ния не было, то что?
В бытность его иноком пещерного монастыря он, бывало, сиживал на берегу моря, отбросив в стороны гальку перед собой, и, получив песчаное «полотно», вполне пригодное для занятий планиметрией, представлял, что на этой плоскости живут двумерные существа. Они даже там были: плоские махонькие травяные крабы. Он мог их видеть, а они его – нет! Если плоскость, в которой живёт эдакое двумерное существо, проткнуть пальцем, существо своими органами чувств сумеет воспринять только возникшую в месте его обитания окружность. Оно не сможет понять, что это такое на самом деле, просто потому, что этот объект – палец, имеет три, а не два измерения.
Наверняка в бесконечном количестве четырёх– или даже пятимерных вселенных, вложенных в бесконечное количество гипервселенных, есть многомерные объекты, так или иначе пронзающие наш привычный мир – но мы никогда и никак не обнаружим их и не поймём их сути. А между тем, эти объекты могут иметь функцию реагирования, если путешествия, подобные тем, которые совершали англичане, нежелательны. И в силу законов самоорганизации они, реагируя на англичан, могли утянуть в эти игрища мужчин моего рода – не по умыслу, а выстраивая цепь событий для прекращения вмешательства…[185]
– Не скрытничай, Лаврик, – зудел Ветров. – С твоими пророчествами интереснее жить. Чувствую себя причастным к чему-то великому и таинственному.
Лавр усмехнулся: десяти лет не прошло с того памятного дня, когда его турнули с исторического факультета МГУ, они с Лёней пили пиво, но попыток Лавра рассказать ему о своих «снах» Лёня даже слушать не хотел. Какая разительная перемена! Теперь он выпрашивает: «Скажи мне что-нибудь, Лаврик».
И неважно, что в этой жизни не было той встречи и того разговора…
– Что ж… – решился он. Почему бы не порадовать Лёню чем-то удивительным?
И рассказал, что́ сделают с Берией и такими, как Ветров, после смерти Сталина – до которой оставалось ещё почти восемь лет. Потом, правда, спохватился и посоветовал не делиться этим знанием с Лаврентием Палычем.
…Приятным осенним деньком 2057 года в Оксфорде на неприметной узкой улочке с той стороны, где сохранился чахлый скверик, стояли двое мужчин и трясли друг другу руки. Один из них, в полной генеральской форме, только что вышел из сверкающей чёрной автомашины. Второй – в сером плаще и кепи, похоже, томился здесь давно.
– Рад видеть вас, отец Мелехций… то есть, генерал Френч, – сказал он.
– И я рад, Хакет.
Хакет указал на скверик:
– Предлагаю посидеть на лавочке, предаться воспоминаниям.
– Неужели всё так плохо? – спросил генерал.
– Смотрите сами…
Они оба знали, что на другой стороне улочки должна быть Темпоральная лаборатория разведслужбы МИ-7. Но только теперь её там не было. Напротив скверика располагалась отнюдь не их сверхсекретная лаборатория, а харчевня «Ишкембеханэ».[186]
– Вижу, полковник, вижу.
– Мы остались без работы, – натужно веселился Хакет. – Я уже всё вокруг обнюхал. Кроме турецкого супа, ничем не пахнет. Супец, правда, неплох, но при султане Сулеймане я едал получше… Может, устроиться к ним поваром?
Они прошли в сквер и сели так, чтобы можно было спокойно любоваться харчевней.
– Представьте, – говорил Хакет, – я опять проснулся военным пенсионером. Сразу после того, как меня на реке Двине задрал медведь. Вот, интересное наблюдение! Где я только ни бывал, а медведи меня драли обязательно в России. Что-то в ней не так с медведями… А каковы ваши успехи, отче, то есть, простите, генерал?
– Уж лучше зовите меня «отче». Какой я генерал! – ответил его собеседник. – Очнулся среди малознакомых людей. Прислушался – а это заседание кабинета министров! Обсуждают, как бы нам опять вставить русским фитиля. И вдруг обращаются ко мне, называя экспертом. Что было делать? Пришлось сказать им правду.
– Правду? Неосмотрительно, отче! Они же ничего не знают про наши забавы.
– Что вы, полковник! Если бы я сказал им правду про это, – генерал кивнул на «Ишкембеханэ», – они бы решили, что я спятил, или, ещё хуже, читаю на ночь фантастические романы. Нет… Я сказал, что их игрушки меня больше не интересуют. В прошедших столетиях мы только и делали, что вставляли фитили всем подряд, а где результат?.. «Не дивитесь, братия мои, если мир ненавидит вас»[187], вот что я им сказал…
– Это цитата, я полагаю?
– Да! Я сегодня помер епископом, и в голове застряла прорва цитат. Кстати, где наш молодой друг Джон Смит? Он был у моего одра, пока я держался в том мире.
– Не видел, но думаю, придёт, куда он денется! А чем кончилось заседание?
– Тот рыжий клоун, который нынче изображает премьер-министра, был недоволен моим призывом к благоразумию. Я ушёл, на улице махнул рукой, и когда подъехала вот эта чёрная повозка, попросил отвезти меня в Оксфорд. А теперь не знаю, что делать дальше. Куда мне тут следует ездить? Где мой дом? Опять всё с нуля.
