ли, что всякий раз, принимая решение, он как бы между прочим, вслед за числом артиллерийских стволов и танков, интересовался и тем, сколько подано заявлений в партию накануне новой операции. Да многое рассказывали о командарме...
Сейчас в штабном автобусе заседал Военный совет армии. Офицеры связи прогуливались невдалеке, ожидая боевого приказа, который надо будет срочно доставить в соединения и части. Алексей сидел на пеньке и думал, что вот здесь, на лесной поляне, в который раз решается судьба десятков тысяч солдат и офицеров, — завтра они должны прорвать немецкую оборону и выйти к исходу сентября на днепровский берег. В распоряжении командарма сотни орудий всех калибров, и он, конечно, вовсе не обязан знать, что есть на свете противотанковая батарея старшего лейтенанта Братчикова, на которую вполне можно положиться в критическую минуту: она не дрогнет, не подведет. Трудно, наверное, очень трудно думать одному за всех; но и всем за одного думать тоже нелегко: так и кажется, что этот один может чего-то недоучесть, так и хочется подсказать ему (кто же на войне не подсказывал мысленно своих решений!).
Военный совет продолжался не больше часа. Генералы вышли из автобуса. Витковский был мрачным, совсем не похожим на того Витковского, который шутил с солдатами насчет орехов.
А Глаголин добродушно улыбался. Подойдя к артиллеристам, он сказал:
— Отдыхайте, отдыхайте, истребители танков. Дойдет и до вас очередь. Кто командир батареи?
— Старший лейтенант Братчиков! — молодцевато вскинув руку к козырьку, доложил Алексей.
— Запасник?
Алексей чуточку смутился от его неожиданного вопроса.
— Так точно, запасник.
— Откуда?
— Техник-строитель из Орска.
— Давно командуете батареей?
— Третий месяц, товарищ генерал-лейтенант.
— Видите, Павел Фомич, — по-свойски обратился командарм к Витковскому, — теперь не сразу отличишь запасника от кадровика. Это верный признак середины войны. Недаром говорят, что русские долго запрягают, да быстро едут.
Витковский промолчал.
— Как воюете? Есть ли у вас больные танкобоязнью? — продолжал расспрашивать Глаголин.
Алексей ни с того ни с сего признался, что был один такой — и под пулями выстаивал, и под бомбежкой не терялся, а перед танками робел. Пришлось отправить его в дивизионный артполк.
— Правильно сделали. Храбрость редко бывает универсальной. Я знал одного великолепного летчика, который не любил быстрой езды на автомобиле. Если кто-нибудь подтрунивал над ним, он оправдывался: «В воздухе все могу, а на земле тушуюсь!»
Солдаты ловили каждое его слово: так с ними никто еще не разговаривал о смелости. Командарм не называл их ребятами или ребятками, не подделывался под Кутузова, но все видели в нем простого, умного человека, который сам вышел из солдат и знает солдатскую душу не по книгам. Алексей невольно сравнивал двух генералов: «Хорошо все-таки, что не Витковский, а Глаголин командует армией».
— Желаю вам полного успеха, товарищи, — говорил на прощание командарм. — Надеюсь, не подведете старшего лейтенанта, техника-строителя из Орска! Если честь победы под Седаном принадлежала, как говорят, германскому школьному учителю, то честь нашей победы под Берлином будет принадлежать строителям.
И солдаты после его отъезда заговорили только о нем, позабыв на время про Витковского, выдержке которого завидовали все. «Храбрость редко бывает универсальной», — вспомнил Алексей слова Глаголина, стараясь лучше понять их смысл. Чего скрывать, он был доволен, что генерал-лейтенант не прошел мимо батареи, даже поинтересовался, кто ее командир — запасник или кадровик. Возможно, его вопрос был отзвуком какого-то разговора на эту тему на заседании Военного совета? Кстати, почему Витковский ходит мрачный? Попало, может быть, ему? Но за что? Плохо, когда высокое начальство не в духе перед боем.
Время близилось к обеду. В сторону передовой потянулись дымящиеся кухни. А о противотанковом дивизионе, остановленном на полпути, словно и забыли. Всегда вот так: застрянешь где-нибудь между ближним тылом и передним краем — и довольствуйся своим энзэ. Майор Синев распорядился выдать бойцам мясные консервы, сухари, приготовить чай. Расстелив плащ-палатки под деревьями, артиллеристы принялись за еду.
В полусотне метров от них стояли машины Витковского: трехосный автобус отечественного производства, трофейный «штейер» и новый «виллис». (Он обычно выезжал в войска с целой оперативной группой: если не хватало штатных офицеров, брал с собой кого-нибудь из резерва штаба армии.) Наблюдательный пункт командарма находился на северо-западе, за лесом, в четырех километрах отсюда: НП командира дивизии располагался сразу же за железной дорогой Харьков — Лозовая, а здесь, на обратном склоне высоты 206 и 9, временно обосновался генерал-майор Витковский, готовый в любую минуту появиться в землянке п о д ш е ф н о г о комдива. Да он бы уже был там, если бы не отложили наступление до завтра. Наверное, потому и хмурится, что сам оказался в непредвиденном резерве.
Но вскоре Витковского развеселил младший лейтенант Соломкин, переводчик, которого прислал начальник разведотдела штарма[2]. Соломкин привез с собой немецкий журнал с портретом и биографией Витковского.
