Скрипачка трогательно поклонилась, вдруг превратившись из виртуоза высшего класса в двенадцатилетнего ребенка, и продолжила концерт первым каприсом в ми мажоре, известным как «Арпеджио». Где-то на середине в фойе послышался тихий звон драгоценностей. Я было подумал, что своим волшебным исполнением девочка оживила в нашем воображении ушедшую эпоху Паганини, но то были настоящие драгоценности, а потом до нас донесся и шелест настоящего платья.
По ступенькам мраморной лестницы спускалась дама очень преклонного возраста. Одета она была полностью в белое, словно невеста. Кожа ее лица и рук тоже белела, словно пергамент древних фолиантов, на страницах которых можно найти то, что предано забвению. Серебристые седые волосы сзади были заплетены в косу. Вся ее фигура была тонкой и хрупкой, почти прозрачной, будто в живых оставалась лишь малая часть старой дамы, но в ее осанке и нетвердой походке сквозило неуловимое достоинство, помнящее о блестящем прошлом. Только ее глаза — ярко-синие и сияющие, как у девочки, — светились жизнью.
Я понял, кто она. Вообще-то, я уже оставил надежду когда-нибудь с ней познакомиться. Паганини выманил ее из таинственного первого номера. Я вздрогнул. Не потому, что боялся ее, нет, — она каким-то необъяснимым образом внушала благоговение. Скрипачка остановилась. Старая дама жестом призвала ее продолжать. Девочка заиграла каприс заново. Монтебелло вскочил, чтобы сопроводить старую даму к стулу в первом ряду, рядом с собой. Она села и сжала его морщинистую руку в своей узкой белой, как молоко, пергаментной ладони.
Китаянка исполнила почти половину всех каприсов Паганини блестяще, один виртуознее другого. Наконец концерт закончился, и старая дама поднялась, чтобы поблагодарить ее. Когда она, в белом, встала рядом с девочкой, в красном, оказалось, что они почти одного роста. Старая дама материнским, не нуждающимся в словах жестом положила свою белую руку на черноволосую головку. Потом она медленно приблизилась к камину и, остановившись, впилась напряженным взглядом в черно-белую фотографию Парижа в рамке.
— Наверное, у нее много дорогих сердцу воспоминаний об этом городе, — прошептал мне по-английски сидевший рядом китаец.
— Она видит прошлое, — прошептал я в ответ. — Она смотрит на то, что висело здесь раньше.
Старая дама обернулась и поманила Монтебелло. По ее щекам текли слезы. Он взял ее под локоть и повел обратно наверх. На следующее утро нам сообщили, что она умерла.
Глава двадцать пятая. Песок в звездах
А потом Клио предложили работу в Абу-Даби. Я думал, это шутка. Она поначалу — тоже, но если у меня с теми краями ассоциировалась только пустыня, в которой искусствоведу жизни нет, то Клио хотя бы знала, что в этой пустыне, как ни странно, строится один весьма престижный оазис, откуда и исходило предложение.
В Абу-Даби открывался филиал Лувра. Столица ОАЭ и правительство Франции заключили соглашение, по которому одна сторона делилась с другой авторитетом старого громкого европейского имени в обмен на кучу нефтяных долларов. Шейхи не только потратили около шестисот миллионов евро на строительство музея, но должны были заплатить еще пятьсот двадцать пять миллионов за бренд. По замыслу, у них имелось тридцать лет на то, чтобы выйти на рынок искусства и постепенно сформировать собственную коллекцию. А пока в музее будут выставляться работы из собрания Лувра. Соглашение о передаче картин во временное пользование стоило шейхам еще семьсот сорок семь миллионов. Сумма на первый взгляд гигантская, а уж для парижских кураторов — все равно что манна небесная, просыпавшаяся посреди пустыни на их пресыщенные головы, но по сравнению с состоянием, которое арабам предстояло потратить на приобретение собственной коллекции, — сущие гроши. Недавно они совершили первую покупку, знала Клио, — «Спасителя мира», приписываемого (по ее мнению, ошибочно) Леонардо да Винчи, и за одну эту картину размером шестьдесят пять на сорок пять сантиметров выложили четыреста пятьдесят миллионов долларов.
То были цифры. Они говорили сами за себя. Эмиры взялись за дело всерьез, и музей должен был открыться в обозримом будущем. Оставалось загадкой, почему они решили написать дотторессе Клио Кьявари Каттанео из венецианской Галереи дель Сейченто, ранее служившей секретаршей продажного аукциониста в сказочном генуэзском замке, и пригласить ее за их счет в столицу ОАЭ, чтобы обсудить условия плодотворного сотрудничества. Если мы хотели избежать разочарования, разумней было исходить из того, что это розыгрыш.
Клио порасспрашивала коллег, и оказалось, что она не единственная. Некоторые другие искусствоведы тоже получили подобное приглашение. Как раз сейчас будущий музей вербовал научных сотрудников, отдавая предпочтение молодым европейским ученым, специализирующимся на старом искусстве. Узнав об этом, Клио решила рискнуть и ответила на письмо, попросив объяснить, почему обратились именно к ней, хотя понимала, что в ответ вполне может прийти здоровенный смайлик с высунутым языком: попалась!
