Слабых духом, не желавших быть зарезанными, склонили к измене.
Престарелого патриарха Иова – первого в русской истории патриарха! – за то, что предал анафеме самозванца и его сторонников, а купно и тех, кто государю изменил, увезли под надзором в монастырь.
Наконец, убили самого царя – умницу Фёдора Годунова, и мать его тоже убили.
Аппарат управления не работал, приказные разбежались.
До входа в столицу войск Дмитрия оставалось несколько дней…
Ещё при жизни своей Борис Годунов, для вовлечения страны в международную торговлю, распорядился, чтобы Посольский приказ отправил бы посольство из пяти человек в Венецию и Геную. Затем сын его Фёдор, продолжая дело отца, выдал на то грамоту. Но отправить делегацию не смогли из-за того, что враги перекрыли все пути. Когда стало ясно, что враги эти вот-вот уже будут в Кремле, и медлить нельзя, решили плыть Волгой на Каспий, а оттуда через Персию и Турцию пробираться к Средиземному морю. Однако три члена делегации ни с того, ни с сего обернулись фанатиками самозванного Дмитрия, и ехать не захотели. С другой стороны, к двум оставшимся примкнули несколько других посольских, желавших скрыться из Москвы. Они боялись польского террора и везли с собой семьи, надеясь, что грамота государя, пусть даже покойного, поможет им неплохо устроить свою жизнь в Венеции.
Загрузились уже на судно в устье Яузы, и вдруг – новость: толмач с турецкого и греческого языков, прозванием Бобрик, получив от них задаток, скрылся!
Старший группы беглецов, то есть, тьфу, дипломатической миссии, подьячий Сазон Карпов метнулся к приказному дворянину Лавру. Уж этот все языки знает! А может, даже знает, где Бобрик спрятался.
Лавр сидел в приказной избе и смотрел на Ивановскую площадь Кремля.
Слюдяные окна избы были вынуты из рам: июньская погода позволяла, а на ночь Лавр закрывал проёмы ставнями. Делать эту холопью работу приходилось самому, ибо уже три дня никто из приписанного к делу людия не появлялся. Некоторые сидели по домам, ожидая, что будет, но большинство ушло встречать пока ещё не венчанного в цари Дмитрия. Считалось, чем раньше ему поклонишься, тем выше будет благодарность. Все знали, что глава Посольского приказа Грамотин, присягнувший первым, произведён уже в думные бояре.
«Интересно, уплыли уже, аль нет?», подумал Лавр о тех, кто собирался бежать в Венецию. То они шушукались, бегали туда-сюда, грузили на телеги припасы, а вдруг перестали появляться. И в ту же секунду в окне перед ним возник Сазон Карпов, и сразу стал кричать, отирая пот со лба:
– Бобрик-то подвёл нас! Деньги взял, и сбежал! А мы не можем плыть без толмача.
– Зачем же ты брал Бобрика, – попенял ему Лавр. – Знаешь ведь, какой он.
– Других-то нет! Все ушли встречать злодея.
– Плывите так. В Астрахани найдёте толмача.
– А ну, как не найдём?.. Ехал бы с нами ты, Лавр Фёдорович! С тобой надёжно, с тобой не пропадём. У нас деньги есть, мы не обидим.
Лавр отрицательно помотал головой.
– Ты все языки знаешь, – продолжал ныть Сазон. – И венецийский, небось, тоже?
– Знаю, но не поеду. Стар я для таких походов. Морем ходить, конечно, полезно при артрите. Но тащиться полгода посуху?.. От Каспия до Босфора? Нет.
– Мы и деньги маем, и товар везём! На Трабзоне расторгуемся, наймём когг[150], на нём до Венеции доберёмся…
– Нет. Не пойду я.
Лавр хитрил: он хотел остаться, чтобы рассмотреть самозванца. Точной даты его въезда в Москву он не знал, вот и сидел у раскрытого окна день за днём.
Сазон не унимался:
– Пусть твой племянник едет, как его, Глеб.
– Он к языкам туп. Учу его, учу, всё без толку. Тем более, нет его, – в самом деле, он уж два дня, как отослал Глеба к Даниле Лысому, и теперь не знал, где они. Может, уже везут книги на север, в укромный монастырь…
– Хоть кого-нибудь дай! – Сазона трясло, он боялся опоздать с отплытием.
Лавру показалось, что невдалеке от них проходит кто-то знакомый. Попросил:
– Не засти вид.
Пригляделся: и впрямь, знакомый! И какой! По площади, сторожко оглядываясь, шёл он сам, Лавр Гроховецкий, только молодой. Одет в одну лишь старую пасхальную рубаху, да лапти на ногах непонятно из какого лыка, в простоплётку, без обушника, покрытые давно застывшей грязью. А ведь он помнил этот случай: провалился в прошлое у себя на Чистых прудах, напугал хозяина избушки, выпросил у него хоть какой одежонки… И брёл по Кремлю, пугаясь встречных-поперечных, крикливых, ликующих, с сумасшедшим блеском в глазах. Мечтал куда-нибудь отсюда деться, и вдруг подошёл к нему незнакомый подьячий, и предложил отправиться в Венецию.
Давясь от смеха, Лавр сказал Сазону:
– Посмотри! Видишь того? В пасхальной рубахе? Он и фарси знает, и по-венециански понимает! Зови его с собой, только про меня не говори ничего.
– У него даже бороды нет! Кто он?
– Неважно! Ты пришёл ко мне за человеком? Се человек. Бери, не прогадаешь. А бороду он себе вырастит, не велик труд.
