Глубокая печаль овладела мной. Все без исключения были согласны с тем, что решение об увольнении Монтебелло следует отменить, но, если этот клочок бумаги выражал наше единство, трудно себе представить, как же мог выглядеть разлад. Заявиться к столь практически настроенному и прямолинейному руководителю, как господин Ванг, с такой петицией я не мог. Я разорвал составленный с огромным трудом документ, поднялся, застегнул пиджак и набрал воздуха в легкие. Здесь годилось не тонкое орудие демократии, а другие средства. Дело требовало решительных, уверенных мер, хотя каких именно, я пока представлял смутно. Но, как сказал Эней перед решающим поединком в конце своей эпической поэмы: «Можешь любое принять обличье, можешь на помощь все призвать, чем сильна иль отвага твоя, или хитрость». Пришла пора поговорить с китайцем, и лучше не откладывать разговор в долгий ящик, а не то я напридумываю себе возражений, и план покажется пустой затеей. Я обратился к новому главному управляющему, который требовался мне в его прошлом качестве переводчика, и попросил созвать срочное совещание с господином Вангом. Оказалось, встретиться с ним можно было без промедления в английском пабе.
— В первую очередь я хотел бы выразить свою признательность, — начал я, — за то, что благодаря вам обоим мы смогли встретиться так быстро, что я очень ценю, поскольку вопрос, который я хотел бы обсудить, весьма для меня важен. Но прежде чем перейти к его изложению, надеюсь, вы позволите мне искренне поздравить вас с тем, как вам удалось в кратчайшие сроки трансформировать гранд-отель «Европа» из воспоминания о блестящем прошлом в надежду на будущее, и с тем, что вы смогли пробудить интерес к этому столь дорогому всем нам месту у совершенно новой клиентуры.
На этом я закончил предварительный обстрел. Это было самое легкое. Таких кучерявых фраз я мог накрутить еще сотню, но сказанного мне показалось достаточно. Теперь следовало перейти к делу.
— До моего сведения дошла весть о том, — продолжил я, — что недавно было решено освободить от должности господина Монтебелло, мажордома, отдавшего целую жизнь верной службе гранд-отелю «Европа», и назначить вас, господин переводчик, главным управляющим отеля. Я хотел бы сказать, что понимаю, поддерживаю и ценю это справедливое и необходимое решение и хотел бы от имени всех постоянных обитателей гранд-отеля «Европа» поздравить вас, господин переводчик, и пожелать вам удачи на этом месте, хотя и понимаю, что в действительности поздравлять следует отель, его постояльцев и самих себя.
Я ожидал, что эти слова вызовут у моих собеседников по меньшей мере благодарную улыбку, но лица обоих оставались каменными. Нельзя было позволить этой невозмутимости пошатнуть мою и так искусственно поддерживаемую веру в себя.
— Однако сие отрадное событие, — продолжал я, — повлекло за собой недоразумение, которое беспокоит меня и всех постоянных гостей отеля и которое, как нам кажется, требует элегантного решения. Я говорю о судьбе господина Монтебелло. Хотя я понимаю, что, управляя таким большим отелем, как наш, вы не можете себе позволить руководствоваться сентиментальными соображениями, я хотел бы указать на то, что ваше решение причинило господину Монтебелло глубокое горе, что для него должность мажордома была не работой, а призванием, придающим смысл жизни, и что, уволив его, вы отняли у него все самое дорогое.
Переводчик переводил, а господин Ванг слушал. Он смотрел на меня, но молчал. Я решил задействовать неожиданное оружие — честность, хотя по стоическому лику владельца невозможно было оценить вероятность успеха.
— Судьба господина Монтебелло тревожит меня, — признался я, — ибо я считаю его своим другом и уже поэтому не смогу простить себе, если хотя бы не попытаюсь обратить ваше внимание на его горе. Все постоянные гости гранд-отеля «Европа» привязаны к мажордому и будут глубоко сожалеть о его уходе. Мы пробовали составить совместное заявление об этом, но не смогли найти устраивающую всех формулировку. Ведь мы европейцы.
Переводя последние слова, толмач засмеялся, и господин Ванг тоже залился хохотом. Я счел их веселье благоприятным предзнаменованием и рискнул выдвинуть альтернативный план действий.
— Что я особенно ценю в вас, господин Ванг, и что меня особенно восхищает, так это ваше понимание европейских традиций, ваш вкус, едва ли не более европейский, чем у европейцев, и то, как изящно вы умудрились подчеркнуть и упрочить сильные стороны этого старого европейского отеля. Новая люстра просто восхитительна, романтическая фотография Парижа на месте портрета Паганини придает фойе нужную меланхоличную атмосферу, а более английского паба, чем этот, не найти среди всех английских пабов Англии. Я предложил бы вам взглянуть на должность мажордома и личность господина Монтебелло тем же цепким взглядом, что и на прибыльный европейский фольклор.
