ще и верим: придет время, и в каком-то микрорайоне Москвы мы тоже получим квартиру в новом доме… Вот и весь довод!
«А ведь действительно все они совершенно разные», — подтвердил про себя Петя и вновь этому изумился, как и бывало с ним за сковородинским столом.
Петя дома привык с детских лет слышать от матери, что он «во всем пошел в отца», — и при этом мать крепко прижимала сына к себе и смотрела на него печальносияющими глазами. А он в эти минуты чувствовал себя старше, и ему хотелось чем-то обязательно помочь матери, чтобы ее карие глаза смотрели веселее, но он тогда еще не знал, как это сделать. И вот пришло время, когда он знает, чем он может порадовать свою мать и как много, особенно теперь, значит для него ее понимание и нравственная поддержка.
А вот эта сковородинская мать, «фарфоровый лобик», сама похожая на уродливое, сморщенное дитя, — кому она может помочь, кого понять, кого взрастить? Разве только тяжеловесного дядю Жана. Этот старший ее сын, как не однажды насмехался Петр Семенович, с «хорошей и умной женой развелся и выбрал себе дуру и этим, представьте, счастлив»!.. Эти два брата просто чужие друг другу люди. И хотя Иван Семенович всего на три года старше брата, между ними будто пролегло несколько эпох — так они далеки друг от друга, хотя и встречаются за одним семейным столом!.. Петр Семенович — старый член партии, в двух войнах показал себя храбрецом, большой деятель советской техники, конечно, как с высокой вершины, может смотреть на своего старшего брата, тупого и ленивого брюзгу, который дожил до старости, ничего не понимая, как глухой или слепой. Росли рядом двое, а пошли в разные стороны. Одни держался ближе к «фарфоровому лобику», а другой рванулся к борьбе, к деятельности — и вот один — жалкий потребитель жизни, а другой — человек большого полета.
«Правда, мама теперь в обиде на Петра Семеновича. Она теперь часто повторяет, что Петр Семенович нас, «семерку» и в первую очередь меня, сильно подвел». Это надо еще проверить… все-таки тогда его главной заботой была подготовка к ответственной командировке. Все случилось ведь так странно и неожиданно, что, скорей всего, это — недоразумение… да, да! Он приедет, увидит нашу работу — и все, все прояснится!»
За столом Вера Семеновна и Иван Семенович опять о чем-то заспорили. Иван Семенович бурно возмущался и обижался, сотрясаясь грузным телом, и почему-то напоминал Пете облезлого быка с обломанными рогами и разбитыми копытами. Эльза, нелепо охая и взвизгивая, заступалась за супруга, но, едва сказав, тут же спохватывалась, — ох, опять неудачно сказано. Вере Семеновне тем легче было «срезать» — она возражала остроумное и всегда в цель. Ее муж также в нужный момент подчеркивал и заметно усилил сказанное. Бабушка — «фарфоровый лобик» подремывала в своем креслице, и сейчас Петя уже мог понять, что она сидит в кресле, забавно, как недоросток, скрестив короткие ножки в тапочках детского размера. Натэлла Георгиевна рассеянно прихлебывала чай и, казалось, выжидала удобного момента, чтобы незаметно выйти из-за стола. Галина не участвовала в споре, но с любопытством наблюдала то за растерянной злостью дяди Жана и его Эльзы, то за игрой насмешливости, иронии и умного лукавства на подвижном лице своей тети Веры.
— Обожаю эти семейные перепалки! — успела Галина незаметно шепнуть Пете. — Ну… просто спектакль!
Петя только улыбнулся ей, но сам подумал иначе: эта «перепалка» за семейным столом вовсе не спектакль, а очень давний спор о смысле жизни и деятельности человека как члена общества, важный разговор о том, как мечтает человек строить свое счастье и чего он ждет от него. У супругов Тепловых, геологов-землепроходцев, как они полушутя говорят о себе (а ведь фактически так оно и есть!), это чувство действительности и мечты так естественно и выразительно! Зато у другой четы, старшего Сковородина и его жены, это (так и хочется сказать, историческое мышление!) совершенно отсутствует, да что там — оба просто даже не знают, что это такое! Оба они желают только потреблять, да, да, именно так. Такие люди и характеры верят как реальности только тому, что они могут потреблять, и притом немедленно, сегодня, сейчас. Если этого еще нет, значит, оно и вообще не существует! Какой тупик духовного убожества!.. Если бы у этих людей было хотя бы на одну сотую больше воображения, едва ли бы они так шумно и безоглядно высказывали свои житейские соображения, которые просто напрашиваются на карикатуру. Недаром Вера Семеновна временами посылала Пете и Галине искристо-насмешливые взгляды, которые ясно выражали: Тепло-вы относились к заносчивому ворчанию Ивана Семеновича примерно так же, как и Петя. Галине все было просто смешно. Подталкивая локотком Петю у; беззвучно смеясь до слез, она шептала:
— Ты только посмотри, посмотри на них… до чего важны и серьезны, ну, просто академики!..
Наконец, Вера Семеновна, уже потеряв терпение, сказала со вздохом:
— Ах, Ваня, старший брат!.. Поговорим о чем-нибудь другом.
Но Иван Семенович сегодня пришел «облегчить душу» из-за каких-то неприятностей по службе, и ему, напротив, хотелось говорить «на морально-личные темы». Со свойственным ему тяжелым упорством он начал жаловаться, что его «не понимают и не ценят».