Но она получила вежливое, подробное, серьезное письмо, в котором объяснялось, что музею требуется эксперт в области итальянской живописи шестнадцатого — семнадцатого веков, особенно специализирующийся на Караваджо, и что ее публикации об этом художнике произвели впечатление. Клио подозревала, что имеются в виду ее статьи в журналах, которые она по большей части собиралась опровергнуть в своей монографии, если когда-нибудь найдет время на то, чтобы ее закончить, но об этом в музее, конечно, знать не могли. Вдобавок Клио сочли ценным кандидатом благодаря ее многолетнему опыту работы в одном из главных аукционных домов Италии. Клио рассмеялась: об этом стоит рассказать Камби, ее бывшему начальнику. Кто бы мог подумать, что тонкости мошеннической торговли паутиной и затхлым скарбом могли рассчитывать на особый интерес в государствах Персидского залива. Но решающим фактором, закрепившим ее превосходство над другими кандидатами с похожим резюме, оказалось то, что Клио недавно организовала важный конгресс о будущем музейного мира.
Клио была поражена: «Откуда они все это знают?» Небольшое расследование показало, что ответ на этот вопрос выглядит намного проще, чем безумные сценарии шпионажа и контршпионажа, которые мы немедленно нафантазировали себе в мельчайших подробностях. За кадровыми рекомендациями арабы обратились к французским партнерам. И главным советником оказался хранитель французского культурного наследия Жан Клер. Круг замкнулся. Так, может быть, это все-таки был не розыгрыш?
Сей осторожный вывод поставил нас перед серьезной проблемой. Ведь если предложение нешуточное, над ним нужно задуматься не на шутку. Аргументов «за» было множество. Клио всегда мечтала работать в крупном музее. То, что коллекция еще не сформирована, делало предложение еще более заманчивым. Проводить наступательную и экспансивную политику закупок, имея в распоряжении достаточные средства, вместо того чтобы милостью божией выхлопотать должность в учреждении, расцвет которого далеко позади и которое теперь, в условиях постоянно уменьшающихся субсидий, ведет арьергардные бои за поддержание в приличном состоянии того, что было собрано в лучшие времена, — это по европейским меркам небывалая роскошь. Клио могла стоять у колыбели коллекции, а не у ее смертного одра. Это все равно что служить во Флоренции в эпоху Медичи, вместо того чтобы работать где угодно в Европе сегодня или завтра. О вознаграждении в письме не упоминалось, но, скорее всего, оно превосходило все ожидания. Вдобавок Клио не пришлось бы от многого отказываться. Ее работа в Галерее была приемлемой лишь при отсутствии лучших вариантов. Продление контракта на следующий академический год еще не подтвердили. Через полгода она вполне могла остаться без места.
То были веские преимущества. Объективных недостатков, собственно, и не имелось, если не считать того, что все это казалось очень плохой затеей.
— В крайнем случае поработаешь недолго, — сказал я. — Такой опыт неплохо смотрится в резюме. Найти потом что-нибудь другое будет намного легче.
— Меня, вообще-то, еще не взяли.
— Нет, конечно. Но скажем так: тебя очень настойчиво зовут на собеседование.
— Не знаю, Илья.
— Поговорить-то с ними можно.
— Кажется, я боюсь.
— Поедем вместе, — предложил я. — В Абу-Даби я еще не бывал. Отнесемся к этому как к шутке.
Клио написала, что приедет, и мы забронировали билеты. Как ей и обещали, музей немедленно компенсировал их стоимость. Это была не шутка.
Я записываю все так, как оно происходило, не заостряя внимания на внутреннем сопротивлении и неловкости, которые чувствую сейчас, когда пишу. Если говорить честно (а я здесь честен), то надо признать: беспокойство снедало меня и тогда. Анализируя мою тогдашнюю тревогу в профессиональных терминах, можно сказать так: я не люблю внезапные повороты сюжета. Лувр Абу-Даби и наша поездка туда стали для нас полной неожиданностью. До начала этой главы я и не слыхал о существовании этой арабской «стройки века». Я бы с радостью предвосхитил такой оборот событий в предыдущих главах, как следует подготовил и обосновал его. Моя уверенность в сюжете от этого только возросла бы.
Глядя на произошедшее сейчас, когда мне известен конец этой истории, я понимаю, что проблема заключалась как раз в этом: в моей нелюбви к внезапным сюжетным поворотам. Чтобы оценить резкие, неоправданные пируэты повествования, мне недостает гибкости. Это свойство характера, и оправдываться я не пытаюсь. Назовите меня традиционалистом, назовите меня каталептиком, в крайнем случае — суровым и несгибаемым педантом, но факт есть факт: я предпочитаю выстраивать цельную сюжетную линию. Клио была права, упрекнув меня в композиционной ригидности. Однако то, что она снова и снова обвиняла меня в привязанности к прошлому, несправедливо. Я не знаю, как быть с будущим, логичным образом не вытекающим из прошлого. А может, обвинение все же заслуженно и прошлое мне в целом ближе будущего. Я ведь европеец. И теперь могу это признать. Сейчас уже все равно.