– Мне легче. Я хотя бы проснулся в своей квартире и знаю, где живу.
Отец Мелехций ещё немного порассуждал, как теперь жить и на что, а потом вдруг прошептал Хакету в ухо:
– Открою вам тайну, полковник. Я ожидал такого развития событий и однажды в 1668 году сделал вклад в Стокгольме, в Банке трёх сословий. Вас я назвал, как второго бенефициара.
– Благодарю, – обрадовался Хакет. – Это очень хорошо, с учётом набежавших процентов. Но выдадут ли? Столько лет прошло.
– Думаю, выдадут. Ведь я знаю дату вклада, помню номер, и у меня та же подпись.
– Надо же! Помните номер! Это их убедит.
– Запомнить было нетрудно, номер первый. Банк тогда только-только открылся.
– Смотрите: а вот и Джон Смит, – ткнул пальцем Хакет.
Возле турецкой харчевни остановилась санитарная карета с надписью Psychiatric care[188] и два здоровенных санитара вывели из неё Джона Смита. Тот размахивал руками и пытался что-то им доказать.
– Кажется, он нашёл себе новых друзей.
– Идёмте туда, – предложил о. Мелехций.
Увидев их, Джон Смит обрадовался, стал кричать, и его быстренько опять запихнули в машину. К двум доброхотам подошёл старший санитар. На их вопросы он объяснил, что пациент – топ-менеджер крупного рекламного агентства. Прямо на работе упал в обморок, а потом вдруг повёл коммунистическую пропаганду! Предлагал прекратить врать людям, отнять всё у богатых и отдать бедным. В общем, сошёл с ума.
– Мы с ним знакомы, – сказал о. Мелехций. – Позвольте поговорить.
Посмотрев на его генеральскую форму и оценив, что второй участник разговора тоже выглядит солидно, старший санитар позволил. Джона Смита выпустили на свободу. Первым на его пути оказался полковник Хакет, и он тут же вцепился в лацканы его плаща:
– Лаборатории больше нет, мистер Хакет!
– Вы наблюдательны, – похвалил его полковник, пытаясь отодрать руки несчастного от своей одежды. – Зато теперь там кормят куда дешевле, чем в лаборатории.
Затем Джон кинулся к о. Мелехцию, упал на колени и облобызал генералу руку:
– Отче! Когда вы покинули тот мир, по моему настоянию клир отправил послание патриарху, чтобы вас причислили к лику святых.
– Благослови вас Господь, Джон! – осенил его крестом генерал.
– Я умер в надежде, что встречу вас на этом свете и передам сию благую весть!
Санитары переглянулись и придвинулись к ним на один шаг.
Мелехций пояснил им:
– Будьте снисходительны! У молодого человека шок, он только что умер.
– Неужели? – холодно спросил старший санитар.
– То есть он думает, что умер. Мысли в таких случаях мешаются, потому вам и кажется, что он сошёл с ума. А на деле он куда нормальнее большинства.
– Да! – подтвердил полковник Хакет. – Как помрёшь, не сразу сообразишь, где оказался. Мы-то с отцом генералом помирать привыкли, а вот, он… – и Хакет, широко открыв рот, захохотал.
Санитары придвинулись ещё ближе…
В конце мая 1952 года Лавр возвращался с крупной научной конференции, посвящённой истории Крыма, где запевалами были отнюдь не крымские историки и археологи, а большие чины из Академии наук. Уже несколько лет, как он полностью посвятил себя археологии. Вместе с ним в машине был профессор Скворцов. Хоть его и перевели из Крыма в Приднестровье, всё же нашли нужным пригласить на крымскую конференцию. Прежде чем ехать домой, профессор собирался провести два дня у Лавра, посмотреть находки, сделанные невдалеке от Севастополя.
Скворцов был недоволен конференцией.
– Ишь ты! – возмущался он. – «Не искоренены традиции буржуазной науки»! «Вы пропагандисты разоблачённого Марра!»[189]… Нет, Лавр Фёдорович, как же так? Разве не эти же черти совсем недавно навязывали нам клятого Марра? Что вы думаете?
– Думаю, если бы не книга Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», они бы и сейчас раздували маррово кадило.
– Да, да. Сталин гений.
Лавр знал, что на эту дорожку – восхваление Сталина, только ступи, и считай, вечер пропал, а потому заговорил о другом.
– Меня, – сказал он, – больше всего поразило требование изучать не античные города Крыма, а местные этносы.
– А я объясню! Помните их старую идею представить Крым древнерусской землёй?
– Помню. Вы мне рассказывали.
– Теперь к ней пристегнули марксизм! Нам, то есть вам, велено учесть, что на русской земле Крыма заезжие колонизаторы эксплуатировали трудящихся крестьян. И наша – то есть, простите – ваша задача найти нужные древности. Впрочем, в Приднестровье мне дают примерно такие же установки.
– А ещё, вот: велели переделать экспозиции крымских музеев в марксистском освещении. Это как понимать?..
Так они и ехали в полной гармонии, перемывая косточки начальственным академикам, страшно далёким от полевой работы и настоящей науки.