Я не прошу вас отменить решение, ибо убежден, что отель нуждается в таком управляющем, как ваш переводчик, но со всей скромностью предлагаю поразмыслить над тем несомненным фактом, что управляющий есть в каждом отеле, и лишь весьма немногие могут похвастаться мажордомом с анахроничным колоритом и классом Монтебелло. Его европейские экстравагантность и стиль, ставшие редкостью даже в Европе, могли бы служить уникальной приметой отеля. Освобожденный от административных обязанностей, Монтебелло мог бы трудиться вместе с управляющим или под его руководством подобно редкостному музейному экспонату, и мне кажется, мог бы даже стать лицом будущих рекламных кампаний.
Вы понимаете, господин Ванг, что та Европа, которую вы можете продавать вашим соотечественникам как направление их мечты, должна быть сказкой и карикатурой своего сказочного прошлого. Монтебелло идеально вписывается в эту фееричную карикатуру, подобно напыщенному шпрехшталмейстеру, без которого и цирк не цирк, — в усыпанном блестками пиджаке с бесполезным кнутом и традиционным цилиндром, который он приподнимает в знак приветствия публики. Если Европа — музей романтических банальностей, которые вы можете эксплуатировать, то Монтебелло — его главный экспонат, который обязательно должен значиться в вашей коллекции. Допустим, возлагать на него конкретные обязанности и неэффективно, не знаю, вам решать, но его присутствие в отеле бесценно.
Так я говорил. Другого, более убедительного, ходатайства за господина Монтебелло мне придумать не удалось. Лучше выступить в его защиту я, по-моему, не смог бы, хотя во мне и шевельнулось чувство, что я его только что предал.
Переводчик перевел мои последние слова, и господин Ванг коротко ответил по-китайски.
— Господин Ванг согласен, — объявил переводчик.
— С чем именно? — уточнил я.
— С тем, что вы сказали, — ответил переводчик. — Вы его убедили.
Монтебелло был вне себя от счастья, или, выражаясь его словами, доволен и признателен. Вскоре после того, как я сообщил ему новость, которой он поначалу отказывался верить, ее официально, выступая в роли управляющего, подтвердил переводчик и поручил Монтебелло приготовить Зеленый зал к меренде, добавив, что, похоже, произошло недоразумение и никто вовсе не собирался увольнять почтенного мажордома, а хотели только освободить его от обязанности управлять компьютеризированной базой данных и предоставлять информацию на китайском языке, дабы он мог сосредоточиться на основных обязанностях, и переводчик рад, что недоразумение устранено.
Мне не терпелось поскорее сообщить другим постоянным гостям о благополучном исходе нашего совместного и солидарного выступления, и к полднику я поспешил в Зеленый зал, где, как и ожидал, застал французскую поэтессу Альбану и Большого Грека. Вот только я не ожидал увидеть их за одним столиком. Выглядели они как существа с разных планет. Он знал все о силе тяжести, а ее окутывало облако ядовитой разреженной атмосферы. Перед ним высилась трехэтажная сервировочная этажерка, на которой громоздились горы морепродуктов, и пузатый бокал сладкого белого вина, а она клевала миниатюрные круглые тосты с черной икрой. Еще сильнее, чем их поразительная совместная трапеза, меня удивило то, что Альбана с преувеличенной радостью замахала мне, приглашая присоединиться к ним.
— Выходит, протест имел успех? — спросила она.
— Наше продуманное, уравновешенное и почти единогласное заявление попало в цель, — подтвердил я. — Китайского начальника так впечатлило это типично европейское поигрывание дипломатическими мускулами, что он тут же спохватился и отменил свое решение.
— У нас тоже есть повод для праздника, — сказала Альбана.
— Сейчас вы, конечно, объявите о своей помолвке.
— Жаль, что ты не всегда такой сообразительный.
Большой Грек двинул меня локтем, одновременно засовывая в рот креветку, и широко заулыбался.
— Если это правда, — сказал я, — чему, конечно, верится с трудом, то такая новость требует бурных поздравлений, особенно в ваш адрес, господин Волонаки, ибо невозможно представить, чтобы мужчина где бы то ни было на свете нашел себе более любезную и кроткую супругу, чем вам удалось обрести в Альбане.
— Она и вправду мегасексапильная штучка, — сказал Большой Грек.
Альбана залилась смехом.
— А вот кроткой я бы ее не назвал, — продолжил он. — Вспомнить только, как она разошлась, когда добралась до моего греческого столпа.
Своей ручищей он схватил с этажерки устрицу и высосал ее. Альбана наклонилась к нему и поцеловала в губы.
— Альбана, тот поразительный факт, что ты даже не влепила ему пощечину за такие слова, — сказал я, — вынуждает меня заключить, что я или лицезрю неправдоподобную романтическую пьесу в традиции пошлой новогреческой комедии, или присутствую при зарождении любви, столь удивительной и нелепой, что она просто обязана быть настоящей.
— Ревнуешь? — поинтересовалась Альбана.
— А это входит в твои намерения?
— Поначалу входило, но теперь твоя ревность — не более чем приятный пустячок в довесок к событию, которое приятно — если не сказать желанно — и само по себе. Скажем так, это было бы вишенкой на торте, не более того. В конц