Зёма больше не контролировал ситуацию.
Глава 20Явь
Пробуждение от боли в плече было не из приятных. Неудачно повернувшись на бок, Зёма очнулся в антирадиационной комнате. Рядом лежало тело адмирала Брусова. Уже остывшее. Жутко болели ноги, плечи. Но не так, как что-то вопило внутри, терзая не столько физической болью, сколько внетелесно. Душа? Дух? Совесть? Сам планетарный ИИ сгорит в поисках определений.
— Дядя, очнись! Дядя! — послышалось сбоку.
«Опять „дядя“. Я где-то это слышал», — подумал Зёма и поднял тяжёлую голову.
В свете утрешнего солнца, льющегося из-под потолка розового вагона через открытую дверь, увидел спасённого в схроне пацана. Он стоял над завхозом, придерживаясь за край дверного проема. Паренек еле-еле держался на ногах. Бледный как моль, с кровью на лбу, он смотрел исподлобья. Высохшие, потрескавшиеся губы говорили о том, что хочет пить.
«Надо его напоить. Так, где же мои силы-то?»
— Дядя, очнитесь. Надо уезжать. Ехать надо. Слышите? — почти шептал он настойчиво, пока Зёма пытался собраться с мыслями и проанализировать ситуацию.
В голове все плыло. Получалось не очень. Да какой там не очень — ни хрена не получалось!
— Ехать… да, — пробормотал Зёма, пытаясь понять, что вообще происходит.
Слова удались с трудом. Щека кровоточила, язык с недоумением пролез наружу через дырку в ней.
Вот так сюрприз. Выходит, щеку не зашили? Плечо болело. Порванный антирадиационный костюм, сукровица и высокая температура вместе говорили, что боль в плече неспроста — что-то там явно было лишнее. Выходит, и рану не заштопали. Но как же так? Отчетливо ведь помнил, что Ольха штопала. Иголка перед глазами, свет фонарика в глаза.
— Дядя, вставай, — упорно бормотал малец бледными губами. Он тоже говорил с трудом и, казалось, вот-вот упадет. — Уезжать надо. Очень надо. Она близко.
Проморгавшись, Зёма понял одну вещь. За время всех галлюцинаций он знал о своих ранениях, но не чувствовал боли как таковой. Возможно, боль была связана с отголосками этой, настоящей боли. А теперь он наконец-то очнулся? Чем доказать можно? Ничем. Только боль подскажет, что всё ещё жив.
— Да… встаю.
«Так, отдых был? Вряд ли. Кто бы дал мне отдыхать? Десятки убитых у схрона, паровоз без угля, Искатель бродит у состава, мутанты эти ещё. Значит, отключка была, но отдыха не было… А Ольха была? Ленка была? Нет, конечно. Выходит, что все ЭТО привиделось с тех пор, как вернулись из рейда в схрон?»
Зёма поднялся и, покачиваясь, обошёл мальца. В розовом вагоне в проходе лежали окровавленные носилки, бинты, противогазы, ботинки, оружие. Переступая через них, или невольно наступая, юноша пошёл по составу. Малец тенью двинулся за ним.
— Погоди, дядя. Я должен идти с тобой.
— А… хорошо, — Зёма не знал зачем, но спорить даже с ребёнком сил не осталось.
В голове был бедлам, болью стегало тело, а во рту как песка насыпали. Больше всего на свете хотелось пить. И слова… Так странно говорить с порванной щекой. Получалось с присвистом.
Члены экспедиции валялись кто где, грязные, обессиленные, многие в крови. Они лежали в беспорядке, почти как мёртвые, часто прямо друг на друге. Костюмы всё ещё были на них. Попытки привести их в чувство ни к чему не приводили. Спали мёртвым сном в своих персональных галлюцинациях.
Среди прочих Зёма нашёл и Таранова. Он не был связан, никого этот пленник не интересовал. Потратив с минуту на извлечение ремня из штанов Пия, Зёма сцепил руки сталкера за спиной. Так надёжнее.
Ленка оказалась рядом с купе, лежа в проходе. СВД её, однако, покоилась на столике рядом. Зажав щеку одной рукой, завхоз забормотал:
— Лена? Лена, очнись.
Ноль эмоций. Тело вообще не реагировало на раздражители. Разве что дышало. Живая. Но поднять сил нет.
Ноги были как не свои. Добраться до резервуара с водой было самой верной идеей. Прижимая щеку и терпя боль, юноша с ходу выпил литр. Жидкость придала сил. Налил стакан воды и мальцу, протянул.
Он лишь пригубил и отставил стакан в сторону. Бледные губы слабо прошептали:
— Иди, дядя. Иди. Надо спешить. Она близко.
— Да кто она-то?
— Хозяйка.
— Хозяйка чего?
Ребёнок лишь пожал плечами, борясь то ли со слабостью, то ли со сном.
— Ложись, малой, отдыхай. — Зёма настойчиво усадил его на нижнюю полку здоровой рукой.
Тот слабо запротестовал, но едва голова коснулась подушки, отключился. На наволочке расплылось красное пятно, но с этим доктор, которому самому требовалась операция, ничего не мог сделать.
Едва положив ребёнка на нижнюю полку своего купе, Зёма ощутил такую волну боли, что пришлось стиснуть зубы. До Амосова пришлось добираться в невольных слезах.
