрос о преемственности не стоит. Но ей важен был принцип. Я готов был пойти ей навстречу, но найти подходящую формулировку для ее требования оказалось непросто. Наконец я предложил компромисс: подписанты призывают к усилению позиции женщин в руководстве гранд-отеля «Европа».
— В высшем руководстве, — уточнила она, — и даже при неравной пригодности к должности.
— Само собой разумеется — при неравной пригодности, — обронил я.
К счастью, шутки она не поняла. Трудные переговоры завершились.
Я показал новый вариант декларации Пательскому, который, осознавая крайнюю срочность дела, в качестве исключения принял меня у себя в номере.
Прочтя мою вымученную прозу, он рассмеялся.
— Вот что получается, — сказал он, — когда поэт вынужден столкнуться с несговорчивой реальностью.
Я объяснил, что лежащий перед ним текст — результат нескольких болезненных компромиссов. Он ответил, что понимает и не хочет ничего усложнять, но по стратегическим соображениям считает благоразумным подчеркнуть в тексте, что протест является единогласным и солидарным. Кроме того, ему представляется важным заострить внимание на философском принципе, согласно которому руководящая должность всегда предполагает ответственность за подчиненных. Не по душе ему было и право на свободу предпринимательства, и я стал умолять его принять эту оговорку, раз уж она является ключевой для двух других сторон. Это Пательский понимал, но подписать текст в таком виде отказался. Поломав голову, мы пришли к еще одному компромиссу: в текущей ситуации, за отсутствием альтернативы, мы уважаем право на свободу предпринимательства. Особого восторга от этой фразы Пательский не испытывал, но готов был стерпеть.
С новым текстом я вернулся к Большому Греку. Того не обрадовала внесенная Пательским поправка к его поправке. Мне удалось умаслить его формулировкой «за отсутствием возможной альтернативы». Однако главной помехой оказалось дополнение Альбаны об усилении позиции женщин. Прежде чем он успел завести пламенную речь о неполноценности женского пола, я указал ему на оговорку «даже при неравной пригодности» и попытался внушить ему, будто эта фраза подразумевает, что неравная пригодность гарантирована. Он согласился, но пожелал закрепить эту интерпретацию черным по белому, добавив к формулировке характеристику «гарантированная».
Я вернулся к Пательскому. Тот возразил против описания альтернативы как «возможной» и предложил заменить ее на «существующую». Я понимал его мысль, но предчувствовал, что для Большого Грека она окажется неприемлемой. Устав от переговоров, я предложил классический компромисс: сохранив и козу, и капусту, оставить обе характеристики. Затем Пательский, поразмыслив, решил, что неэтичность решения, против которого мы протестуем, следует обозначить четче. Дабы избежать очередного раунда переговоров, я предложил ему внести в текст личную оговорку наподобие той, что сделала Альбана.
Альбана читать новый текст не пожелала. Она передумала. И подписывать отказывалась. Я вспомнил, сколько поправок пришлось внести ради нее, и мужество покинуло меня. Я попытался убедить ее, предложив добавить в документ оговорку о том, что она не согласна с выраженной в нем позицией. Она ответила, что я могу добавлять что угодно, ей от этого ни холодно ни жарко, потому что подписывать она все равно не намерена.
Вот так сложился окончательный текст нашего мощного совместного заявления, и гласил он следующее: «Постоянные гости гранд-отеля “Европа”, далее именуемые “европейцы”, единогласно и солидарно, за исключением Альбаны, признавая, с личного одобрения Альбаны и за отсутствием в текущей ситуации возможной и/или существующей альтернативы, право на свободу предпринимательства, а также учитывая принцип ответственности руководящих лиц за подчиненных, заявляют, что решение об увольнении господина Монтебелло является контрпродуктивным, а по личному мнению господина Пательского, также и неэтичным, что позиция женщины в высшем руководстве гранд-отеля “Европа”, даже при гарантированной неравной пригодности, должна быть усилена и что вышеуказанное решение должно быть немедленно пересмотрено». Документ подписали Яннис Волонаки по прозвищу Большой Грек, Пательский и я.