Лавр протянул Сазону несколько монет:
– Купи ему прямо здесь одежду. И беги, догоняй, а то уйдёт!
Высунувшись в окно, он с улыбкой наблюдал, как Сазон бегом догнал его самого, молодого Лавра, схватил за руку, и стал что-то горячо говорить. Потом они ушли.
Лавр услышал крики с другой стороны площади, посмотрел туда. Там известный всей Москве юродивый кличкой Базан, со всклокоченной бородой, босой и в рванине, грозя суковатой клюкой, кричал ожидающей прихода Дмитрия восторженной толпе:
– На кого надёжа ваша? Кого ждёте? Ляхов себе в господа ждёте! Всегда вы были скотами тайными, а ноне вы скоты явные!
Праздная московская публика отбегала от него, как от зачумлённого.
– За семь лет никому из вас не остаться живым на земле! – бесновался юродивый. – Другие придут спасать Москву от ляхов!
«Откуда бы ему об этом знать?», – подумал Лавр, и сунулся в окно подальше, чтобы лучше разглядеть Базана, нищего пророка…
Река Урал, 1941–1943 годы
Инженерный корпус был каменный, тёплый, окна без решёток. А толку-то. Их посёлок – инженерный корпус, жилой барак, здание охраны и другие строения – окружал трёхметровый забор. Но и не в нём дело! Туда, на волю, никто не то что бежать, а даже в окна смотреть не хотел, особенно зимой. Белая мёртвая пустыня. Если осенью в окно второго этажа можно было видеть некую «граничную» полосу, отличавшуюся от прочих пространств хотя бы цветом – то был берег реки Урал, третьей по протяжённости реки Европы, подумать только! – то теперь, зимой, все окрестные пространства были одинаково белыми. Тоска…
Ещё тоскливее делало жизнь Лавра непонятно холодное отношение к нему коллег. Многие избегали его. Уклонялись от разговоров с ним и в жилом бараке, и в столовой, располагавшейся в другом деревянном доме, А на работе он и так мало кого видел.
Правда, некоторые, наоборот, перед ним почему-то лебезили.
Это началось ещё в поезде.
Когда прихвостни уже получившего царство Михаила Романова ладили верёвку, чтобы повесить маленького мальчика, сына венчанной царицы Марины Мнишек, Лавр пытался отговорить их от злого дела, и один так долбанул его прикладом своего мушкета в лоб, что… в общем, бездыханное тело осталось валяться на снегу в 1614-м году, а душа – или что там? сознание? – быстренько перенеслась в сентябрь 1941-го в тот же вагон-зак.
Даже соседи по несчастью были те же самые. Но только были они с ним холодны.
«Что-то здесь произошло», думал он. Пытался реанимировать память «здешнего» Лавра, и не получалось у него. Вспоминались отдельные куски, но не общая картина.
К счастью, он знал, что рано ли, поздно – вспомнит почти всё…
В жилом бараке новой шарашки ему дали отдельную комнату. Барак был деревянный, печь стояла в той комнате, где обитало большинство заключённых инженеров. Коридор хорошо нагревался от той печи, а Лавру приходилось открывать на ночь дверь своей одиночной каморки, чтобы в неё заползло бы хоть немногжко тепла. Так же поступали обитатели других комнат вдоль по коридору. э Они были размером с комнату Лавра, но в них жили по трое-пятеро.
Не вполне был понятен и его рабочий статус. В мастерские и лаборатории его не пускали, доверяли только работу в технической библиотеке, переводы и написание обзоров по материалам открытых источников, то есть научных журналов. Конечно, подбор тематики давал представление, чем они тут вообще занимаются: техникой для флота. Радиоуловители, гидроакустика, креномеры и дальномеры, стабилизаторы и прочее подобное. Но понимания, почему ему не доверяют практическую работу, и почему товарищи избегают говорить с ним, это не приносило.
Дружеские отношения сложились у него только с итальянцем по имени Пьетро, большим спецом по радиотехнике, старше Лавра лет на двадцать. В России он жил давно, русский язык освоил, со своей судьбой смирился, и переживал лишь о том, что его земляк и друг Роберто ди Барти́ни попал в другую шарашку. А ещё печалился, что не с кем говорить по-итальянски.
– Parla con me, – как-то раз предложил ему Лавр.[151]
– Не может быть! – обрадовался Пьетро. – Parli italiano?[152]
И они стали дружить. Лавр узнавал кое-что интересное из истории Италии, а заодно тренировался в языке. Он помнил, как в самом начале их знакомства Пьетро удивился:
– Твой итальянский какой-то ветхий.
– Ветхий?
– Arcaico. Несовременный. Непонятный.
Ещё бы ему быть понятным! Лавр осваивал его, когда не родился ещё даже самый старший пращур его собеседника, а «итальянские языки», которых было несколько десятков, различались кардинально – в единое-то государство, с общим языком, здешние народы объединились лишь в XIX столетии.
Важным для Лавра стало то, что друг его нового друга – Бартини, был физиком и философом, специалистом как раз по природе времени. Он до войны даже возглавлял Институт времени Академии Наук СССР. Пьетро кое-что из его речей и книг помнил. Рассказывал, что, по мнению Бартини, ткань пространства-времени – вроде растущей паутины из Вселенных, которые несут информацию о квантованных площадях и объёмах тех областей мирового континуума, через которые прорастают. В этой сети неизбежны петли! А значит, может быть решена проблема прямого контакта разных времён.