Всё повторялось как в странном сне. Та же печь, та же скинутая одежда, тот же последний дефицитный уголь в огонь, та же суета, лишь бы успеть. Разве что Амосов не изрыгал проклятья под ногами, и носить уголь на лопате приходилось по большей части одной рукой.
Голова разрывалась от боли, словно шустрая белая тварь пробралась под черепок и пожирала мозг. Это давление было невыносимо. Перед глазами летали мухи. Но печь прогрелась, давление в котлах поднялось. Тягач дёрнулся и покатил состав по рельсам.
Насколько Зёма помнил состояние парня — тот был не жилец. А он очнулся и даже сам пришёл в розовый вагон. Медицина бессильна констатировать смерть, когда больной хочет жить.
Завхоз подошёл к бронированному стеклу, наблюдая за целостностью рельс впереди. Верно, всё было бредом: совсем недалеко уехали от Уссурийска. Похоже, за городом и накрыло волной, что после встречи с титанами в схроне уже не казалось вымыслом.
Или сами титаны накрыли торсионной волной? Пацан говорил о какой-то Хозяйке. Может, сам бредил? Хозяйка чего?
Продолжая смотреть в окно на ровные, блестящие рельсы бархатного пути, Зёма припомнил свои глюки — от бурных встреч с девушками в купе до геройских подвигов у леса. Выходило, что странный сон осуществлял самые тайные мечты и одновременно вытаскивал самые страшные ужасы из глубин души. Надо же, размечтался во сне: солнышко, птички поют, звери бегают по лесу. Девушки любят и даже обожают. Романтик недобитый.
На самом деле в окно видны были только низкие серые тучи. Лес по краям железнодорожной насыпи стоял чёрный, вода переполняла канавы так, что ухнуть туда можно было с головой. Стоячие болота на склонах, поваленные деревья, кусты. Будь у природы больше летнего времени, насыпь давно бы обросла кустарником. Но с этой более чем затянувшейся зимой у деревьев не было шансов завоевать поля. Так мало было тёплого времени.
Проехали утонувший в канаве армейский грузовик. Дороги и раньше заставляли желать лучшего, а после Конца Света и подавно. Дав поезду полный ход, Зёма заметил новую странность: чем дальше отъезжали от Уссурийска, тем меньше болела голова. Сначала пропало давление, ушло ощущение муравьев под черепной коробкой. Затем потихоньку стала пропадать боль. Осталась только боль в щеке и плече, но после пережитого это почти не замечалось. Тело ещё не переключилось на новый источник опасности.
Экспедиция словно удалялась от какой-то опасной зоны. Не только радиационной, но ещё и телепатической. Вот что можно было считать истинными артефактами нового мира.
«Надо срочно пересчитать людей! Демон и Ольха наверняка живы!» — запоздало всплыло в мозгу.
В тендерном вагоне заворочался Амосов, держась за голову.
— А-а-а! Пресвятая Богородица, дайте рассола! — было его первое требование. — Это была лучшая пьянка со времен студенчества. Зёма, ты — человек!
Пришлось вновь прижать щиплющую щеку, чтобы заговорить:
— Припомни лучше, когда ты последний раз пил, Кузьмич. Сопоставь все факты, так сказать.
— А что не так?
— Всё не так. Не было ничего.
— Как? Я же как сейчас помню: я, ты, мужики, закусь… — Кузьмич недоверчиво смерил взглядом, намекая, а не страдает ли завхоз провалами в памяти после гулянок.
Пришлось покачать головой, продолжая зажимать щеку.
— Вот те на, — вздохнул машинист.
— Принимай дозор, рулевой. У меня дела. Пойду будильником поработаю по составу.
— Как скажешь. — Кряхтя, машинист поднялся и принялся за работу.
Первым делом пришлось расталкивать Пия в жилом вагоне. Парень был без ранений, странно улыбался, как будто видел что-то очень хорошее в своих видениях. Вырывать его из царства грез было почти преступлением, но стоило разбудить, как без спора, почти с ходу, он побежал в крытый тендер-вагон и принялся кидать остатки угля в печку.
— Подъём, народ! Шустро! — Зёма пытался кричать, но щека не позволяла сильно разевать рот. — Ольха! Где этот лысый эскулап? Найдите мне срочно доктора! Всем остальным немедленный подъём! Будим друг друга! Офицеры, пересчитать народ! Доклад о состоянии личного состава через десять минут!
Зёма и забыл, что никто не назначал его главным, но по приобретенной во сне привычке руководил так, что слушались его без возражений.
Ольха очнулась в женском купе под столиком, зажимая голову обеими руками и бормоча под ноги:
— Какие ещё русалки? Привидится же.
Многие были в расстегнутых костюмах радиационной защиты, и Зёма стал опасаться, что некоторые прошли в состав, миновав процедуру антирадиационной комнаты. Но внутренние счетчики не пищали.
— Дока, быстро зашей мне щеку, надо прокричаться!
— Щеку… Скажешь тоже. — Ольха подняла голову, треснув себя в грудь кулаком: — Да я русалке ноги пересадила!
— Ценю твой сказочный подвиг, — кивнул Зёма, — но сейчас мне нужен твой трезвый ум. Соберись. У нас много работы. Где Вики?
Ольха принялась бить себя по щекам, стараясь как можно быстрее прийти в себя. Помог только полный стакан воды, выпитый натощак.
С Викторией пришлось провозиться дольше. Вся в слезах, она долго не могла прийти в себя.
Физик группы видела ни много, ни мало — гибель мира.