«Нет, она не забыла меня, она любит… и раскаивается… Милая, шальная ты моя головушка… теперь ты терзаешь себя, зачем все это случилось!.. Если бы мы могли сейчас встретиться, тебе сразу стало бы легче… Моя обида на тебя сразу исчезла, как увидел тебя, несчастную, заплаканную… Но как утешить тебя, как встретиться с тобой, милая, бедняжка моя?»
Так, как теперь, с бесконечной жалостью и всепрощающим пониманием, он никогда не думал о Галине; прежде она всегда виделась ему картинно, как юная березка в Нескучном саду, на фоне голубого неба. Никогда он не знал боли и тревоги за нее, а теперь они постоянно были с ним.
И сейчас за своим чертежным столом Петя при всей своей привычной выдержке вдруг снова как бы видел перед собой заплаканную, несчастную и словно затерянную в суете людской Галину; и мысли о том, что он нужнее всего ей именно сейчас, с неодолимой силой приступали к нему везде.
Встретиться, излить друг другу всю горечь и боль этих тяжелых дней! Встретиться, но как, где, когда?.. Позвонить Галине, но днем она, понятно, в институте. К телефону может подойти бабушка — «фарфоровый лобик», которая в своем неприязненном отношении к Пете исходила из того, что он «просто мелкая сошка, чертежник». Нет, нет, подальше от бабушки. Натэлла Георгиевна? Обычно вполне благожелательная к Пете, сейчас, после партийного собрания, когда ее муж оказался единственным «воздержавшимся», она, возможно, тоже не захочет говорить с «бывшим» женихом дочери. Спросить у Сковородина — вот сию же минуту, немедленно? Краем глаза Петя сейчас хорошо видел Сковородина за стеклянными стенами, на его начальническом возвышении. Большой, грузный, с неподвижным, холодно оплывшим лицом, он сидит в кресле, мрачно углубившись в работу. Нет, невозможно подойти к нему — ноги пристынут к полу, словно подойдешь к ледяной горе. Нет, невозможно!
Если бы Петр Семенович вдруг вызвал его, — о, тогда Петя («так кратко, сильно, убедительно, что он и возразить бы не успел!») сказал бы свои заветные слова, которые Петр Семенович обязательно передал бы Галине!
Но Сковородин теперь не вызывал его к себе, и алый свет сигнальной лампочки, словно спрятавшись в тучи, не разливался более по белому полю ватмана, да теперь иначе и быть не могло. После памятного на всю жизнь партсобрания Сковородин, может быть, даже навсегда мстительно запомнит нравственную победу Пети Мельникова и его бригады. Да и долго ли Пете работать за этим столом!
«Вот тебе… и виден и близок, а не подойдешь! — горько думал Петя. — Написать Галине письмо? Но его почерк все знают и едва ли передадут ей. Что же остается? Встретиться с ней на улице, расхаживать по ее кварталу, перед ее подъездом».
Несколько дней Петя расхаживал по кварталу, перед сковородинскими окнами, видел всех входящих и выходящих из подъезда, но Галина не показывалась.
«Значит, часы занятости у нас почему-то не совпадают», — огорчился Петя. Но, не теряя надежды, продолжал свои прогулки по сковороди некому кварталу: «Должен же когда-нибудь произойти счастливый случай!»
Познакомившись поближе с Платоновым, Петя скоро привык к его посещениям экспериментального цеха и к всегда дружески расположенным к нему деловым беседам с Виктором Ивановичем. Однажды Петя спросил у Платонова, как поступить чертежнику Мельникову, который, по всему видно, «не ко двору» в сковородинском отделе? Может быть, ему следует немедленно подать заявление об уходе «по собственному желанию»?
— Пока не торопитесь, — спокойно ответил Платонов и вдруг перевел разговор на дневник бригады: — Вы по-прежнему все записываете в дневник?
— Решительно все, — ответил Гриша.
Платонов удовлетворенно кивнул, потом взял в руки дневник, полистал и увидел, что весь он заполнен записями до последней страницы.
— Последняя запись помечена вчерашним числом…. Я так и ожидал, что скоро вы закончите эту тетрадь… А я вам подарю другую, вот эту! — И Платонов с широкой улыбкой положил на рабочий стол толстую тетрадь в красивом кожаном переплете.
Вся бригада не без удивления благодарила за подарок, который, по выражению Севы, «годился бы больше для записывания стихов».
— А что, разве в вашем общем труде мало поэзии? — пошутил Платонов и попросил дать ему на несколько дней старый, уже заполненный дневник бригады, — Вы понимаете, что мне интересно не только как одному из ваших друзей прочесть дневник от начала до конца, но и в рабочем порядке. Я должен подробно знать ваши записи. А затем не забудьте, что я также и один из проектировщиков нашей будущей первой автоматической, а вы первая бригада ее помощников… Видите, как все это хорошо «ложится» одно к другому?
— Берите, читайте, Виктор Иванович! — хором ответили все пятеро.
Платонов ушел чрезвычайно довольный, но никто не понял, почему.
— Пытливый, страстный ум! — определил Сева.
Утром на коридорной доске объявлений Платонов увидел приказ, подписанный Сковородиным: «…Трубкина В. Н. откомандировать в распоряжение хозяйственного отдела завода».