Натэлла Георгиевна, украдкой зевая в ладошку, но как любезная хозяйка пытаясь поддерживать разговор, попыталась было разуверить Ивана Семеновича в необоснованности его подозрений. Но он вдруг высокомерно обиделся, что его «и здесь не понимают», и так бурно завздыхал и надулся, что Галина уже громко, заливчато расхохоталась.
— Перестань, детка! — скорее смущенно, чем строго сказала ей Натэлла Георгиевна.
— Ах, мама… ну я же не могу… — виновато и смешливо ответила Галина. В ее подвижном прелестном лице сейчас каждая черточка буйно, весело играла и, казалось, еще ярче расцветала.
Но Петя, невольно любуясь ею, чувствовал странную и томительную боль за нее: в этом ее ребячливом непонимании людей, их дум и характеров было и что-то равнодушное, даже странно жестокое. Почему и как могло оно появиться? А вот хотя бы потому, что, похоже, никто Галину никогда не останавливал и не заставлял задумываться, и, например, фраза ее матери «перестань, детка!» — разве это те слова, которые заставят Галину действительно перестать и задуматься?
Пете вдруг вспомнились первые дни его сиротства, когда ему шел восьмой год. Они сидели с матерью у окна, тесно прижавшись к друг другу, словно придавленные страшной вестью. Петя чувствовал, как тихие, скупые слезы матери сливались с его детскими слезами. Голос матери был так тих, что только он один в целом мире мог его слышать и должен был помнить все до последнего слова. Да и немного их было, этих слов: маленький он еще, а и он может немало сделать, чтобы стать настоящим человеком. Он обещал «быть настоящим», хорошо учиться, не озорничать, не обижать тех, кто меньше и слабее его, читать хорошие книги и вообще все делать так, как делал отец… Вот как рано пришлось ему дать обещание, которое впору было выполнить и взрослому человеку.
«Милая, милая, — подумал Петя, снова безотчетно любуясь Галиной. — Если бы хоть одно серьезное трудное обещание довелось бы тебе выполнить, если бы надо было тебе собрать всю силу воли и сознания, ты тогда многое поняла бы и в людях и в самой себе… И как бы я старался во всем, во всем помогать тебе!»
Вдруг ему представилось, что прежде всего он, Петя Мельников, обязан заботиться и думать о счастье ее жизни. И эта любовь-забота показалась Пете такой же необходимой и слившейся с ним самим, как горячая кровь молодости, дыхание и биение сердца.
Вдруг, повернувшись к Пете и явно желая переменить тему разговора, Вера Семеновна спросила:
— Вы сегодня, Петя, что-то все задумываетесь… Вы чем-то озабочены?
— О-о!.. Что ты, тетя Вера! Совсем наоборот! — воскликнула Галина. — Я даже могу за него похвастаться!.. Вы еще не знаете, что недавно сам главный технолог статью написал в многотиражке — и прежде всего о нем, о Пете…
И она так нежно и торжествующе посмотрела на Петю, что его томительная боль вдруг прошла.
«Милая! Вспомнила! Заметила!» — умиленно подумал он, мгновенно забыв мелькнувшую было мысль, что не Галина, а Вера Семеновна заметила его задумчивость.
— Собственно говоря, главный технолог написал обо всей нашей «семерке»… — заговорил Петя, но Галина восторженно заспорила:
— Нет, нет… Он прежде всего о тебе говорил, о тебе!.. Я же своими глазами читала!.. Ну перестань же скромничать!.. Я так рада за тебя, а ты… ах, бессовестный! — И Галина так ласково заглянула ему в глаза, что Петя даже покаянно подумал:
«Я слишком много требую от нее… все-таки я старше ее почти на пять лет…»
— Вот как! Радуемся за вас, Петя! — поздравили супруги Тепловы, и разговор перешел было на темы «о сложном и всестороннем, но и радующем овладении человеком смолоду избранным им трудом», как определил муж тети Веры. Но у Галины настроение уже переломилось в другую сторону. Она отодвинула чашку и капризно сказала:
— Ах, как иногда оно мне надоедает, это слово: труд, труд… трудиться, трудный, трудности… Фу, даже выговаривать не хочется это… тру, тру!..
— Ну говори; работа, деятельность, созидание, творчество… Русский наш язык богат, сама знаешь, — добродушно посоветовал Петя.
— Тоже вот хорошие слова: деяние, творение — это, правда, несколько торжественно звучит, — сказала Вера Семеновна со своей серьезно-задорной улыбкой. — А то вот такие простые и ясные всем слова: наше дело, наше общее рабочее дело.!
— Но это опять все тот же труд, труд… и тр-руд-д! — И Галина вдруг, что-то вспомнив, произнесла в раздумье — Знаете, сегодня у нас в институте был забавный спор… Есть у нас в институте один парнишка, моложе всех. Шестнадцати лет закончил с медалью десятилетку, очень способный, просто все словно хватает на лету, но ему в голову иногда приходят самые неожиданные мысли. Вот сегодня он вдруг сказал, что загадает нам загадку. Какую? А вот: как выгоднее для духовного и всяческого развития будущих поколений — ориентировать их на дальнейший, может быть, даже сказочный расцвет человеческой деятельности при коммунизме или обещать им блаженство всяческих наслаждений, но… без труда?..