Алексей бросил есть, услышав громкий смех офицеров, собравшихся у «виллиса».
Витковский стоял в центре круга, рядом с ним щупленький Соломкин в забрызганной шинели не по росту и с «парабеллумом» на отвисшем ремне без портупеи. В другое бы время генерал строго взыскал бы с младшего лейтенанта за такую выправку, но сейчас он будто и не обращал внимания на жалкий вид этого юнца в погонах.
— Постой, повтори последнюю фразу! — весело потребовал он.
— Есть. «Витковский, происходя из богатой семьи, тщательно скрывает, что его отец был дворянином».
— Вот шельмецы! Вот бродяги!.. Уж не считают ли они меня сыном того врангелевского генерала Витковского, который в двадцатом году высаживал офицерский десант под Перекопом?.. Читай дальше, только поточнее переводи.
— Есть. «Свою карьеру Витковский начинал в войсках НКВД, где с успехом продвигался по службе и в двадцать четыре года стал командиром конвойного полка. Его заметили, перевели в армию. Витковский с восточным фатализмом верит в свое военное счастье, не щадит ни себя, ни подчиненных. Но тайно носит под орденами крестик с распятием Христа».
— Крестик?! — Он смеялся молодо, заразительно, облокотись на радиатор «штейера». — Крестик, крестик! А!..
Это привлекло внимание солдат, они образовали второй полукруг за плечами офицеров.
— Что ж, давай дальше.
— Есть дальше. «Пленные рассказывают, что сами видели, как Витковский, будучи командиром дивизии, молился в окружении под Киевом. Перед любой атакой он обычно говорит: «С богом, ребята!» Таков этот типичный представитель сталинского генералитета».
— Довольно, ну их к дьяволу, этих христианских биографов!
— Дальше уже неинтересно, — сказал Соломкин, — перечисляются должности, которые вы занимали, и все прочее.
— Оставь на память, — он взял журнал, с любопытством взглянул на свой портрет. — Вот, черти, как работают! И откуда это все у них?
— Разведка, — многозначительно сказал Соломкин.
— Что ж, все правильно, за исключением дворянского рода, крестика и молебна в окружении под Киевом.
— Пропаганда, — с тем же значением добавил младший лейтенант.
Витковский улыбчиво покосился на этого мокрого цыпленка с «парабеллумом», слегка поморщился от его никудышной выправки и спрятал немецкий журнал в роскошную полевую сумку.
— Что нового? — спросил он офицера связи, вернувшего с НП комдива.
— Разрешите доложить, товарищ генерал, противник не проявляет никакой активности...
— Америку открыли!
Противник действительно не проявлял ни малейшей активности. Артналеты по ближним тылам прекратились, ружейно-пулеметная перестрелка на переднем крае стихла. Фронт дремал под осенним небом, в котором осторожно, среди туч, плыло на запад уставшее за лето солнце. Парило. Вечером или ночью снова пойдет дождь.
Алексей лег на разостланную шинель, раскинул руки. Какое блаженство лежать и всматриваться в небо, мягко освещенное из глубины, сквозь матовые абажуры облаков, рассеянным светом сентябрьского полдня! Рядом с ним лежали его бойцы. У них сегодня столько впечатлений, что хватит разговоров на неделю. Ну, конечно же, они говорили о Глаголине и Витковском. Солдаты всегда идеализируют генералов. Солдаты не терпят вольных суждений о генералах — это больно задевает их лично. Потому-то Алексей и не удивлялся, что они с таким восторгом отзывались и о командарме, и о его заместителе, наивно приписывая им все воинские доблести (так вот и слагаются на войне легенды, которые передаются из уст в уста). О Витковском, например, было сказано сейчас, что он вывел из-под Киева не только свою, но и две соседние дивизии; что сам Гитлер приказал не упускать Витковского из виду, строго следить, где тот появится, чтобы не застал врасплох. А Глаголин будто бы кончил не только академию Фрунзе, но и Берлинскую военную академию, когда в Германии были у власти социал-демократы, и теперь гитлеровцы боятся его пуще огня, — ведь он знает всю подноготную немецкой тактики.
Алексей притворился спящим, ему доставляли истинное удовольствие эти выдумки солдат, — они могли фантазировать без конца. Разве лишь жен своих они идеализируют еще больше...
Нет, нельзя, видно, на фронте притворяться спящим, — обязательно уснешь. Уже вечерело, когда Алексей очнулся, встал, виновато огляделся. Как же это никто его не разбудил?
За высотой 206 и 9 завязывалась реденькая перестрелка. Автоматные очереди были звонкими, будто передовая приблизилась к подножию высоты. Дальние холмы на востоке вырисовывались с картинной четкостью, и омытый дождями лес отливал чистой синевой.
Первым, кого увидел Алексей, был Витковский. В одной гимнастерке, туго подпоясанный простым ремнем с глянцевитой кобурой, в начищенных до блеска сапогах, он прогуливался около штабных машин, заложив руки за спину. Он-то, конечно, не прилег ни на минуту. А командир противотанковой батареи дрых, как убитый, три часа. Может быть, Витковский не раз подходил к нему, стоял над ним, укоризненно покачивая головой, и не разбудил, пожалел запасника. Что и говорить, неладно получилось. Одним словом, не скоро выйдет из техника-строителя настоящий командир.