«Эта «личность» поделом выбыла из игры!» — удовлетворенно подумал Платонов.
Сковородина Виктор Иванович застал в знакомой неподвижной позе с грузным наклоном всей крупной фигуры над столом, в какой чаще всего и пребывал сейчас главный конструктор.
— Видели? — хрипло спросил Сковородин и лениво очертил в воздухе квадрат, означающий доску приказов по заводу.
— Видел.
— А теперь вот это… — И Петр Семенович придвинул к заместителю отпечатанный на машинке листок.
— «С двадцать седьмого декабря пятьдесят восьмого года чертежник Петр Николаевич Мельников откомандировывается в распоряжение главного технолога И. В. Лагутина…» — прочел вслух Платонов и добавил — Под этим приказом еще нет вашей подписи, и лучше вам ее вообще не ставить, как и приказу этому лучше вообще не появляться! — И, дважды отчеканив слово «не», Платонов решительно и быстро разорвал листок пополам.
— П-позвольте… что это такое? — ошеломленно выдохнул Сковородин.
— Это то, чего не должно быть.
— Как это «не должно быть»?! Вы от чьего имени говорите?
— От своего собственного имени! Я, Платонов, запрещаю вам, Петр Семенович, подписывать этот приказ.
— Вы?! Мой заместитель! Да какое вы имеете право запрещать мне, вашему начальнику?
— А я говорю с вами не как заместитель с начальником, а как коммунист с коммунистом, и как человек, который во имя нашей общей цели — коммунизма — не может допустить, чтобы ваш опыт, знания и талант обратились в игрушку… слабостей и противоречий вашего нелегкого характера!.. Во имя нашей коммунистической общности, я не имею права быть равнодушным, я обязан, поймите, обязан перед своей партийной совестью оградить нас от этих случайных, но непомерно «раскаленных» чувств, которые разрушительно действуют на вас!.. А ваш опыт и талант принадлежат не только вам лично, а также и нам, обществу…
Они сидели друг против друга за массивным письменным столом — молчаливый, вдруг притихший Сковородин и вполголоса, но четко убеждающий его Платонов. На первый взгляд казалось, что Платонов с обычным своим спокойствием и обстоятельностью что-то докладывает, а главный конструктор внимательно его слушает. Но в действительности происходило нечто неожиданное для Петра Семеновича. Никто и никогда не осмеливался так говорить с ним, а этот человек, зависящий от него, руководителя, безбоязненно раскрыл ему, Сковородину, не силу и глубину его конструкторской личности, а круг мелких, им же самим искусственно «раскаленных» чувств и ложных доводов — круг, из которого ему надо выйти «на простор». Петр Семенович ощутил себя самого как бы стоящим перед глухой, тяжелой дверью, которую помогает ему растворить этот смелый и настойчивый человек. Кажется, впервые в жизни Петр Семенович не смог подыскать слов и мыслей, чтобы опровергнуть доводы Платонова.
— Что же мы будем делать… с Мельниковым? — наконец устало спросил Сковородин.
— Самое справедливое — оставить все как есть… Кстати, Петр Семенович, в этом решении вам очень поможет одно обстоятельство… с которым я немедленно вас ознакомлю… — И Платонов вынул из портфеля серую папку. — Здесь дневник бригады Петра Мельникова.
— Откуда это у вас? — изумился Сковородин.
— Я взял в бригаде, для прочтения. Я ведь почти каждый день захожу к ним, это совсем близко: влево от центрального коридора. Хорошо ребята работают, а Петя Мельников, наш чертежник и в недалеком будущем инженер, показал себя оч-чень способным бригадиром!
Платонов так жизнерадостно закивал, что Петр Семенович не удержался от неопределенного междометия:
— Н-ну… что ж… возможно…
Когда Платонов вышел, Сковородин, будто что-то давно искомое, вдруг вложил серую папку в свой большой объемистый портфель.
Дома его встретила усталая, встревоженная Натэлла Георгиевна. Воспаление легких у Галины проходило тяжело.
— Температура опять подскочила вверх. Днем было около тридцати восьми, а сейчас тридцать девять и четыре… и все время бредит…
Оба, чуть дыша, подошли к кровати больной дочери. Ее потемневшие, будто налитые жаром, губы то судорожно сжимались, то как-то незнакомо ловили воздух. «Ты… ты…» — долетел до слуха родителей ее хриплый, задыхающийся шепот.
— Вот и сегодня она все время шепчет это несчастное «ты… ты…», — рассказывала Натэлла Георгиевна. — К кому это «ты» относится… едва ли к нам с тобой… вернее всего, к Пете Мельникову: в больном мозгу сильнее всего отпечатываются тревоги и печали…
— Никогда бы не подумал, что Галина способна так переживать…
— А вот теперь ты сам убедился… ведь недаром же пословица есть: «Что имеем, не храним, потерявши — плачем». Петя Мельников, как я всегда замечала, так открыто и сердечно выражал Галинке свою преданность, что наша дочка даже не научилась это ценить. Ах, все это очень тяжелая история, милый!
Натэлла Георгиевна даже слегка всхлипнула, а Петр Семенович только сейчас заметил, как нарушилась за это время обычная ее женственная подтянутость уже с самого утра. Сейчас ее длинные косы опять были небрежно перевязаны на спине, а на плечи наброшен первый попавшийся ей под руку старый халат.