– Здравствуйте, Сергей Сергеич – сказал он, подсев за столик.
Герасимов мельком глянул на него, и опять уткнулся в тарелку, буркнув:
– Здрасьте.
– Вас всё-таки взяли?
Тот поднял глаза:
– Что значит, «взяли»? Вам чего надо?
– Бросьте, Сергей Сергеевич. Если вы затаили на меня обиду, то зря. Я никак не виновен в вашей судьбе, уж поверьте.
– У меня прекрасная судьба, – мрачно сказал бывший начальник. – Я занимаюсь любимым делом.
– Это хорошо, – улыбнулся Лавр. – В Ленинграде, помню, вы говорили на собрании, что всем нам придётся засучить рукава, и работать по способностям. И что по потребностям мы получим когда-нибудь потом. Вы помните ту свою речь?
– Нет, не помню. И вас, Гроховецкий, тоже не помню, и помнить не хочу.
Подошёл дежурный шнырь и вежливо предложил Лавру пересесть за свой столик. Пришлось подчиниться, и он оставил своего бывшего сатрапа, хотя с удовольствием поболтал бы с ним ещё.
…Разъезжая по шарашкам, Лавр никому не говорил, кто он. И не рассказывал о событиях в их уральском ОТБ. Однако едва ли не везде заключённые об этом знали! Подходили, спрашивали. Он пресекал такие разговоры. Однако на Двине пошло дальше: его вызвал здешний кум, и стал укорять, что Лавр тут распространяет слухи о призраке. Лавр отверг его обвинения, и даже признался, что впервые слышит о каком-то призраке! И выразил желание обсуждать эту тему, только если гражданин начальник ему о призраке расскажет всё в подробностях.
Кум раскричался и выгнал Лавра вон.
Но случилось на Двине и приятное событие: он «провалился» в прошлое, и там было хорошее лето. Его подобрало местное кочевое племя, и Лавр провёл там прекрасные десять лет. Припомнил былые навыки беззвучного хождения по лесу. Охотился, жарил оленину. Однажды видел полковника Хакета, тот был не одет и вообще имел бледный вид. Лавр обежал его стороной: хватит с него этого фанфарона… Вскоре туземцы-охотники сказали ему, что видели останки белого человека, которого разодрал медведь. Говорили они об этом сочувственно, так как считали всех белых родичами Лавра…
Из двинской шарашки чекисты увезли зэка Гроховецкого в Миасс. Ещё через неделю доставили в Красноярск и тут вдруг освободили вчистую. Оказалось, он ни в чём не виноват, его дело пересмотрено, и «вот ваш паспорт».
– А что мне теперь делать?
– Что хотите.
– В Москву можно ехать?
– Хоть на Луну. Нам всё равно.
– А деньги?
Сказали, что заработанные им за последние годы деньги, за вычетом потраченных на его содержание, придут переводом через неделю. А пока в придачу к паспорту отдали то, что было у него в карманах в день ареста: вполне приличное количество рублей и копеек, расчёску, носовой платок, студенческий билет и какие-то ещё мелочи. И портфель, в котором среди бумаг спряталась высохшая до деревянного стука булочка с марципаном.
В паспорте он обнаружил непогашенный штамп о прописке в Москве на Чистопрудном бульваре и отметку о наличии у него жены Елены Гроховецкой, в девичестве Раппопорт.
Получив свободу, он отправился на вокзал. У кассы топталась толпа. На Москву билетов не было; уезжали только литерные пассажиры.[161] Война, что поделаешь! Поездам есть, что возить. Но в очереди говорили, что билеты иногда бывают. Просто надо ждать.
Зато в переговорном пункте очереди не было, и Лавр свободно заказал разговор с Москвой. Правда, затем ждал соединения почти час, но это было в порядке вещей. Главное, думал он, чтобы мамочка была Москве, а где – дома или в библиотеке, значения не имело: телефон у них спаренный.
Когда дали соединение, мамочка, услышав его голос, начала плакать и смеяться одновременно, даже поначалу говорить не могла. Потом поведала, что она всего три дня, как вместе с библиотекой вернулась в Москву. Работы море!
– Ты когда вернёшься?
– Не знаю. Надо деньги получить, и с билетами тут беда. Как только куплю, позвоню, или телеграмму дам.
Она опять начала плакать. Он ещё раз уверил, что приедет сразу, как только сможет, а пока «извини, что прощаюсь, мне ещё надо где-то устроиться».
Она не поняла:
– Тебе что, жить там негде?
– Ничего! – успокоил её он. – Может, буду прямо на вокзале ночевать, чтобы очередь не упустить. Тут, знаешь, хоть и май, а ночью минус бывает.
– А ты где?
– В Красноярске.
– Ой, так чего тебе устраиваться-то? Найди посёлок Бадалык, это где-то за кладбищем. Там детский дом № 2. Иди туда, и спроси Людмилу Ниловну.
– А кто она?
– Да ты её знаешь, Лаврик! Это подружка соседкина… У нас в квартире жила!
– Это Мими, что ли?
– Ну, да!
– Тьфу. Сразу бы так и сказала. Схожу к ней.
– Она тебя устроит!
– Хорошо, хорошо.
– Приезжай скорее!
Детдом в Бадалыке он нашёл быстро. Язык, он и до Киева доведёт!
