– Конечно, хорошо, – засмеялся Лавр, – только ведь никто не знает, как это сделать.
– На то и наука! А? У вас есть какие-либо соображения? – и начальник перешёл на шёпот: – Мы имеем заказ, не скажу, от кого.
– Соображения… – протянул Лавр. – У меня… Хм. Есть, конечно. Наверняка всё зависит от форм электромагнитных полей в атмосфере. При каких-то параметрах радиоволна проходит. При каких-то – нет. Надо количественно измерять электрические заряды в воздухе, сравнивать с прохождением волн…
– Скажите, вы бы взялись за создание такого измерителя? У нас, понимаете, один уже брался, но спёкся. Отказался, короче. А Миша Козин мастерит магнитофон.
– Да… Задачка. Но интересно.
И Лавр с головой ушёл в новую работу.
Сделал прибор: шкала, стрелка на оси, спиральная пружина. Установил две гребёнки из тонких алюминиевых пластин, входящих друг в друга, не соприкасаясь: одна неподвижная, другая подвижная, нанизанная на ось прибора, как шашлык на шампур. Электрические заряды, воздействуя на них, выталкивают подвижную гребёнку из неподвижной. Это вращает ось, преобразуя измеряемую величину заряда в силу/момент силы, поворачивающий ось со стрелкой.
Знакомый часовщик Сёма с Тверской изготовил ему пять сверхтонких спиральных пружинок, и Лавр отобрал одну самую мягкую. И он очень точно сбалансировал прибор, чтобы малые силы отталкивания зарядов приводили к существенным перемещениям стрелки. Иначе говоря, изделие отличалось сверхчувствительностью.
Пришлось, конечно, побегать, выпрашивая то тут, то там нужные материалы. По его просьбе Кубилин заказал на 1-м Московском часовом заводе подвес на рубиновых камнях, да ещё и с накладными камнями на торцы цапф.[31] Заводской мастер, передавая заказ, без всякой скромности заметил:
– Такого качества вы не найдёте даже в Швейцарии.
А часовое масло для своего прибора Лавр взял как раз швейцарское.
Он работал, удерживая в голове своей мысль, что, возможно, эти исследования помогут ему понять природу своих странных «реальных снов». Что-то ведь происходит особое в атмосфере, раз его разум переносится в другие времена, подобно радиоволне…
Работа над радиодальномером требовала поездок по Москве в поисках деталей. А Москва – такой город, что куда б ты откуда ни ехал, а в центре города обязательно окажешься. Вот и забежал однажды Лавр в университет – а там была большая перемена. Вошёл во двор, огляделся, и сразу увидел Колю Сигала. Подошёл, хлопнул по плечу:
– Здорово, старина! Как жив?
– Ой, Грошик! – обрадовался тот. – Не надеялся тебя вновь увидеть. Думал, ты забился в угол и зализываешь раны. А ты ничего, весёлый.
– Нам не страшны ни льды, ни облака, – усмехнулся Лавр. – Зашёл поблагодарить тебя за поддержку на том собрании.
Коля рыскнул глазами по сторонам, сказал вполголоса:
– Наказали нас с тобой ни за что, я думаю. И выгнали тебя несправедливо.
– Справедливости в мире вообще мало, – ответил Лавр. – На всех не хватает.
– Но надо бороться. Я, вот, подал заявление на пересмотр. А ты апелляцию подал?
– Нет.
– Учат: будь честным, помоги товарищу, подставь плечо, а когда я так и поступил, вкатили мне выговорешник.
– Без занесения?
– Без.
– Знаешь, Коля, не хочу прослыть Кассандрой, но своим заявлением ты добьёшься только выговорешника с занесением.[32]
– Это ещё почему?
– Скажут, потому что не осознал. Ведь меня исключили?
– Ну.
– Значит, подставляя мне плечо, ты поддерживал негодного комсомольца. А требуя пересмотра своего дела, ставишь под сомнение решение собрания о моём исключении.
– Ставлю. Тебя ни за что выгнали.
– Коля, умоляю: забери заявление. Или ты заодно с комсомолом во всех его глупостях, или затопчут в грязь. Ты меня поддержал, и хватит: я благодарен. Даю добрый совет. Выговор через полгода снимут, а будешь трепыхаться, сделаешь себе только хуже.
– Ну, ты циник, – расстроился Коля. – Ты же предлагаешь мне плюнуть на идеалы.
– Придётся выбирать: или идеалы, или Устав комсомола. Идеалы вещь умозрительная, а Устав – реальная. Живи, Коля, в тех условиях, которые тебе предлагает реальность.
К ним подтянулись ещё двое однокурсников, и они вынужденно прекратили этот разговор. Один из вновь подошедших переживал, что не сдаст немецкий язык. Другой выспрашивал у Лавра, не знает ли тот кого-то, кто может сдать комнатку бедному студенту. Лавр не знал.
Разговаривая, он заметил, что в сторонке остановилась и смотрит на него ещё одна бывшая его соученица, Леночка Перепёлкина. Когда парни ушли, Лавр подошёл к ней.
– Здравствуй, – шепнула она, улыбаясь.
За столетия его жизни опыт, сын ошибок трудных, выработал в Лавре способность интуитивно разделять сферы деятельности так, чтобы интересы разных сфер не перемешивались. Если он где работал, то там он работал. Где учился – там учился. А если любил женщин, то, значит, любил женщин.
Эта Леночка увлекалась лёгкой атлетикой, и они виделись не только в аудиториях, но часто вместе попадали в спортзал. Конечно, он знал, что интересен ей. Но учёбу, спорт и девочек смешивать не мог! Те, с кем он учился, были не женщинами, а студентками или спортсменками: в их отношении его инстинкты отключались.