Это было длинное двухэтажное здание с пристройками. Над крышей, с двух концов, высились две печные трубы. Одна из них дымилась. Ступени парадного подъезда были занесены прошлогодней листвой; им, похоже, никто не пользовался. Он отправился дальше, и нашёл ещё один вход, с подметёнными ступенями. Поднялся, открыл тяжёлую дверь. В небольшом фойе было ещё несколько дверей и неширокая лестница на второй этаж, откуда слышались звонкие детские крики. Пахло подгоревшей гречневой кашей.
За ветхим столом сидела старушка с шалью на плечах и вязала.
– Чего тебе, милок? – спросила она.
– Я ищу Людмилу Ниловну.
– А! Люду! Сейчас нет её.
– Не скажете, где она?..
– В школе.
– Далеко это?
– Что?
– Школа.
– А вот, за этой дверью.
Он сделал два шага, открыл дверь. За ней виднелся недлинный коридор.
– Куда! Куда! – всполошилась старушка. – Сейчас нельзя, урочное время!
– Я в коридоре подожду.
В пустом коридоре было тепло. Справа – окна, в щели которых тянуло прохладой. Слева – двери классов. Голоса за ними сливались в негромкий гул: где-то отвечали урок дети, где-то бубнили учителя. Между первой и второй дверьми висела стенгазета «К свету знаний». Статья «Наши успехи в учёбе», статья «Помогаем фронту». Дети зимой, оказывается, вязали варежки и собирали посылки для воинов.
Дверь второго класса была приоткрыта. Он всего лишь заглянул в щёлку, но ученики заметили, встали, и вразнобой произнесли: «Здравствуйте». Учительница заинтересованно глянула на него, но это была не Мими.
Он быстро затворил дверь и отошёл от неё.
Между второй и третьей дверями в этом коридоре висело кумачовое полотнище с блеклым текстом белой краской: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Лавр ощутил лёгкое недовольство: где-то он точно такой плакат видел. Где? На Двине? В Миассе?.. – вспомнить не успел, поскольку прозвенел звонок. Гул голосов усилился, коридор наполнило некоторое количество школьников. Из третьей двери, в окружении детворы, вышла Мими. Детишки были одинаково одеты и одинаково стрижены. А Мими всё-таки выглядела ничего себе: строгий костюмчик, причёска… Он и забыл, какая она симпатичная.
Она склонила к плечу свою изящную головку, улыбнулась:
– Лаврик! Не могу поверить. Как ты здесь оказался?
К ним подошли две другие учительницы: «Кто это?».
– Мой старый знакомый, из Москвы.
– О-о-о, из Москвы! – запела одна из них.
– Как жизнь в Москве? – спросила вторая.
– Не знаю, я там четыре года не был.
– Пелагея Прокофьевна! – крикнула Мими. – Отведите ребят в их комнаты!
– Иду, иду! – и появилась давешняя старушка в шали.
Следующие почти две недели Лавр посвятил детдому. Да и можно ли было отказаться, если на первом же чаепитии ему поведали, что сотрудницам приходится самим и дрова носить, и пилить-рубить, и баню топить, и следить за котлом, от которого тепло по всему дому по трубам течёт.
Дни шли за днями, он стал тут «своим», даже дети перестали его дичиться.
– Учителей с фронта отпускают, – как-то вечером рассказывала завуч. – Сталин распорядился, кто в учителя хочет, тех из армии списать. И к нам одного такого из гороно направили, а в облоно узнали, и забрали.
– Где-то мужчины нужнее, видать, – кокетливо сказала одна из учительниц.
– У нас штаты укомплектованы, – пояснила завуч. – А что мы одни женщины, не учли.
– Хочешь остаться у нас учителем? – спросила Мими. Большие её влажные глаза просили: «Скажи да», но не мог он дать такого ответа.
– Обещал мамочке, что приеду скоро. И жена у меня там… ты же знаешь…
– Ах, да, конечно. Жена. Куда нам без жены.
Она крепко зажмурилась и отвернулась от него.
Расспрашивать её о своей неведомой жене он счёл неудобным.
Каждое утро Лавр бегал к своей шарашке в ожидании денег. Вернувшись, рубил дрова и таскал от колонки воду. Заизолировал электропроводку на втором этаже.
Наконец, бухгалтерия ОТБ одарила его богатством, и он сразу помчался на вокзал узнавать, не изменилось ли что с билетами. Нет, не изменилось! Уехать невозможно!.. Вышел на привокзальную площадь, а там группа мужчин, и среди них один – в форме полковника Красной Армии, явно знакомый. Пока он хмурился, соображая, кто это, тот сам его узнал:
– Гроховецкий! Лавр Фёдорович! Вот это встреча! Не узнал? Я Тюрин!
– О, да, добрый день, Анатолий Михайлович!
Это был «секретчик Тюрин» из Бауманки. Он лечился здесь в госпитале после ранения, а теперь с группой восстановивших здоровье товарищей возвращался в Москву.
– Поехали с нами, у нас литер!
– А у меня-то литера нет.
– Брось, Лавр. Мы по списку идём, а кто его смотреть будет? Я – старший группы!.. Посадка через полчаса, давай, решайся. И кстати! Чтобы в Москву попасть, пропуск нужен. У тебя есть пропуск?
– У меня московская прописка в паспорте.
– Ну, ну…
Лавра смущало, что придётся бросить Мими даже без последнего «прощай», но что делать? Надо ехать! И он согласился.
Через несколько дней уже был в Москве.