Но теперь-то Леночка не была ему соученицей?..
– Здравствуй, Леночка! – радостно сказал он. – Да ты, смотрю, похорошела за дни моего отсутствия!
Она удивлённо махнула ресницами, сказала гордо:
– Я всегда была хороша! Просто раньше ты меня не замечал.
– Боялся. Если б я тебя заметил – всё, прощай, учёба! Думал бы только о тебе.
– Врёшь ты, Гроховецкий, – с чувством сказала она. – Но врёшь красиво. Где ты теперь? Куда делся?
– Работаю в артели. Создаю новую технику.
– Ты и в технике разбираешься?! Надо же. А спорт бросил?
– Боксирую в «Трудовых резервах». Иногда плаваю. Но бывают и у меня свободные вечера. Сегодня, например. А ты? Чем занимаешься сегодня вечером?
– Сегодня тренировка. Зато завтра свободна.
– А живёшь где?
– На Малой Болвановке. Знаешь, это на Таганке.
– Ещё бы я не знал. От меня десять минут пешком…
В библиотеке, где его мама работала методистом, проходил ежемесячный «санитарный день». Мыли полы, окна и стены, убирали книжную пыль; где надо, красили, что надо чинили. Библиотеки – учреждения идеологическими, контролировали в них чистоту и порядок строго, но, тем не менее, санитарные дни были короче других рабочих дней. Расходиться было можно сразу по окончании работ, а потому сотрудницы, для ускорения, приводили в помощь своих детей.
Если при царизме в библиотеках работали исключительно мужчины, то в советской России произошёл странный кульбит: библиотекарями оказались одни женщины. И на уборку помещений с ними шли только дочери, а мальчики – ну, если совсем маленькие. Взросленькие мальчики не желали заниматься непрестижным трудом. Лавр, всегда приходивший помогать матери, был исключением, и естественно оказался в этом весёлом коллективе любимчиком. Вся тяжёлая работа и ремонт были на нём. Он чинил столы и стулья, рамы и фрамуги, каталожные ящики и дверные замки, отвечал за электрику.
Дочки – помощницы маминых сотрудниц, чем старше становились, тем чаще желали наводить порядок именно в тех помещениях, где занимался какой-либо работой Лавр – а он только посмеивался. Наконец пришёл день, когда уже и матушка предложила ему обратить внимание, сколь много вокруг него порхает милых пташек.
– Что-то ты, Лаврушка, к девочкам равнодушен, – будто невзначай, сказала она, когда из кабинета, где Лавр чинил пишмашинку, вышла очередная чья-то дочь.
– Так я же занят, – ответил он. – Это кто был? Маринка?
– Нет, я вообще, – поправилась мать. – Ведь ты уже взрослый! Пора подумать о своей семье, о детях. Хоть бы, наша Анжелка…
– Ну, какой я взрослый, мам? Ещё учиться и учиться.
– Тебе скоро двадцать лет, сын! Вспомни, что тебе отец завещал.
– Помню, помню…
В день, когда ему стукнуло семнадцать лет, матушка передала ему листок бумаги, сказала, что его оставил перед своей последней отправкой на фронт князь Фёдор:
«Сынок! От отца знаю, что путь мужчин нашего рода – в прошлом и будущем. Но не в каждом поколении. Не говори никому. Надеюсь, у тебя будет сын: скажи ему».
Он тогда воскликнул: «Мама! Почему ты не отдала мне этого раньше!». Он-то юнцом, не понимая, что с ним происходит, страдал и мучился. Пытался кому-то рассказывать. Выспрашивал: что это с ним?.. Бывает ли такое у других? Его обвиняли во лжи, стыдили и ругали. А оказывается, это «путь мужчин нашего рода»!.. А что здесь такого написано, – спросила мама, – объясни. – Как, «объясни»? – удивился он. – Ведь отец пишет: «не говори никому».
Она ничего и не поняла, а теперь, ссылаясь на то «завещание», уговаривает его завести семью. Да проблема-то не в том, чтобы найти себе девчонку. Из многих своих жизней Лавр лишь две, однажды в Китае и потом в Московии, провёл в монастыре, из любопытства. А так-то был нормальным парнем, не чурался женщин. Но у него ни от одной из них не было детей! Он бы мгновенно женился на любой, которая родила бы ему сына. Где б только такую найти.
Как объяснить это матушке?
Вот и пришлось юлить: что Лина ещё мала, что не умеет готовить, шить и вязать, и вообще он её с детства знает, а в женщине должна быть какая-то загадка…
– Зато она спортсменка и комсомолка, – парировала бывшая княгиня.
– Мама! Это хорошо для строительства социализма, а не семьи, – возразил Лавр.
– А ещё она красивая.
– А мне в 1938-м в армию – кто же женится перед службой? На красивых? А?
– Многие…
– Ха-ха! Знаешь Ваську с соседнего подъезда?
– Знаю. Что-то давно его не видно.
– В армии он. Женился, потом в армию пошёл. На днях приехал в увольнение, без извещения. Я как раз во дворе был. Он говорит: идём со мной, я на три дня, обмоем. Стучит ей в дверь-то, там «шур-шур», и не открывают. Пелагея, соседка его, говорит, что она там не одна. Ага. Что делать? Я предлагаю: давай посидим тут в коридоре, выпьем пока, а они рано ли, поздно, в туалет захотят, откроют. А он: «Нет, я старым солдатским способом». И как ахнет ногой – дверь вся целиком, вместе с рамой туда внутрь и упала. А там эти, трясутся оба, стоят в обнимку. Шоферюга какой-то, таксист оказался…